XLI
17/II – 1968
ФЕРГАНА
В. Ф. Бондаревой
Здравствуйте, Вера Филатовна!
С вами не соскучишься: то вы обвиняете меня, что я в Листы хочу выбиться, а теперь вот – в Белинские. На Белинского, оказывается, тоже учиться надо и даже в университете; не знал, думал, бац – и стал Далматов Писаревым. Вера Филатовна, я же не хочу скучать за колючей проволокой («а на черной скамье, на скамье па-а-адсудимых!..»), так на какое лихо стану я писать книги или (того хуже!) критиковать их? Тысяча сто одиннадцатая заповедь: «Не рецензируйте, да нерецензируемы будете»!
Критиковать надо опусы Даниэля и Сенявского, расточать мед и елей Шолохову и Фадееву, а вы знаете, какой я рассеянный: на фиг все перепутаю и загремлю в края с очень полезным для здоровья климатом. В Перми есть, говорят, хорошая турбаза, в Воркуте тоже.
И потом, где-то я читал, как один неглупый наблюдательный человек, размышляя над «Словом о полку Игореве», сообразил, что должно быть не «мыслью по древу», а «мысью», то есть, белкой, тогда вполне логичны и «серый волк» и «сизый орел». В данном контексте «мыслью по древу» действительно не что иное, как сапоги всмятку и появилась та «мысль» из явной описки переписчика (подлинник-то не сохранился!) Думаете, высоколобые академические долболобы вняли элементарному здравому смыслу? Как же, ждите, надейтесь! Раз у них не хватило ума додуматься, значит и никто не мог додуматься, значит, удавимся, но отстоим шизанутую «мысль по древу»! И вы хотите, чтоб я влез в это гумозное кодло? Не полезу. А вот с вами кое-чем поделюсь.
Понаблюдал цирковых дрессированных собачек и пришел к странному выводу: Чеховская «Каштанка» – чушь собачья, как в прямом, так и в переносном смысле. Даже профессиональный артист из отряда, так сказать, приматов, занимаясь отдельными трюками дома, в спортзале, на конюшне, обязательно должен проводить репетиции в манеже, иначе он просто не сможет работать. Для животного же другого вида репетиции и дрессировка в манеже категорически обязательны и когда Каштанку из тихой комнаты мгновенно переносят в манеж, то… Посоветуйте такое цирковому артисту и приготовьтесь выслушать от него полный джентльменский набор разных там неологизмов и фразеологизмов. И собака, которую впервые ни с того ни с сего сажают в тесный и темный чемодан (как Каштанку перед выходом, вернее – выносом, в манеж), может за считанные минуты взбеситься со страха. Чехов написал гениальный рассказ о том, в чем ничего не понимал, у детей этот нонсенс проходит на «ура», но уже такой, только-только испекшийся неофит, как Вадим Далматов, зябко ежит плечами.
Поприще ночного сторожевания оставлено на Васю Лыкова, а сейчас мы на репетиционном периоде. Это такой вид ничегонеделания, за который платят голую ставку и суточные. Голую – значит без оплаты за второй инструмент и без никаких тебе переработок.
Вера Филатовна! Хотите, я исполню вашу голубую мечту? А именно: поступлю в музыкальное училище и закончу его. Хотите? Одно ваше слово и я поступаю! Но только в Фергане и только не на балалайку. Судьба моя в ваших руках!
А пока что мое место в цирке, босяку среди босяков, из которых босяк номер один – наш дирижер Миша Якимович. В наличном золоторотном пасьянсе у Далматова третий номер, а второй у Леши Вояковского. Леша явился в Фергану даже раньше одиннадцатого февраля – отчаянно пропился у себя на родине, поздно ночью угнал по пьяни трамвай и катался по городу, пока не был выловлен милицией и не был определен в течение пятнадцати суток подметать окрестности городского базара. По освобождении из мест заключения снова влип в темную историю и срочно, по его словам, сделал ноги в теплую Фергану, где так же срочно занял у меня пять рублей, которые еще более срочно истратил на целый рюкзак все того же, бессменного, что по шестьдесят две копейки бутылка. А когда маэстро получил расчет за ночные бдения, они вдвоем (и Гита Львовна) неизвестно куда сгинули, так как в гостинице я их не нашел.
После поисков и расспросов их тройственное содружество обнаружилось в захламленной мансарде, где изрядно воспламенившись сатанинским зельем они горячо дискутировали по проблеме прокормления на скудные средства, что остались после грандиозных катаклизмов, то бишь, пьянок. Даже козе понятно, что дискутировать на пересохшую глотку – мука смертная, посему дирижер Якимович и трубач Вояковский сделали ревизию оставшимся финансовым крохам, пересчитали пустые бутылки, с надеждой посмотрели на саксофониста Далматова. Далматов бросил на едва прикрытое донышко общего котла два рубля и Леша отправился в командировку.
По прибытии из оной заседание возобновилось с утроенной энергией, анархист Вояковский объявил, что скрипка, как таковая, инструмент абсолютно никчемный, а для циркового оркестра просто вредительский, что он будет рад, если маэстро своим скрипичным мастерством разубедит его в этом. Оскорбленный Якимович взвился, яко укушенный в некоторое место рассерженной осой, схватил скрипку и доблестно врезал по начальным тактам «Цыганских напевов» Сарасате, очертя голову ринулся в головокружительный пассаж, но в середине его впал в ересь, а в конце – в настоящее богохульство. Бросил скрипку и авторитетно аудитории сообщил: «Да что там Коган?! Да что там Ойстрах?! Да вот Гиточка – она их за пояс… Она их соперница!!» А Гите Львовне было наплевать на всю эту публику, включая нас троих, она сидела, предаваясь неведомым и несбыточным грезам, вперив взор в стену, поверх фантастической сервировки стола, где маячили бутылки, пустые и полные, растерзанные консервные банки из под кильки в томатном соусе, огрызки сыра и хлеба, окурки и пепел.
Отдав долг вежливости, я улизнул из этой «обители мертвых, где страждет музы`ка святая».
Не податься ли мне в Гобсеки? Аж зло берет: такая прорва народа повыпрашивала кучу денег, а возвращает не с процентом – возвращает со скрипом. Как жаль, что имея легион страстей и страстишек, не имею даже в зачатке охоты к стяжательству! Миллионером стал бы. Между прочим, Гобсека стяжателем не считаю. Для Гобсека золото – чистый абсолют, и предан он золоту именно как чистой идее, а не как средству для обжорства, пьянства и распутства. Золото – квинтэссенция могущества и власти, обладая ими в потенции Гобсек презрительно не снисходит до их осуществления. Мэтр Корнелиус – так тот безмозглый скопидом, жмот, но Гобсек – сильная личность.
Вера Филатовна, не подумайте, что я ненавистник своих родителей: это такие же слепые овцы, как и все остальное беспросветное стадо – куда козел, туда и оно. Чуть лучше одних, чуть хуже других. Типичные лица из толпы, бегущей за стягом. Просто родители – самые тебе близкие и наблюдаешь их словно изнутри, видя то, чего не видишь в родителях друзей и подруг. И по мальчишескому максимализму заключаешь, что изнанка личности присуща только твоим близким, а у других – тишь да гладь, да божья благодать.
Отец рано выучил читать, уже в первом классе я ступил на писательскую стезю и сочинил две сказки, да еще в «стихах», то есть, каждая строчка начиналась с заглавной буквы, ребенок именно так понимал природу стихотворения. В доме было очень много книг: все русские классики, Бальзак, Мопассан, совсем мальчонкой зачитывался «Философскими повестями» Вольтера. Майн Рид, Жюль Верн, Джек Лондон. Стопка научно-популярных брошюр была в мой рост. До сих пор помню, как в одной из книжонок отделывали под орех Большой Взрыв, дескать, реакционная идея о некоем первояйце материи протаскивает дополнительно идею о первотолчке, то есть – о боге. Ну и… Разэтакая вам мамаша!..
Книги стояли открыто, никто их под замок не прятал и, может, дитя рановато влезло в Мопассана и таращило глазенки в «Мадам Бовари». Интересно, что отец нещадно драл, если ловил за чтением чего бы то ни было и в двадцать лет попрекнул его этим. Папаша хладнокровно выругался и сказал, что делал это нарочно, зная характер своего наследника. И точно: наследник читал, злорадствуя, когда предок уходил на работу и изобрел несколько тайников под крышкой стола и под кроватью, куда мгновенно пряталась запретная книга. Он, собственно, этого и добивался и все тайники знал. Запретный плод нам сладок и приятен!
А лет восьми я сильно разобиделся, что он несколько раз подряд обыграл в шахматы и смахнул фигуры на пол. «Подними!» «Не подниму». «Подними!» «Не подниму». «Не пойдешь спать, – дело было вечером, – пока не подберешь фигуры». Надулся, молчу. Он тоже молчит. Только, время от времени: «Соберешь фигуры?» «Нет». «Ну, сиди». И сам сидит. До четырех утра сидели! В конце концов, как он рассказывал, я молча встал со стула, собрал шахматы, расплакался и повис у него на шее.
А мать – моя первая и единственная учительница музыки. В доме была гитара, с младенчества дергал ее струны. Есть фотография: мне года два, стою в кроватке, а над головой, на стене, висит большая гитара. Мать научила бренчать несколько деревенских песенок и с тех пор не расстаюсь с подругой семиструнной. Ну, а сейчас… «…несчастье жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа». Пушкин. Много хлебнул горя и в семье родителей, и в своей собственной. Мои благоверные, когда судьба вдребезги разнесла семейный ковчег, пали до примитивного обезьяньего эгоизма, иногда высечь их хочется, а иногда думаешь: а что с них взять?
А лучше б не знать ни литературы, ни музыки. Работал бы слесарем, токарем, столяром (руки имею золотые), женился бы на подруге детства, по воскресеньям и праздникам пьянствовал бы, одним словом – был бы счастлив. Но не судьба:
«Без конца моя дорога,
Цель все та же впереди,
И кочевника тревога
День и ночь в моей груди».
Стихи не мои, а чьи – не знаю.
До свидания, Вера Филатовна. Господи, как я по вас всех скучаю!..
Ваша друг и ученик – Очарованный Странник.