XXXVII
27/I – 1968
ФЕРГАНА
Валерию Хорунжему
Здравствуй, Валера!
Благодарю за поздравление, хотя оно и пришло ко времени, когда и опохмеляться перестал. Но все равно радостно, то ли на душе, то ли на печенке, плохо знаю анатомию.
Так говоришь, моя тень до сих пор витает над училищем и Максим Перепелица не забывает пройтись по адресу некоего отщепенца? Ну, еще бы! А ежели отщепенец имел наглость не визжать от восторга по прочтении «Теркина на том свете»? Такое не забывается.
Из письма Вере Филатовне ты, может быть, уже знаешь, что артист оркестра Далматов и дирижер того же оркестра Якимович подписались работать при цирке ночными сторожами по причине глобального финансового кризиса, вызванного перепроизводством вино-водочной продукции. Попросту – пропились ребята.
Дежурство длится с восьми вечера до восьми утра, через сутки, наш с маэстро сменщик – цирковой столяр-плотник Вася Лыков, лгун, хвастун, прохвост и вор. На троих у нас – одно ружье и десяток патронов с картечью или утиной дробью, не знаю. Я же экипируюсь и дополнительным вооружением, из которого ваша милость, вкупе с Пашкой Давлатовым, фунта три свинца в свое время всадила в лиственничный чурбан. Маэстро осторожно просит, чтобы дополнительное вооружение оставлялось бы дома, но мне с ним не так боязно шататься по ночам вокруг цирка.
С этих ночных бдений день и ночь перевернулись, не знаешь, когда спать, когда бодрствовать. Иногда пьянствуем с маэстро, иногда созерцаем звезды. Жаль, что за эти побочные занятия не догадываются накинуть хоть полставки. Как-то пришел на дежурство с пятью бутылками клопосдоха по шестьдесят две копейки пол-литра, так Якимович чуть не умер от счастья. Глотка у него луженая и малоразборчивая и девиз подходящий: нам, татарам, все равно, что водка, что пулемет, лишь бы с ног сбивало.
Полночи керосинили. Какие задушевные беседы вели! Мужик он замечательно умный и одаренный и судьба у него опереточная, почище моей, если правда все, что он о себе рассказывал. Три или четыре раза вылезали из вагончика, сделать обход своих владений. Чтоб не расквасить физиономий, шли крепко держась друг за дружку. Маэстро, в конце концов, выпал в осадок и закемарил в вагончике, а я из последних сил тынялся по конюшне и темному манежу.
Много интересного происходит по ночам. Например, уголовный элемент Вася Лыков (по совместительству цирковой плотник и наш с маэстро сменщик: ночь он дежурит, ночь мы) ворует из бочки цирковую олифу или краску, а ты ему делаешь ручкой, не дрейфь, Вася, олифы на всех хватит! А бывает где-нибудь лает собака, а ты ходишь и размышляешь: а чего она лает? А как-то бреду, вооруженный аж двумя стволами, законным и незаконным и одолевает мировая скорбь (а, может, просто не выспался), глядь – дрейфует компания лоботрясов от двенадцати до шестнадцати. Один балбес осветил мою сторожевую фигуру из фонарика и загробным голосом возвестил: «Внимание! Сегодня вас посетит Фантомас!» А ему в ответ: «А картечи ты не хочешь схлопотать в такое-то место?» Моргасик погас, балбесы притихли, а мне вдруг захотелось провести лингвистическое исследование.
У Герберта Уэлса читал, что образованного человека можно определить по искусству, с каким он ругается. Дай-ка, думаю, проверю свой интеллектуальный уровень. Поплелся вслед за компанией, она огибала цирк, и скучным голосом начал определять упомянутый, стало быть, уровень. Компания же полученное в школе образование никак не выражала – главный-то аргумент, устрашающая аркебуза шестнадцатого калибра, был на моей стороне, виноват – на спине, поэтому архаровцы быстренько-быстренько растворились в туманной беззвездной ночи, а я, потратив бездну литературных богатств на их толстые шкуры, занялся самоанализом.
Увы! Багаж Васи Лыкова… Не считаю себя малообразованным, я очень даже начитанный юноша, но, очевидно, не помешало бы лет пять потолкаться в Оксфорде или, на худой конец, в МГУ. Но может быть и такой, утешительный вариант: деликатная Оксфордская словесность весьма отличатся от деликатной словесности лондонской пивной, но ненормативная лексика российской высшей школы совершенно идентична той, что употребляется в окрестностях бочки с пивом на каком-нибудь пустыре в конце улицы. Так что, хотя эксперимент смазался, не перестаю причислять себя к людям образованным.
А пьянствовать приятнее всего кустарем-одиночкой, конспиративно, после полуночи. Прелесть: в час, в два ночи, в тишине и одиночестве, у настольной лампы, сидя с пером над листом бумаги тихонько выклюкивать маленькой рюмочкой здоровенную посудину рислинга или гамзы. Наслаждение избранных душ. Выглянешь из окна четвертого этажа на широкую пустынную улицу, залитую ярко-мертвенным светом неоновых фонарей, и на душе станет так же пустынно и призрачно.
Сдуру начитался макулатуры, целых три вагона: «Бурю» Эренбурга, «По тонкому льду» – уже и не помню автора и (не помню не только автора, но и названия) совсем уж малосъедобную книжонку про благородных и белокурых советских разведчиков и глупых и рыжих шпионах и жуликах. От менингита спас «Пармский монастырь». Проглотил его за ночь. Лучше, чем «Красное и черное».
Арина Родионовна поедом меня съедает за мифическую любвеобильность. Она, конечно, имеет место быть, но не столько с Далматовской стороны, сколько со стороны вражеской. А кто виноват, что по эту сторону линии фронта воинство инфантильное и трусливое, при первом же натиске сдается в плен и орет «Вадька капут!», а противник злющий и предприимчивый?
Ты мужик умный, умнее Далматова, и уже сообразил из преамбулы, что пишу тебе письмо из желания похвастать счастливым приключением, которые не очень-то часто выпадают на долю пилигрима. Тут кое-что поясню. Если тебе кто-нибудь представит список побед в двести-триста имен Любок-Шурок-Анек – верь глазам своим. За эти месяцы, наглядевшись на подвиги моих цирковых приятелей, я поверю и в тыщу триста. Вот только зависти ни малейшей.
Итак, дня за два до закрытия забредаю в продуктовый магазин (диву мою пару раз видел и в прошлом году, но не до нее было), дай, думаю, куплю у прекрасной мельничихи сто граммов конфет по рупь двадцать килограмм. Очередь большая – три человека, стою раглядываю проворную Молинару. Заметила, выдра, улыбнулась. Лет она, как показалось, на семь старше, волосы темно-каштановые, брови черные и глаза темно-карие, без блеска. В лице ни кровинки, но бледность явно не болезненная. Плечи, вроде как, девчоночьи еще, а руки сильные и гибкие. И ловкие! Ну да за прилавком с неловкими руками делать нечего. Все, что, так сказать, далее талии… Все первый сорт и даже находится в некоторой диспропорции с хрупкими плечами и скромным бюстом, но диспропорция никак не ухудшает общей архитектоники храма любви, скорее – наоборот.
Кто она по национальности – холера ее разберет, на русскую не похожа. В Фергане кого только нет: узбеки, армяне, татары, корейцы, греки, немцы, месхетинцы, бухарские евреи, русские (без них-то как же?) и аллах знает, кто еще. Прибавить и производный продукт этого расового варева. Адольф Гитлер, большой друг нашего и еврейского народов, а также прочих разных азиатских шведов, сошел бы здесь с ума, улицезрев такое безобразие. Больше всего Нина похожа на гречанку, но кто ее знает. В моем понятии у гречанки носик должен быть прямой, что за ней и числилось.
Подошел мой черед, а я забыл, за чем стою. Ляпнуть бы первое, что в башку взбрело, так ведь нет – по складу ума тяготею к научной деятельности, что попало не брякну, обязательно надо брякнуть обоснованно. «Мне… это…» «Что?» «Это… А! Конфет! Вон тех». «Сколько?» «А… Ладно, сто грамм». Баба неглупая, все понимает, весело сыплет совочком конфеты, заворачивает, а я вдруг вытаращиваюсь на пальчики правой руки и обнаруживаю там широченнейшее золотое обручальное кольцо. Согласитесь, Валерий Николаевич, что это неимоверное свинство – отвешивать сто граммов конфет молодому, одинокому, симпатичному мужчине, имея на премилой ручке этакий золотой жернов! Видать, моя физиономия достаточно явственно выдала сии горькие мысли, Нина даже руку отдернула от злосчастного кулька, но – увы! Буркнувши: «Спасибо!» – сгреб конфеты и побитым псом поплелся прочь. Обернулся и поймал ее сердитый взгляд.
Честно говоря, все это сразу же и вылетело из головы, так как цирковой Франческо Петрарка во всю ивановскую страдал по некой воздушной Лауре, но Лаура улетела, не оставив ничего, кроме платонических и романтических воспоминаний да мрачной поэмы, сочиненной для нее этим самым Петраркой.
Убитый разлукой, расхристанный после законнейших возлияний восьмого-девятого, поэт на третьем дне своего двадцать пятого года машинально забрел в тот же самый милый магазинчик. Понял, что не надо было заходить лишь тогда, когда встретился взглядом с Нунчей и она выжидательно кивнула. Купил хлеба, что, думаю, дальше? Подходить к ней – так ведь на то паскудное обручальное кольцо смотреть не хочется, совсем не подойти – вроде грубость. Подхожу.
«Здравствуйте». «С добрым утром! Придумал, что покупать будешь?» «Пачку чая, цейлонского» – бурчу. «К тем конфетам?» «Угу». «Пятьдесят две копейки». Подает чай. Да так ловко – за версту видно, что кольца нет! «Что это, – спрашиваю, – за географические новости?» И нахально тычу указательным пальцем в ее безымянный. Она успела скороговоркой прошептать: «Кольцо – для всех, а так – для некоторых…» – к прилавку подошло несколько баб. Бедняжка так просительно взглянула, что и Гобсек ссудил бы денег всего под полтора процента. И, пока она долго и нудно отоваривала баб, я великодушно изучал ценники на витринах.
Бабы ушли, Нунча порхнула к витрине с другой стороны и улыбается. Тихонько говорит: «Ну, почему свиданья не назначаешь?» Страшно обрадовался: «А можно?!» У нее глаза сверкнули, по губам чуть не судорога пробежала. Но сдержалась, видимо, сообразила, что случай клинический. Ответить не успела: покупатели! нелегкая их принесла… Отпустила одного, снова подбежала, шепчет умоляюще: «Подойди к магазину в обеденный перерыв!» Кивнул ей и отправился гулять по городу.
Странное чувство теснит сердце, когда осознаешь вдруг, что ты один в чужом городе, где нет ни одной родной души, ни к кому не зайдешь погреться и выпить стакан чая, что на тысячи и тысячи километров вокруг – пустыня, мир людей бесконечно от тебя далеких. Такое же чувство, когда затерялся на утлой лодчонке посреди чудовищного зеркала Енисея, на Полярном Круге. Волей-неволей, но единственный твой дом, единственное прибежище – убогий шатер цирка.
Итак, в назначенное время являюсь к месту свидания, вышла прекрасная Молинара, поманила незаметно, чтоб отойти в сторонку, где поменьше глаз. Стоим, обоим не очень ловко. «Вас как зовут?» «Нина». «А меня Вадик». «Вот и познакомились!» «Мне бы хотелось встретиться с вами, да вот только…» «Что? Я не замужем». «Вы же не знаете, кто я, откуда…» «Да все знаю. На открытии цирка видела. Только давай без «вы»!» «Ладно. Так ты в цирке была?» «А как же? Артемка ведь не отвяжется – пойдем, да пойдем. Когда к вам лошади приехали, еще раз ходили. И на каникулах два раза: ему кататься на коне понравилось». «А кто это – Артемка?» «Сын». «И сколько ему?» Она быстро взглянула. «Девять». Делаю изумленные глаза: «Ого! Это ты лет пятнадцати замуж выскочила?!» Комплимент понравился, но уточнения, когда выскочила замуж, не последовало. «А я тебя тоже… видел, когда заходил!» «Да? Вот спасибо. В упор не замечал влюбленную женщину. Занят, наверное, был с какой-нибудь циркачкой?» «Ничего подобного, – нахально отпираюсь. – Ни с кем и никогда не был занят». «Значит, я буду первая?» «Первая». «Ну-ну». «Так как же нам встретиться?»
Долго гадать не пришлось: сегодня первое дежурство, следовательно – она работу заканчивает, Далматов – начинает, значит – завтра. «Я тебя встречу?» «Не надо, расскажи, где живешь, я приду». Рассказываю, оказалось, она даже дом этот знает. «Вино пьешь?» – спрашивает. «Вообще-то, пью, но три дня назад был день рождения, немного план перевыполнил. Теперь бы отдохнуть надо». «Ты – умничка!» И равнодушно спросила: «А сколько тебе?» «Двадцать четыре». Ничего не сказала, а я воровато оглянулся, Нунчу за плечи, за плечи и к себе, к себе… «Эй! Эй! Быстрый какой!» «Простите, – говорю, – не так вас понял. Перечитываю «Историю античной философии», если завтра придете, почитаем вместе, обсудим кое-какие тезисы…» Фыркнула и вдруг быстро чмокнула в щеку и так же быстро отпрянула. «До завтра!»
Ужасов первого дежурства описывать не буду – прочтешь, если уже не прочитал, в письме Вере Филатовне. Спал на другой день до четырех часов, потом два часа жестоко изнывал: придет?.. не придет?..
Пришла! В шесть! Такая нарядная, в широкой, словно цыганской, юбке, в кремовой плотной блузке. И туфельки на ней совсем крохотные.
Видать, сильно настрадался от вечной бесприютности и душевного холода. Нина прямо с порога спросила: «Что с тобой?» «Чепуха, проходи быстренько». Сунула мне сумку и разулась.
С хозяйкой они мигом сговорились, поставили чайник, изготовили закуску (из сумки! не мою!), так что бабка ничего не имела против наших шашней. Мало того – поведала, какой скромный, милый и почти не пьющий юноша ее квартирант, не то, что некоторые, ныне не присутствующие. Это она Вову Штана вспомнила. Попив, поев, старуха благородно удалилась на кухню и прикрыла за собой дверь.
Неярко горит настольная лампа… Уют, тишина, полумрак… Все, как в благородном романе с тургеневской девушкой!
По закону жанра надо было изображать, что собрались мы вовсе не за тем, чтоб мне хватать, а ей позволять себя хватать за коленки и прочие архитектурные излишества, которые излишними почему-то никогда не бывают. Не знаю, как выкручиваются другие наши собратья, Маяковского, быть может, цитируют или об античной философии рассуждают, со мной же извечное:
«Ой, ты, верная подруга, спутница моя,
Ты звени, звени, как прежде, семиструнная…»
А знаешь, ей понравилось. «Восковая кукла» и «Цыганка-молдаванка» так даже и расстрогали девушку. «Еще!» Нет уж, думаю, хватит. Бросил гитару, прыг на пол, к ее ногам, обнял колени и уткнулся носом в юбку. Нина погладила было рассыпанные по ее роскошным бедрам лохмы, но вот слышу – стаскивает с себя кофту и выпутывает из моих рук свои колени. Полез помогать, но она наддала локтем: «Не мешай!»
Потом пару раз на нее находила блажь и приходилось трудиться мне, начиная от самых туфелек. Ничего против и в мыслях не держу, но вот хитрые застежки на бюстгальтере… Совершенно сатанинское изобретение.
Обнималась, как будто завтра последний день Помпеи. Меня ее пылкость порядком смущает, потому как у самого таковая отсутствует. А ее это с толку сбивает: то ли удивляться, то ли возмущаться, то ли смириться?… Смирилась.
Говорила: впечатление такое, что до нее у меня не имелось женщины! С чего, спрашиваю, взяла? Наплела чего-то о «свежести чувств», «чересчур деликатном поведении»… Все это идет, скорее, от хронического неумения целоваться, равнодушия к разной страсти-мордасти и полного нежелания лезть на голую стенку из-за бабы как таковой. Завидую тем, для кого она представляет предмет вожделения сама по себе, а вот если начнешь искать Дульсинею Абаканскую, Ермаковскую или Джамбульскую, то тебя либо побьют ушлые янгуасцы, либо протопчется по спине и бокам стадо свиней.
Так хотелось, чтоб она осталась до утра, но увы! Быстренько засобиралась, я ныть, а она внушает: «Там ребенок дома, один, а мама тут… занимается неизвестно чем». «Прямо уж, неизвестно…» – но тоже собрался и пошел провожать, незаметно вооружившись.
Улицы пустые и страшные. Есть только один город, улицы которого, даже самые жуткие и глухие, люблю все без исключения. Ты знаешь этот город! Там у меня была Майя, Вера Филатовна, Наташа, некто В. Н. Хорунжий (случаем, не знаком с таким?..), было все! А сейчас хоть шаром покати – ничего, кроме гитары и саксофона.
Дошли до дома, но расстаться – никаких сил. Обнял ее за талию и не могу выпустить. Бедная, посмотрит на окна квартиры, вздохнет, я тоже посмотрю, тоже вздохну. «Так у тебя был муж?» «Зачем тебе? Был, конечно. Мы давно развелись!» «Дурак он набитый. Тупица». «Он не тупица. А чего это ты?» «Была бы у меня такая жена… Я бы ни за что не развелся». Она, вдруг, прильнула ко мне. «А… нельзя и завтра… как сегодня?» «Можно и завтра… как сегодня!» Передразнила. Потом: «Какой-то ты не такой, как все. Не от мира сего. Не встречала, честное слово! Ну, а дежурство твое как же?» «Пойду в гостиницу, найду маэстро, попрошусь задержаться часов до десяти». «А если не согласится?» «Кто, Якимович? Так я же через бутылку буду просить, согласится. Слушай, Нина…» «Слушаю». «Ты не приноси ничего. Совсем не желаю выбиваться в Альфонсы». «А кто это такие – Альфонсы?» «Те, которым дамы закуску приносят. Я скоро деньги получу, тогда сам…» Смеется: «Дурачок ты». Сбросила с себя мои руки. «До завтра, миленький!» Хотел ее поцеловать, но она увернулась и ушла.
С утра отыскал Якимовича, завел туманную речь, что ежели он стерпит мое опоздание, то явлюсь со штрафом: один час опоздания – одна бутылка по шестьдесят две копейки с посудой. Маэстро обуял энтузиазм и воодушевление: «Можешь хоть на половину дежурства опоздать!» «Да нет, – возражаю, – опаздывать на половину мне не по карману, я часика на два». Он спохватился: «Да я же пошутил! Еще чего не хватало! Никаких вин. Никаких вин. Отдежурю». Знал, подлец, наверняка, что без вина я, опоздавши, не явлюсь. Еще немножко подухарившись сбавил тон, помялся и попросил взаймы два рубля.
Нунча же совершенно обнаглела и вечером притащила целый сверток разной снеди, а для маэстро – бутылку водки. Когда выразил ей свое безграничное негодование, она весьма недвусмысленно и доходчиво растолковала: а на кой ляд, собственно, нужен женщине голодный любовник?!
Маэстро явился на службу не один: опять за ним увязалась Гита Львовна. Бутылочку они тоже припасли и, по бедности, такую же, какую я собирался приобрести. Водке обрадовались до обморока, я же выпил четверть стакана вина. Закинул за спину нашу фузею и предпринял обход своих владений, взяв на себя борьбу с криминальным элементом, мечтающим расхитить на металлолом броневичок Барахолкина.
Именно в эту ночь и накрыл Васю Лыкова. Поначалу возмутился: не можешь красть во время своего дежурства?! Почему грабишь родное шапито на нашем?! Но подумалось: а нет ли в этом некой сермяжной правды, недоступной неразвитому уму интеллигента?
Вася черпал содержимое бочки мятой консервной банкой и переливал в канистру довольно приличного объема. Увидев коллегу (по охране, не по краже), Вася замер и выжидательно ухмыльнулся. Расстреливать Васю я не стал, а махнул ему рукой, продолжай, дескать, и ушел, чтоб не стеснять. Вася же, наворовавшись цирковым имуществом, влез погреться в наш вагончик, возможно в надежде еще и чекалдыкнуть на халяву винца. Не на тех напал: в вагончике было тепло и сухо, как в Каракумах.
Ущерб, нанесенный Васей государству, все равно возместится в виде платы за водку: пол-литра ее стоит три рубля, а себестоимость пшеничного спирта производства Усть-Абаканского гидролизного завода – две копейки литр. Все, что Вася украдет и заработает, он бескорыстно жертвует отечеству, пропивая украденное и заработанное, а вот наш гебист-директор – фигу! Ни черта не делает (да и делать ни черта не умеет), огребает директорскую зарплату, занимает люкс в гостинице (за счет римской курии, очевидно), устроил дочку на ставку инженера по технике безопасности (это сто семьдесят пять рэ! плюс семьдесят пять суточные!) и дочка тяжко трудится: работая двумя с половиной пальцами вытыкивает на пишущей машинке приказы и объявления и лепит те бумажки на дощечку, висящую в форганге.
Опять занесло на диссидентском повороте.
Пока наматывал круги вокруг цирка, предаваясь пессимистичным размышлениям о судьбе Родины, ограбляемой Васями и гебистами и плохо охраняемой разного рода Далматовыми, голубки наши, Михаил Данилович и Гита Львовна, поначалу ворковали, потом поссорились – из вагончика доносился приглушенный рокот ругани и даже визг Гиты Львовны. Не обошлось и без драки: утром на щеке Якимовича прослеживались три параллельные полосы, которых близ полночи не наблюдалось. Они, помирившись, прилипли ко мне: чем это я, грешный, был занят от восьми до десяти? Да, да, так и расскажу, чем был занят, тороплюсь.
Но через несколько дней тайна оказалась раскрытой, и нарушила ее Нина. В субботу, в половине восьмого, додежуриваю из последних сил, с ног валюсь, так как в пятницу вечером опять «был занят», как вдруг в утреннем сером полумраке на территории вверенного под охрану объекта появляется неизвестная фигура в темном плаще.
Кто таков или таковая?! Нунча, кто же еще. Вот это, думаю, сюрприз, не случилось ли чего! Встали под фонарем, за руки взялись. «Муж, – спрашиваю, – что ли, вернулся?» «С какой стати?» «Ну… одумался, может быть». «Он уже не одумается, он наркоман. Скурился. Хорошо хоть, что Артемка успел до анаши родиться». Молчу, дурак дураком. Нина улыбнулась: «Пойдем со мной! Артемку я в школу отвела, а до двенадцати у нас время есть!» «Э-э!.. Что толку? Спать хочу, смерть как, ноги подкашиваются». «Вот у меня и выспишься до двенадцати, пока Артемка в школе».
Тут из вагончика высовывается опухшая, сонная, насмерть перепуганная пачка Якимовича с вылупленными полтинниками. Может, он вообразил, что нагрянула ревизия из Союзгосцирка с целью проверки ночных сторожей, особливо таких, которые по совместительству еще и дирижируют оркестрами. «В чем дело?!» «Как его звать?» – тихо спросила Нина. «Михаил Данилович». «Михаил Данилович, можно я украду у вас Вадика? Тут осталось всего ничего!» «А… а… а!!! Теперь все ясно, теперь все ясно!»
Похрабревший маэстро осклабился по самые уши и понес околесицу о том, что Вадим Далматов музыкант – великолепный, человек – исключительный, поэт – великий, будущая слава русской литературы. (Разрешаю вам с Верой Филатовной присоединиться к мнению нашего дирижера). Конечно, он меня отпустил с дорогой душой, ведь сколько уже перепил за мои опоздания! А вообще мы с ним живем душа в душу, так как он должен мне кучу денег.
Осторожно пробрались в квартиру, чтоб не намозолить бдительного соседского ока. В отличие от Горьковской, моя Нунча – девушка явно не бедная (не те торговые времена, не те масштабы!..)
Нина, перво-наперво, загнала любовника в ванну, а затем уложила на белейшие и нежнейшие простыни. Думаешь, выспался? А как бы не так. Едва растянулся, блаженно жмурясь, словно кот на солнышке, как она сбросила халатик, под которым изначально ничего не было, и шмыгнула следом.
Чудная женщина! Бесподобная женщина! Но и змея добрая, как и все они. Начала вдруг цепляться, кто я: татарин или еврей? «Да русский из русских!» Хотел спросить, сама-то ты что за птица, да надо оно мне. «Врешь!» Ладно. Рассказываю, что один из прадедов по матери действительно был татарин, но что бабка – ревностная христианка, потому что в молодости запросто выпивала ковш самогона и вовсю ела свинину, что на долю правнука от того татаро-монгольского ига ни синь пороха не перепало.
Нина: «Врешь. Потому что ты – обрезанный». От такой новости, сообщенной, по-видимому, компетентным специалистом, я подпрыгнул, словно тарантулом укушенный. Произвел, пардон! тщательную инвентаризацию инструментария, но никаких зазубрин не обнаружил. Нинка же свое, упорствует: «От этого ты такой двужильный и такой холодный». Я разобиделся: «Тебе, – говорю, – что, плохо со мной?!» Ответ последовал сумбурный, что, де, нет, не плохо, но лучше, если бы было похуже, но чтоб было видно, что я люблю ее. По-моему, бабе в принципе ничем не угодишь.
И до нее абсолютно не доходит, как можно иметь за душой всего лишь гитару, саксофон, чемодан, плащ и единственную пару штанов. Намекнула даже, что готова одарить милого второй парой. Разумеется, тебе не надо описывать реакцию на подобное предложение, не первый год знакомы.
Окончательно пришибленный горестями и сладостями жизни, засобирался домой, отсыпаться, как вдруг Нина повисает на шее и шепчет: «Отдохнешь – приходи обратно… Только не раньше пяти: я Артемку бабушке отведу». Давай мне руки целовать: «Я тебя забуду, глаза твои забуду, а руки твои на всю жизнь запомню».
Первый раз мы провели вместе всю ночь.
А потом первый раз не виделись двое суток. Это ужасно. Зашел в магазин, она смеется и палец к губам прикладывает.
«О, каждый, кто взалкал
Лотосова плода! Сюда! В любую пору
Здесь собирают плод и отжимают сок».
В заледенелой груди слышится некое таяние, словно забил крохотный теплый родничок. Почему бы и не остаться с ней навсегда? Буду жить в гроте у этой Каллипсо, так как никакой Пенелопы не имеется и в помине и никакая Итака не скучает по бездомному пилигриму. Что из того, что ей тридцать? Проскитаюсь еще десять-пятнадцать лет, а найду ли что? А вот симпатичную, пылко любящую женщину потеряю уж точно. Она, наверное, родит прехорошенькую девчонку, может, уже и забеременела, потому что ласкается очертя голову, ни о чем не заботясь. Как-то что-то провякал по этому поводу, но получил по носу: «А твое какое дело? Тебе никто слова не давал, не выступай». С Артемкой надо будет постараться подружиться.
Вот только на мою родину подругу ни за что не выцарапаешь: родилась в Средней Азии и само слово – «Сибирь» – приводит ее в ужас. Рассказал, что в сорокаградусный мороз ходил с другом на охоту и протопал по горам километров тридцать, так она уши заткнула. Что ж, сделаюсь азиатом, внешность подходящая. Конечно, прекрасная Молинара очень далека от музыкальных, поэтических и прочих декадентских ценностей, но чем плоды лотоса хуже бесплотных фантомов духа? Эти «призраки ночи» второе десятилетие гонят по Дороге в Никуда, неужели женские прелести ферганской нимфы не стоят их?
…И все же одолевает беспокойство. Слышал, что серый растрепа-воробей, вечно рыщущий по тротуарам и помойкам, помирает в клетке через три дня, а канарейка или попугай живут себе припеваючи, пока кормят и поят. Дилемма: Далматов – воробей или кенарь? Ты как думаешь?
Что ж, впереди весь февраль и даже март, время решит все проблемы. Сколько мы дружим-то? И не можем друг без друга! А что будет через пару месяцев? А если у Нины случится ребенок, тогда вообще о чем речь?
О цирке и думать сейчас не хочу, катись он куда подальше. В Фергане есть музыкальное училище, поступлю на кларнет, а может даже и на альт. То-то Вера Филатовна возликует!
Через месяц напишу, сообщу, останусь ли в Фергане или придется далее плестись в кибитке цирковой. Скорее, останусь: влюбился в свою Нунчу не на шутку. Бабке же нашей не вздумай письмо показать! Скажи, что жизнь веду праведную, что кроме кислой капусты с постным маслом ничего не вкушаю и вообще… нахожусь в просветлении уму.
Наташе привет передавай.
До свидания.
Вадим.
P.S.
Нашел в записных книжках вирши Гийома Аполлинера, по-моему – очень к месту:
«Та цыганка заранее знала,
Что впотьмах наши жизни бредут.
Попрощались мы с нею, и тут
Нас Надежда в пути обогнала.
Знают люди, что время их судит,
Но надежда любить по пути
Нам позволила руки сплести.
Что сулила цыганка, то будет».