XXX
4/XII – 1967
ФЕРГАНА
Майе Доманской
Здравствуй, Майя!
Извини, долго не отвечал на твое письмо. Я уже в Фергане, в легендарной Ферганской долине. Еще в школе изучал ее на уроках географии.
Что тебе сказать о Саше? Опять не судьба. Мы расстались, как и следовало ожидать. Только думал, что расстанемся с грустью, а расстались с сердцем, разрезанным пополам. Я так к ней привязался! И она меня полюбила. Последний раз встретились в день закрытия, утром. В городе стоял жуткий туман, мы в нем спрятались, как в стог сена зарылись. Постояли, наговорились до горьких слез, а через три дня цыганский наш табор укатил из Джамбула. Никогда не забуду ее темных раскосых глазенок. Вот и все.
«Где-то на юге небо чужое.
Горек там хлеб, жребий жесток.
К родине милой рвусь я душою…
Как я устал, как одинок…»
А теперь о катаклизмах, происшедших в моей жизни за последние полмесяца. Ну почему бы им не быть чуть менее многочисленными?.. Странно, Вова Штан, макакоподобное существо, у которого уж одной-то клепки самым натуральным образом в голове не хватает, грохнулся на меня Тунгусским метеоритом и снова сыграл роль Судьбы!
В Фергану, наконец-то, приехал дирижер и задал давно обещанного администрацией шороху. Новая жизнь оркестра началась с закрытия почти всей татарской лавочки: старая гвардия потерпела сокрушительный разгром. Не были забыты Джамбульские фейерверки: с работы с треском выперли Равиля, Юсуфа и Симку Феоктистову. Из всей татарской камарильи остался один тубист-контрабасист Макс. Папа Филя Сизый Нос (ударник Филимонов) через два дня уволился сам. Он бы, возможно, и остался, но второй трубач, Леня Вояковский, кроме трубы привез с собой и ударную установку и как-то (во время репетиций) продемонстрировал старому пьянице, как играют более молодые (пьяницы?.. пока это неизвестно).
Вова Штан, чувствуя шаткость своего положения, трясется, как овечий хвост. Шибко много за ним абаканской и джамбульской рвани, а дирижеру, видать, уже порассказали в подробностях о «концертной» деятельности циркового оркестра. И ведь какая свинья оказалась! В Джамбуле я его постоянно выручал – играл, когда он плохо ворочал языком, партии первого тенора, так как партий второго тенора в три раза меньше и предполагалось, что второй тенорист при отсутствии партии дублирует первого.
На первой же репетиции Вова уселся как-то так ловко, что заглянуть в его партии оказалось очень затруднительно. Я, однако же, ничего не подозревая, немного подался вперед, вытянул шею и стал ему помогать. Как мой Вова зашипел, залязгал зубами и задергался! И уже откровенно подвинул свой пюпитр так, что увидеть ноты с моего места стало невозможно. «И ты, Брут!..» А ведь я этого брутального босяка в Джамбуле спас от увольнения, загубив концертмейстерскую карьеру Габдулхака.
После страшной разлуки с Сашей уже был не в себе, снобизм и спесь новоприехавших музыкантов долили масла в огонь, а от Вовиной опасливости и вообще взбеленился: что, он струсил, что перешибу его в глазах дирижера?! Растопырил все имеющиеся ежиные колючки, втянул голову в плечи и замолчал. Во время пауз, по причине отсутствия партий, смотрел в сторону и никак не реагировал на строго-недоуменные взгляды дирижера.
Формально придраться – невозможно, свои партии выигрываю, послужной список – чист, а ябедничать, что вот, де, поросенок Вова не дает ему помочь – не хочу. Дирижер же посчитал меня за наглого делягу, другие музыканты – не лучше. И, не желая больше коптеть гадким саксофонным утенком, взял и написал двадцать пятого ноября заявление об увольнении.
Первый раз доброжелательно посмотрел дирижер, когда подал ему на подпись бумагу! (По закону дирекция могла удержать меня на целый месяц до того, как будет найдена замена). Одна только Инна (пианистка, жена Славика) немного сочувствует, да и то потому, что как-то случайно разговорились и кое-что узнали друг о друге. Я ей пожаловался, что мучим несоответствием между Далматовым-музыкантом и Далматовым-саксофонистом, ибо первый слишком хорошо слышит, каков дилетант второй. Инна удивилась: дескать, остальные-то саксофонисты тоже звезд с неба не хватают, но подумала и согласилась, что легче жить, если не осознаешь собственного ничтожества.
Далматов, например, не может выбрать трудный пассаж и по своей въедливости лучше совсем промолчит, чем драть на саксофоне что попало, а Вова Штан наоборот – чем неисполнимее музыка, тем яростней будет он выгундосивать какой-нибудь дикий сумбур. И халтура сходит за проявление мастерства. Потомственный дворник всегда чувствует себя уверенно, а вот князь с метлой…
К слову: дирижер сам добрый гусь. Провел скрипачку, свою жену, по высшей ставке, а что за скрипичные партии в цирковом оркестре?! Духовики в шоке (в тихом, конечно, типа «фига в кармане»), один Леша Вояковский открыто продекларировал: «На кой хрен в цирке скрипка?» Их понять можно – квалификация квалификацией, но жесточайшая нагрузка на сердце и легкие первой трубы, первого альта и первого тенора не идет ни в какое сравнение с благородным и нежным поскрипыванием в первой позиции, к тому же абсолютно неслышным. Одно из фундаментальных достижений социализма: платят не за конкретно выполняемую работу, а за наличие пустой, но магической бумажки или складывающейся вдвое красивой картонки. Имеешь такую картонку – и можно всю жизнь придуриваться, что работаешь, будущее твое обеспечено. Сколько пришлось видеть таких придурков…
Далее в скорбные цирковые анналы должны вторгнуться не менее прискорбные коммунальные летописи, коснусь оных. На квартире опять оказался не один: подлец Вова поклялся и побожился, что пить завязал навсегда, вот мы и поселились у толстой старухи узбечки. Ей за пятьдесят, баба очень воинственная, скаредная и жуликоватая. Мы подрядились, что помимо квартплаты от цирка, она будет еще и с нас иметь по целковому с носа за кормежку. Отлично, но какова старуха-то оказалась?! И при том, что она ревностная мусульманка: свято соблюдает рамадан и от зари до зари хлебной крошки к губам не поднесет! Вова привез с собой из Актюбинска суповые концентраты, она же пакетики зацапала, сварила из них суп, нам же скормила и с нас же содрала по рублю.
Мне-то что, не мои концентраты! но Вова зашипел, хотя на первый раз стерпел. Бабка, видимо, своеобразно понимая фундаментальный тезис мирового коммунизма «грабь награбленное», универсальный лозунг всех уркаганов и революционеров, нашарила у Вовы еще и две банки малинового варенья и конфисковала в пользу деда под предлогом, что тот, мол, любит. Не знаю насчет ее деда: деду сто тринадцать лет, он сидит, поджав ноги, в углу комнаты на коврике, ему все до лампочки и у него начали расти молочные зубы.
Так и не понял: дед это ее, как именно дед, или каких-нибудь сорок лет назад, будучи еще совсем бодрым семидесятитрехлетним юношей он приобрел для гарема юную красавицу, ныне воинственную эскпроприаторшу продовольственных излишков у разной там цирковой сволочи.
И малиновый экс-грабеж стерпел бы Вова, но к данному моменту он уверовал в свою незаменимость в оркестре, отрекся от поста, где-то квакнул и находился далеко уже не на первом взводе. Правда, «ах ты, мой рыжий стрептоцид» еще не орал и на оркестровке сидел чинно, но дома распоясался – старуху излаял и перешел на другую квартиру. Это было на второй день после моего заявления, в воскресенье.
Я в тот день три представления, почитай, не играл, а манкировал: смотрел на работу в манеже, надоест – высматривал симпатичных дам и девиц в зале. Охота сделать непредвиденную паузу в партии – пожалуйста, никто ничего, все воспылали к беглецу несокрушимым доброжелательством и первый среди воспылавших – переметчик Вова Штан. Прохвост. Он даже пюпитр свой поставил так, чтоб я, при желании, мог сыграть его партию. Таковое желание не возникло. Он его еще ближе. Нет желания, хоть ты тресни! Вова расхрабрился и поставил пульт так, что и самому стало неудобно играть, но зато все увидели, что за птица Вадим Далматов: либо не тянет, либо не желает лишнюю минуту потрудиться ради отечества и цирка. Интересно, кого-нибудь отыскал Диоген, когда шлялся по солнечным Афинам со своей дурацкой коптилкой?..
Остался я один на один с узбекской Кабанихой, она учинила скандал, когда выяснилось, что жильцы за квартиру наличными не платят, побежала жаловаться в цирк, но, слава богу, вернулась успокоенная. Что ж, думаю, потерплю четыре дня, а там помашу крылышками нелепой стране, где в декабре нет снега и можно ходить в пиджаке, и полечу под сень неких черных очей.
Понедельник провел в полном одиночестве, отправил в Красноярск почтой ноты и книги. Во вторник играть уже не пошел, постоял в зале у форганга половину первого отделения. Мне очень нравится номер воздушных гимнастов, отец и дочь. Отец – стройный мускулистый узбек, девочке лет двенадцать, не девочка – изящная стальная пружинка, мать у нее, говорят, татарка. Не знаю, как оценить сам номер, но налюбоваться не могу на этих статных, физически совершенных людей. Неужели подобные создания природы принадлежат к тому же виду, что Симка Феоктистова и Вова Штан?!
Воздушные гимнасты собираются из Ферганы уезжать, болтают, что прибывает какой-то необыкновенный номер, выступавший чуть ли не по всем заграницам, вот только фамилии артистов забыл. Половина артистов пожимает плечами, другие, вроде коверного Покермана, откровенно смеются.
В среду получил расчет, чуть больше полутора сотен, а в пятницу купил билет на самолет до Красноярска, вылететь должен был сегодня, но, как видишь, не вылетел, а сижу и мараю тебе цидулку.
…Уже изрядно поднадоели приключения, где главную роль играет гороховый шут Вова Штан! Какой-то дикий коктейль из фарса и трагедии. Наступило третье декабря, сижу с гитарой и пою тоскливую песню о Черном Лебеде. По привычке глянул на часы: через двадцать минут трехчасовое представление, но вспомнил, что спешить больше некуда, вновь ударил по струнам…
Вваливается.
В комнату.
Исполняющий обязанности роковой звезды Вадима Далматова Вова Штан, нашнапсенный до изумления, до восползания на четвереньках, пасмы дыбом, бороденка растерзана. «Выручай!» – вопит благим матом. Я его даже не выругал. Бросил гитару, вытащил из футляра саксофон в тряпичном чехле, проверил эсик, мундштук и трости и со всех ног в цирк. Оркестр уже сидел, у маэстро глаза белые. Я молча, не поздоровавшись (наше вам с кисточкой!), тяжело дыша, пробираюсь на свое место, собираю сакс, подтягиваю гайтан, Михал Данилыч выдавливает: «Что случилось?», снизу орут: «Маэстро, музыку!» Грянули марш.
Во время парада было не до разговоров, затем атака на музыку милых душе моей воздушных гимнастов и только на клоунской репризе дирижер обратил на самозванца строгий взор: «В чем дело? Где Вова Штан?» Я демонстративно отвернулся и демонстративно «не услышал» вопросов. Жена Якимовича со смешком поддела его: «Михаил Данилович, да кто ж тебе скажет?» А из яруса, где восседало медное духовенство, кто-то ехидно подъелдыкнул: «А чего не ясно-то?..» Дирижер: «Ну, да… Хм… Гм…»
Дальше – комедия, одно слово! Поскольку вся эта цирковая гоп-компания для меня больше не существовала (послезавтра улетаю!), то, не дуя в ус, дул себе в саксофон во всю ивановскую и, чем более дул, тем более суетился маэстро. Партии-то я знал назубок, о каковом факте он даже и не подозревал, считая, что и с партиями второго тенора справляюсь на авось-либо, а тут вдруг расчухал, что, по всей видимости, обмишулился, упустив трезвого и надежного музыканта. В антракте бегал по конюшне, весь озабоченный, переговаривался с музыкантами, а я забился в уголок в вагончике Изатулина.
После представления Михаил Данилович уцепил меня за пуговицу: «Те-се-зеть… А как же вечернее представление…» Я пообещался: «Отыграю. Могу и завтра все три. Билет у меня на понедельник». Он завертелся: «Все будет оплачено, трудовое соглашение…» «Не надо ничего. Все равно завтра делать нечего».
Насыщенным был день следующий – воскресенье! На двенадцатичасовое представление Вова не явился, ибо потерял облик «хомо сапиенс», а когда обретет его обратно – неизвестно; а после представления вокруг некоего ничтожного саксофонистишки забегала немалая рать циркового воинства. Бегали: Якимович М.Д., его жена Гита Львовна, Славик с Инной, Леня Вояковский, заместитель директора и старший бухгалтер Толя Расторгуев. Рудольф Изатулин и клоун Кролюк так только что душу не вынули: «Куда тебя несет? Зачем? Чего тебе не хватает?» Ответить вразумительно «куда» и «зачем» – никак не мог, лишь беспомощно тыкал во все стороны своим авиабилетом. Замдиректора, посмотрев билет, быстренько ушел и довольно скоро вернулся: «После трехчасового представления поезжай в аэропорт, сдашь билет. Я договорился – выплатят сто процентов. Это мы тут дали оплошку– прохлопали хорошего музыканта и человека». (Только передаю чужие слова, не более!..)
Твердыня пала: я капитулировал, съездил в пустынный и тихий ферганский аэропорт, сдал билет, возвратился в цирковые палестины и вновь взнуздал свою шею гайтаном саксофона. Пьяный Вова Штан четвертый раз нанес сокрушительный удар по моей судьбе. А сегодня ходил на почту, выяснял, как вернуть отправленные бандероли. Более всего боялся, что пропадут два альбома Врубеля и Левитана и учебник гармонии. С Тютчевым, Бодлером, «Сонетами» Шекспира и томиком Лермонтова расстаться не решился – упрятал в чемодан. Если погибнут, так вместе со мной!
Но, пардон! был еще и вчерашний вечер! Ну, конечно же, конечно – Вова! Опять Вова! Ни дна ему ни покрышки. Я только-только явился на квартиру, еще не успел сообщить хозяйке, что остаюсь в Фергане, как вкатывается Вова, являя собой нечто разгромленное и растерзанное. Упившись до очертенения он, на своей новой квартире, придумал вот что: позажигал все до единой лампочки, разделся и совершенным голяком вздумал фланировать по кухне, коридору, комнатам. Что испытывала хозяйка при этом зрелище, судить не берусь. Что и говорить: Вова у нас мужчина авантажный и презентабельный. Особенно, если без штанов.
Когда, немного погодя, до красавчика дошло, что он учинил, он с квартиры удрал, приобрел литр портвейна, дождался конца представления и притрусил за мной следом. Одну из двух бутылок Вова тут же выхлебал через горлышко, впал в истерику, шлепнулся на колени, облапил меня и, уткнувшись носом в пуп, закатил тошнейшую иеремиаду про свою горючую жисть. Старуху такие лауреаты не устраивали, она раскудахталась и разгоготалась, кое-как всучил ей пару рублей за непредусмотренную Вовину ночевку и теперь вот пишу тебе письмо в почти пустой комнате на третьем этаже за три дома от нее, от старухи, то бишь. На этот раз взбунтовался: если ты (говорю Вове), шелудивый пес, снова припрешься, я тебя просто вышвырну за дверь. (С другой стороны: обзывая иного человека собакой, следует подумать, заслужила ли собака подобное оскорбление).
Ах, Майя, сейчас глубокая ночь, горит настольная лампа, в комнате – кровать, стол и стул, а на душе и того пустынней, хочется плакать… Может потому, что только что выпил бутылку «Варны», посуду же выбросил в форточку. За что Вову-то кляну? И, если подумать, разве он живет не в такой же бешеной неприкаянности? Не знаю, что делается, что будет дальше. Цыганская моя Звезда вовсе не склоняется к закату, она еще к зениту не приблизилась.
Листал Тютчева, а там стихотворение:
«На севере мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет,
И тяжко заснул он в инистой мгле,
И сон его вьюга лелеет.
Про юную пальму все снится ему,
Что в дальних пределах Востока,
Под пламенным небом, на знойном холму
Стоит и цветет одинока…»
Как бичом по глазам хлестнуло…
Спокойной ночи. Жду ответа, милая моя.
Вадим.