Часть третья
1
Они плетутся, в лужах отражаясь
(две сплющенные зыблистые тени),
он впереди, она чуть поотстав;
и ветер, семеня тихонько следом,
обоим незаметно ставит рожки,
волос касаясь хитрыми руками.
На улице Анголенко - базар,
известный даже в Турции и Польше, -
гигантский ком людей, машин и грязи,
гудящий, алчный, жульнический, злобный.
- Молчун, постой, игрушки посмотрю, -
жена подходит к длинному киоску,
без окон, без дверей, - навес с прилавком, -
перебирает с пристальным вниманьем
мешки, коробки, свёртки и пакеты.
Какая-то невидимая сила
его смотреть на это принуждает,
попутно насыщая ворох кукол
ползучей, мимикрирующей жизнью.
Косится обезьяна с барабаном,
подмигивает клоун похотливый,
вытягивает шею динозавр,
таращится лохматая колдунья,
прищурил нарисованные веки
зелёный бегемот с распухшим носом,
похожий на безрогую корову...
И что-то в шелестящем целофане,
повёрнутое как-то непонятно,
пунцовые зеницы закатило,
чтоб Молчуна получше разглядеть.
Он отошёл. Но сверху, под навесом
качались на ветру почти живые
уродцы всех мастей и всех подвидов.
Цилиндры, колпаки, банты в горошек,
шнурки, помпоны, козырьки и чепцы...
Их любопытство жадное влечёт
(а кто это у нас такой пугливый!);
и невзначай встречаясь с ним глазами,
мутанты издевательски кивают,
высовывают злые языки,
беззубые растягивая пасти.
Поморщившись, Молчун брезгливо сплюнул,
мол, Господи, бесвкусица какая!
И вдруг, - как будто что-то накатило.
Мурашки побежали по спине.
Почудилось (да что с тобой? опомнись!..)
вот-вот ещё чуть-чуть и грянет хохот,
приплюснутый и сипло-дребезжащий.
(Так верещит по десять раз на дню
Дядь-Жорой позабытый чёртов пейджер -
кошмарный, химерический подкидыш.)
И эта куча тварей безобразных
вдруг с головы до пят его облепит,
царапая, щипая и кусая.
- Ты деньги взял? Смотри какая прелесть! -
она едва не хлопнула в ладоши. -
И эта!.. Бесподобный сарафанчик!
И этот - как живой! Такие глазки!
"Они в мою семью хотят проникнуть..." -
подумал с мрачным юмором Молчун,
жене давая что-то машинально.
- Они ему понравятся, я знаю, -
проговорила Лена сладострастно.
Теперь Ему решать, а мне - тесниться...
Конечно же, я скоро к вам привыкну.
Вы будете валяться там и сям, -
в беззвучном смехе лапки расставляя,
закатывая страшные глазищи, -
вы - алчущие мерзкого подвоха.
Споткнись! Ах, жаль, заметил, увернулся!..
Не выругался, стукнувшись о двери.
А то ещё, поди, и пнёт с размаху,
мол, расползлись, паскуды! Брысь отсюда!
Но ничего, у нас ведь есть заступник.
Молчун послушно сунул что-то в сумку...
Он воцарится в комнате отдельной
над шайкой лилипутов, как капризный
и неуклюжий карлик-исполин.
Из вас создаст он сказочное войско,
чтоб навсегда мой мир завоевать.
Степенно вас тасуя на ковре,
сопливым носом шмыгая азартно,
он выдумает вам коварный разум
и разные чудовищные свойства,
чтоб вы могли повсюду приникать,
всему вредить, и пакостить и гадить.
Целуя вас в оскаленные морды,
нашёптывая вам слова любви,
он вдунет в ваши плюшивые души
зловещее и смутное движенье.
В своём мирке, за дверью, тайно, тихо
он вас обучит жуткому искусству
живыми быть, не будучи живыми.
Меня парализует эта дверь!
Он вставит ключ к бессмертию без жизни
в мохнатый бок сторотого вампира
(гигинтский ком его легионеров),
который, угадав мою сонливость,
расслабленность текучую, нагую
цехами мощно выдубленных мышц,
мне будет подсылать глубокой ночью
холодных гадких пупсиков и зайцев,
с квадратными подносными зубами,
и прочих волосатых и набитых, -
любой из них шмыгнёт под одеяло,
пока я истекаю грязью в ванной...
2
Мой сын... Он называется "мой сын".
Нет, это слишком коротко и кротко
для властелина будущего дома.
(Мой дом... ведь он моим уже не будет.)
Он раздирает узкую, земную
и трепетную куколку понятий,
в которую запихивают чадо, -
"мой сын" (о, как здесь тесно!), "наш ребёнок"
(уже свободней... - но ужасно тесно!).
Он, расправляясь, вздыбливаясь, пучась,
грозит заполонить квартиру, город,
страну, Европу, Землю, свод Вселенной;
распространить чудовищные крылья,
как сбросивший оковы махаон,
и всё покрыть глубокой тенью-сажей...
Он вместе со свободой нас вдыхает.
И вдруг, подобно сказочному джинну,
опять втекает в лампу, в свой кувшин:
"наш маленький", "мой кроха", "твой сынишка".
Казалось бы, мятежник снова скован?
О нет, в такой фантазии минутной
он только поразмялся, лишь прикинул,
как в нужный час откроет двери в хаос.
У Молчуна в пакете - эти свёртки;
жена не ограничивала похоть.
Он вспомнил, так отчётливо, так ясно,
чем кончился его кошмар-заика,
годами повторяющийся сон.
Угластый, тяжкий ком зашевелился...
Брезгливо отставляя эту ношу, -
как будто у него в руках гадюка, -
он тихо входит в тёмную квартиру.
За дверью ванной - свет. Там сыро, душно...
Она полна. Я что, хотел купаться?
Значительно витает бледный пар.
Слезливый душ подсолнухом склонился.
Вода сквозит, как линза, как медуза,
ажурность бликов зыбится на дне...
И хриплый голос мамы за сараем.
"Георгий, утопи котят, ты слышишь?
Пока он спит..." (Опять скрипит калитка.)
В отставленных руках ужасный свёрток.
Молчун, стыдясь кого-то, что-то шепчет
(мол, вы там как хотите - мне до фени), -
вода всё ближе... Свёрток стал тяжёлым.
Бултых!.. Теперь он - жёстоко заметался...
И много, много быстрых пузырей.
3
Молчун не плакал. Он своё отплакал.
Когда ты долго чем-то угнетён,
бесжалостно, бессмысленно, безумно,
и кулаки сжимать уже привычка, -
пронзительный сюрприз коварной жизни
душой воспринимается логично,
почти легко (о нет!.. о нет, ужасно!), -
почти охотно, - всё ведь упростилось,
такое объяснение всего!
И кажется, ты знал об этом раньше,
предчувствовал, догадывался, видел
слепым, но воспалённо-чутким взором...
Нет, всё-таки он этого не знал.
Как стыдно, как обидно!.. Как же тяжко!
Он плёлся по плотине Днепрогэса,
искривленной, огромной, гулко-тряской.
Хрибет окаменевшего гиганта,
палеомонстра, вымершего плотью,
но дышащего духами бетона.
Громадных рёбер, реку разделивших,
отсюда сверху путнику не видно
(но у него Гребёнка эта в мыслях).
Зияет справа вдавленное русло.
Свои пороги выставив бесстыдно,
свинцовый Днепр, опущенный, мерцает...
И что-то в этом есть от мглистых взглядов
тех психов с жалким пакостным расстройством,
которые, ступив из-за кустов,
пугают женщин хилой погремушкой,
бесплодно и трусливо разряжаясь...
Он отвернулся... Грязные машины
рычали слева, зло и меркантильно
преследуя друг дружку по плотине.
Троллейбус пёр; унылые колёса
как будто обрели способность видеть
и как глазные яблоки вращались,
разбрызгивая лужицы под бровкой.
Вот что есть слёзы города - грязища.
Зачем он Ордоновского послушал?!
Зачем?! Невыносимо, невозможно.
Нет, это очень, очень хорошо,
что он его послушал! Стало ясно!
Всё стало ясно так, что пухнет череп.
Но неужели правда?! Как же так!?
Ведь я здоров как бык! (какое слово!..)
Молчун остановился, вскинул руки
и приложил к вискам, расставив пальцы...
Потом надрывно, длинно замычал,
ужасно напугав каких-то тёток...
4
В который раз, часов не замечая,
он изучал бессменный потолок.
Я здесь? Ну да. Всё так же здесь? Конечно.
Уже два дня больничная палата
ему служила домом... - Домом? - Домом.
Он был ужасно жив. Он ощущал,
что жив теперь иначе, чем другие.
Лежу, лечусь. Кому какое дело!
Открылась дверь. Вошла жена в халате,
с цветами, целофановым пакетом
и столь же целофановой улыбкой.
Глазами поздоровалась с Ногой
(молниеносный, влажный, тонкий проблеск
испуганно-почтительного взора).
- Привет, Молчун. Ты как?.. Не спишь? Здесь чисто.
Я принесла... покушать вот, попить.
Компот из сухофруктов, как ты любишь.
И книжку. Детектив. Такой, несложный.
Несложный. Он устало усмехнулся.
- Я с детства ненавижу сухофрукты.
- Ты мне не рад? - приблизилась бочком,
на стул уселась рядом, оправляя
набитое, наполненное тело.
- Болит? - она опять почтила Ногу
брезгливо-сладострастным полувзглядом.
Он тоже поглядел - без любопытства -
на белую увесистую вещь,
лежавшую бревном на одеяле.
Она гораздо лучше бы смотрелась
на полках Ордоновского. Забавно.
- Я распросила доктора...
- И на фиг?
Слегка смутившись, Лена осеклась.
Потеребила пуговку на кофте,
надутой от ликующей натуги
(пластмассовый пупок, игривый признак)...
- На улице и солнышко - но сыро...
Молчун зевнул. - Погрейся. Тут теплее.
Тоска. На подоконнике облезлом
с толпой немытых банок из-под пищи
занудно муха бзыкает, зараза.
Играют нервно солнечные блики -
косые желваки на скулах стен.
- Послушай, это мне сердиться нужно.
Ты ж не был без сознания, я знаю!
Ты мог бы попросить, чтоб позвонили...
Два дня тебя ищу, вся извелась. -
Вздохнула. - Как ты мог туда свалиться?
Молчун откинул голову. И правда?..
Слепая ночь кругом... Слепая ярость.
Огни домов встревоженно мерцают,
попрятавшись в делёком синем мраке.
Сиреной воет пьяный, пьяный мозг.
И вдруг!.. каблук скользит по жирной глине...
Громадные фаллические сваи
вздымаются из бездны котлована,
в текучей знобкой тьме с трудом белея,
как каменные бабы древних скифов...
Молчун проныл: "Уйди. Я умоляю."
Жена глядит, ушам своим не веря,
сначала на него, потом на дверь.
- Я видеть не могу тебя, пойми же... -
он ковыряет трещинку на стенке,
накрывшись как ребёнок с подбородком.
- Ну был бы это, скажем, композитор,
ну, журналист какой-нибудь, художник,
учёный там, не знаю... - я бы понял.
Но он-то! он-то! Что ты в нём нашла?
- На что ты намекаешь? Ну-ка, ну-ка! -
Её лицо внезапно исказилось;
в нём даже отблеснуло благородство.
- Молчун, ты не умеешь притворяться.
Ты трус! Ты малодушный, слабосильный!..
Ты думаешь, что это незаметно?
Вздохнула, словно скинув бремя мира.
- Конечно, я-то знала! я-то знала,
что ты детей не хочешь, всё боишься...
Страхуешься, резину прикупаешь.
Но я - хочу! Ты обо мне подумал?
А врал ещё!.. Ах, Лена, как я счастлив!
Ах, это будет мальчик, я уверен.
5
Молчун смотрел на гипсовую ногу.
Кость исполина, полая как трубка,
с горючим костным мозгом там, внутри,
который так саднит, и так потеет!
- Не будь я... Если б только не вот это...
Она каким-то чудом догадалась,
хотя Молчун её не разу в жизни...
- Ударить хочешь? Ладно мне не трудно... -
Подходит. Полоумная ухмылка,
блуждающие гневные глаза.
Молчун с трудом приподнялся на локте.
Коряво растопыренной ладонью
хлестнул до боли милое лицо.
(О, Господи, как сладко мне!.. как страшно!)
Тихонько взвизгнув, - кратко, изумлённо, -
она сперва поникла головой,
в его постель руками упираясь, -
как будто бы в живот себе смотрела, -
потом смешно попятилась на стульчик,
стопами семеня как в детском танце.
Усаживаясь, чуть не промахнулась
и вздрыгнула ногой, чтоб не упасть.
Молчун непроизвольно рассмеялся.
И тут же что-то тихо заурчало
из гипсового панциря соседа,
доставленного утром, как скульптура.
- Спасибо... - Лена плакала беззвучно. -
Теперь я поняла какой... какой ты.
Внезапно дверь в палату распахнулась.
Вбежал ребёнок, шумно, топотливо.
Вбирая взором дядю на постели
с его ужасной скованной Ногой,
воскликнул: "Дядька-Ёска - Костяноска!"
Весь взвился, потянулся на носочках,
пьянея от придуманной дразнилки,
и кулачонки крохотные стиснув,
зачем-то водрузил их на макушку.
"А вот и не догонис, не догонис!"
Лукаво поглазел и ускакал.
Заденькали кастрюли в коридоре.
"Обе-ед! обе-ед! обе-ед!.." - заблеял кто-то.
Она вдохнула судорожно носом,
непрошенную сопельку втянув.
Молчун смотрел на Лену с любопытством,
он словно в первый раз её увидел.
Живот опять топорщился нахально,
заполнив всё вокруг, как запах пшёнки.
- Георгий Палыч как-то рассказал мне,
вдруг злобно захихикала жена, -
как ты увидел стельную корову.
Ты даже обмочился!.. Да? Признайся!
А потолок ведь зеркалом бывает!
Молчун похолодел. Почти от счастья.
Плоть памяти, тяжёлая, тугая,
привычно воспалённая от века,
вот, наконец, - блаженно напрягаясь, -
выдавливает старую занозу...
Я вспомнил. Да отстаньте вы, я помню!
6
"Дядь-Жор, телёнки кушают из соски?"
"Увидишь сам." - "А скоро он родится?"
"Сейчас. Пойдём." - (О счастье! Неужели!)
"А можно будет мне его забрать?"
(Скачки на месте, съёженные ручки...) -
"А ты о нём заботится-то сможешь?"
"Смогу." - "Ой, врёшь!" - "Смогу!" - "Ой, заливаешь!"
Он затаил дыханье, - вдруг откажут?
А отчим, сузив глазки нарочито,
стал образно ему живописать
гнетущее томительное бремя
ответственности, долга и обетов.
"За мамкой будет некогда таскаться.
И нюни распускать. Ты обещал!"
Они идут к коровнику. Ворота...
У малыша подкашивались ноги.
Удушливый, парной, мычащий сумрак...
Расширились зрачки, приноровляясь...
Звучали деловые голоса
и даже смех... Глаза уже привыкли.
И щупальце трепещущее рядом,
вдруг, сделалось хвостом. Чья это му-у-ука?..
Дядь-Жор ребёнка в спину подтолкнул,
и тот увидел скользкую трясину,
в которой что-то голое тонуло.
О нет, - наоборот, наоборот!..
Оно оттуда лезло, выжималось!
Коленчатые хлипенькие ножки...
Какая-то оглоданная помесь
соседского мальца-дегенерата,
сверчка и ломких палок камышей...
Молчун тогда сбежал и долго плакал.
7
Он вздрогнул, и заметил равнодушно,
что Лена говорит; тихонько плачет,
и снова говорит и говорит...
"...прекрасно знал: тебя я не любила.
Хотя и притворялся. Это подло!
Но я ведь так старалась, ты же видел...
Быть нежной... Уважать. Ну хоть немножко.
А это было трудно. Понимаешь?
Ты понимаешь?.. Нет. Неблагодарный!
Я чувствовала, ты о чём-то грезишь,
так, чисто сам себе, - тебе виднее, -
ну, а со мной сюсюкаешь, как с кошкой.
А иногда мне нужен просто смех!
Простая человеческая лёгкость!.."
Рыданиями стиснутое горло
забавно выворачивает звуки,
и речь, почти мяукая, виляет,
мычит, скулит и цокает, срываясь.
"О, эти все твои подпорки быта!..
Все эти молотки, зубила, клещи,
с которыми любовно ты возился...
Как будто инструменты палача!
Ты жизнь свинтил из болтиков и гаек.
И это жизнь?! Да это просто ужас!"
Она вдохнула. Судорожный вдох
наплакавшейся вдоволь диафрагмы
(как будто в три приёма, в три ступени)
рывками - "Ых-Ых-Ых!". - И длинный вы-ыдох,
оплавивший опять её осанку.
"Твои попытки быть каким-то... нежным...
Всё как-то так коряво, угловато...
Твоя угрюмость... Это чистоплюйство.
И то, как ты лущишь орехи дверью!
Но я ведь всё терпела, всё терпела...
В конце концов, бывает всё и хуже.
Зачем меня ты мучаешь? Скажи мне!
В конце концов, ведь это твой ребёнок!"
- Моих детей в природе быть не может, -
Молчун опять приподнялся на локте,
взял с тумбочки бутылочку с компотом
и с тайным отвращением глотнул.
Жена застыла. Странная картинка.
Уродство неудачных фотографий:
там всяк напоминает идиота,
и трезвенник как будто в стельку пьян.
Губа отвисла, нос пунцовый, мокрый.
Рука её со свешенным платочком
(утёрла ноздри - спрятать не успела)
комически повисла на отлёте.
(Так женщины прощаются с вагоном.)
Поморщившись, Молчун договорил:
- Я дал себя проверить. Есть диагноз.
Не помню, как там точно... В общем, семя...
- Но я с тобой спала! Я помню, Миша... -
она бездумно скомкала платок.
- Да, как мужчина я ещё пригоден.
Могу. - Он лазаретно посмеялся,
задумчиво глядя на быльце койки.
- Ты любишь символизм. А это символ.
Замок в двери заел, светильник гаснет...
Те полки в ванной... так и не собрался...
И этажерка в кухне безобразна,
всё ходит ходуном. Скажи, печально!
И вроде бы умею что-то делать,
а толком сделать, видишь, не могу.
Она ушла. Он даже поразился,
когда заметил. Дверь была открыта.
Забавно, а когда она ушла?
8
Да, исповедь её была правдивой...
Бывали вы садистски откровенны?
Я научу: скажите человеку
о том, что было зверски очевидно,
но вслух не говорилось никогда;
табу его мучений многолетних.
И человеку станет очень больно.
(Хоть тайны никакой вы не открыли.)
Несказанность о слабости, молчанье
ему давали как бы тень надежды,
которая, - реальность искажая, -
скрывала эту слабость до поры.
Несказанная правда милосердней.
Всё зачеркнёт озвученная правда.
Молчун внезапно вспомнил слово "схватки".
Потом он повторял его так долго,
что слово потеряло всякий смысл.
Джинн своего могущества лишился.
И верно... Даже выпрыгнув на волю,
а это ведь случится неизбежно,
наш бедный мир разрушить он не сможет.
Ведь всё и так разрушено уже.
Кровать соседа скрипнула тихонько.
Он застонал из гипсовых доспехов,
пронзённый в изувеченных местах
шурупами и скобами стальными.
Молчун себя поймал на странном чувстве.
Раздавленный отчаяньем холодным,
опустошённый, словно полумёртвый,
он всё же неосознанно, подспудно
весь этот вечер напрягает слух.
И сердце с отвращеньем обмирает
(да что это со мной? я как ребёнок!),
когда звучат шаги и голоса.
Вот снова!.. Не шаги - шлепки как будто.
В дверях мелькнул ленивый синий мячик
(давно уже проколотый, наверно);
он шепеляво шмякнул пару раз
и к Молчуну под койку закатился.
Вошедшая девчушка улыбнулась
(да, помню, это дочь одной технички).
на четвереньках бросилась к кровати...
И вдруг, восстала, маленькая, рядом.
Миндальный запах, блик на пухлой щёчке...
"Тибе не больна?" - робко ткнула пальцем
в его катастрофическую Ногу -
и тут же пальчик к губкам приложила,
как будто бы смутившись от чего-то.
"А у миня жувачка. На, сари!"
Молчун приподнял голову послушно
и оглядел комочек ноздреватый,
поблескивавший в тусклом свете ламп.
"Ты дружишь с кем-то? Ты такой смешной," -
вскарабкалась на быльце как мартышка.
Он не придумал, что бы ей ответить.
"Пошивились! Тибя же поличили!" -
Ребёнок гулко спрыгнул на паркет.
Увидев на обложке детектива
какое-то лицо со злым оскалом,
она опять воткнула палец в ротик.
Внимательно рисунок изучила,
приплясывая ступнями на месте.
Потом расхохоталась понарошку,
как будто бы подделывая хохот,
игриво за бока себя хватая.
Взяла костыль, стоящий у кровати,
и дико закружилась: "Ты ни бойся!
Я защитю тибя от всяких тварев!" -
пристукнула соседа костылём
по гипсовому панцирю бедняги.
Молчун её хотел было одёрнуть,
но девочка опять к нему вернулась,
в постель упёрла белые ладошки.
"На! жуй мою жувачку. Мне не жалко!
Мне мама обищала многа пачик." -
Забрав свой сдутый мяч, она ушла.
9
Молчанье. Полночь. Сумрак. Блик стекла,
прилежно заштрихованный решёткой.
В окне щипал туман рогатый месяц,
какой-то одураченный и тощий.
Стирает мать, похищенная дважды
(до велокатастрофы два кэмэ),
вышагивает кошка шагом львицы,
цыплята удирают врассыпную...
Корова... и троллейбусные двери.
И этот полубрат-полуотец
со скрюченным, как птичий клюв, прозваньем
протягивает пальцы: породнимся?..
На тумбочке компот из сухофруктов,
шары багровых яблок, гробик книги.
Несложный детектив. Молчун очнулся
от липкой многомерной дремоты.
Спускает ногу с койки, ту, живую;
затем её чудовищную пару...
И костыли нашаривает сонно.
(Они всё норовили ускользнуть, -
проказливо вихляющие в пальцах,
как дерзко разыгравшиеся дети.)
Он, так сказать, идёт во тьме палаты,
лелея пахом гипсовое бремя,
под мышками зажав свой вислый вес
и сиротливым шлёпанцем елозя:
ту-тук, ши-шмяк, ту-тук, шо-пшик, ту-ток:
прислушиваясь встал, - за дверь цепляясь.
В кишечнике больничных коридоров
отдалось что-то гулко и печально;
и тишина. И бледный призрак света...
Сосед в палате - жертва перекрёстка -
распялившись белеет в темноте,
из скорлупы посапывая грустно.
Скульптура черепахи с мясом в порах.
Молчун, на шатких палках колыхаясь,
возился у дверей, почти бесшумно.
Он хитро приспосабливает стул,
под ручку уперев тугую спинку.
Добро, теперь, пожаловать, робяты!
Придётся попотеть. Хо-хо! Ещё бы.
Смотри, как славно вышло. Всё, броня!
Он сам не знал, кого теперь боялся,
брезгливо презирал и ненавидел.
Молчун пропутешествовал к кровати,
как тонущая лодка возле пирса,
тихонько сел, приподнял тяжкий ствол
и развернулся, словно башня танка,
нацелившись гудящим белым гипсом
на дверь, со стулом, схваченным за шкирку.
Как хорошо лежать! Дерьмо подушка,
и холодно... Но всё же - как чудесно!
Он глубоко вздохнул, закрыл глаза
и стал себе планировать спокойно,
как выстроит когда-то в поле домик,
уютненький, с засовом на двери,
подальше от всего, всего на свете
(газ можно провести потом, попозже),
посадит лук, свеклу, картошку, зелень
и заведёт собаку
F I N