Пересвистов открыл дверь, вышел, аккуратно поправил лежащую на пороге метлу, осмотрел окружающую дом соломенную верёвку, ничего подозрительного не нашёл. Удовлетворённый, он направился по улочке, вполголоса охая и браня колдобины – улица, а, точнее сказать, дорога между домами, была волнистой, канавы, прорытые тележными колёсами, сменялись кочками, и ни одна живая душа не могла проехать по этой улице ни на каком нормальном виде транспорта. К неживым душам это, разумеется, не относится, да и жители местные привыкли с акробатической ловкостью лавировать на этих колдобинах. Пересвистов страдал болями в колене, опирался на палку и не мог спокойно ходить здесь.
- Здорово, - поприветствовал его из-за ограды сосед Тырга.
- Ох, не здорово, не здорово! Скоро колышек в меня придётся загонять, сосед.
- Разве это ты с укуса так ногой страдаешь?
- А с чего же ещё, - Пересвистов остановился подышать и поболтать. – Словили мы ночью одного, если хочешь знать. Давно было, тебя тогда сюда не занесло ещё. Этот, когда упал, в коленку-то мне и вцепился. Вот и живу, жду, когда зубы зачешутся.
- Крепкий ты человек. Я бы в петлю полез, честное слово, - сосед посмотрел на Пересвистова с уважением в зеленоватых глазах, которые у него помещались над бородавчатым носом. Пересвистов же был невысокий, квадратный, с крепкими кулаками и при этом с удивительно располагающим к себе и даже красивым лицом со стройными и прямыми чертами, искривлёнными только скошенным влево ртом. Морщин на лице его имелось мало. Ответил он медлительно:
- Какое там в петлю. Вылезешь потом из петли и дочку сожрёшь. Да и куда мне её оставить, дурочка она у меня.
Несмотря на такой нелестный отзыв, он улыбнулся с лаской в глазах.
- Златка? По-моему, не такая уж и дурочка.
- Замуж уже пора, а у неё руки растут сам знаешь из какого места, - Пересвистов гордился своей грамотностью, он один из немногих в деревне умел читать и пытался учить детей, и потому старался говорить без грубых выражений, что позволяло ему чувствовать себя на голову выше всех своих соседей.
- Смотрите-ка, Беляка повели, - сказала крутобокая баба из-за второго забора. На её шее красовалось самое большое ожерелье из железных гвоздей во всей округе, причём гвозди перемежались с зубчиками чеснока, который, как она утверждала, был освящён в соборе на большой земле. Тёмные бойкие глаза смотрели в сторону кладбища, тут же из калитки вынырнул пацанёнок – сын хозяйки оберёга, с огорода прибежали девчонки, вышли и с другой стороны улицы посмотреть. Из дома старосты вели белого коня, славного тем, что он ни разу не спотыкался и, стало быть, был пригоден для проверки.
- Опять? – вскинул брови Пересвистов. – Вроде на прошлой неделе завалили.
- Так кто-то же загрыз Катерину, и, можете мне верить, не тот, кого завалили на прошлой неделе, - с язвительными нотками ответил с противоположной стороны улицы молодой парень, из удачливых, который позволял себе так разговаривать с уважаемым в деревне человеком. Брови коромыслом и лихие глаза были не последней тому причиной – по нему вздыхали все девушки деревни, тем более что звали его Генрихом, а на груди он носил шесть блестящих клыков, вырванных им собственноручно из смрадных пастей. Пересвистов улыбнулся в ответ, и парень подрастерял свой нахрап от одной этой улыбки.
- Значит, сначала найденного сделаем, а потом Катерине бедной подарим колышек, - отвечал Пересвистов. Он всегда говорил ласкательно «колышек».
Ребятня уже вся бросила работу ради такого важного мероприятия как поиск могилы. На ходу одевая шнурочки с нанизанными на них чесночинами и прихватывая колья, молодняк сбегался к ограде; да и многие взрослые пришли, и из них человек шесть с ружьями наперевес – на всякий случай. Девушка с каштановыми волосами, маленького роста – это и была Златка, полностью Злата, дочка Пересвистова, она улыбалась так же криво – прибежала одной из первых, и можно было видеть, как Генрих, злой от униженной гордости, толкнул её так, что она ушиблась об ограду. Зелёные глаза Златки потемнели, она сказала ему вслед подлеца, дурака и даже пожелала отравиться чесноком. Женское слово имеет силу, а потому Генрих пробурчал, что он-де нечаянно.
- Ладно, - ответила Златка дрогнувшим голосом. Прикусив губу, она вошла в калитку. Ограда кладбища была не очень высокой, кованая решётка местами была заменена бревнами частокола - там, где произошли некоторые разрушения. Нужды строить высокий забор вокруг кладбища не было – это не та преграда, что может остановить его обитателей. Небо над зазеленевшими по весне могильными холмиками было акварельным, томительно и нежно светлым, навевающим мысли о сливках; тонкие ветки осин и берёз, те, что уже обросли листьями и те, что стояли тонкие и дрожащие без них – все казались зыбкими, такими же акварельными, как и небо. Староста, намотав на корявый кулак недоуздок, подвёл коня к первой кочке, обозначающей, что под ней кто-то лежит.
- Поцелуй-ка на счастье, - сказал он своей длиннолицей и грустной жене. Она поцеловала крепко и, успокоенный, он пошёл мимо кривых, свеже зеленеющих холмиков, стараясь заставить коня перешагивать точно через них. Беляк перешагивал, поднимая ноги высоко, как олень.
Златка следила за процедурой с неотрывным вниманием, прикусив губу; она стояла в стороне от всех и не участвовала в шушуканье молодняка, который как не принял её однажды, так и не принимал до сих пор. Она была бы милой девчушкой, - чёткие и вместе с тем мягко очерченные черты её лица, нежного изгиба губы, всё это было не без приятности, – если бы не маленький рост и кривая улыбка. Тёмно-каштановые с золотистой искрой волосы были стянуты узлом, в который она, как и все девушки деревни, воткнула веточку крушины, которая является почти таким же хорошим средством, как осина. Мучительное беспокойство время от времени мелькало в её обычно задумчивых глазах, глядящих то ли внутрь души, то ли в какую-то вымечтанную даль. Длинное серое платье из плотной ткани было поскромнее, чем у прочих – Златка не могла отделаться от подспудной мысли, что если она никому не нужна и не интересна, то и приукрашиваться незачем. Получался замкнутый круг, и Злата так и ходила незаметной тенью, хотя в свои семнадцать, по мысли многих и Пересвистова в том числе, - «пора бы уже».
Конь споткнулся. Азартный ах пронёсся по зрителям. Староста с торжеством погладил Беляка по морде, и тот ткнулся ему в ладонь, ожидая угощения.
- Ну, кто? – спросил в нетерпении Генрих. Кто-то из мальчишек – всего в деревне детей насчитывалось десять душ, не считая подростков – сунулся вперёд:
- А я умею читать! А я умею читать!
- Ну, читай, - милостиво разрешил староста, поправляя очки и вытирая руки о фланелевый жилет. Табличка была крепко врыта в землю.
- «Владислава Камоть»!
- Это Владя-то – из этих? Что делается! – заговорили зрители.
- Надо вскрывать могилу, - сказал Генрих басом и со значительным и профессиональным лицом взялся за лопату, которую предусмотрительно захватил с собой.
Многие пошли прочь, решив не дожидаться результата раскопок – дела не ждали. Но Злата осталась. Тут подошёл и Пересвистов, оставляя палкой круглые следы в рыхлой земле.
- Владислава Камоть, - сообщила ему дочь. Отец только покачал головой:
- Силы небесные, Владислава… Я когда-то влюблён в неё был, если хочешь знать. Цветы дарил и всё такое, давно, ещё мальчишкой был. И впрямь, слух ходил, что её заели. Она была румяная, весёлая, кровь густая, сладкая, жизнь из неё так и брызгала. Жаль её, хотя уж лет десять как она померла. Если хочешь знать, муж её сам потом в лес пошёл без чеснока, без верёвки, без всего, ну, сгинул, а мы потом неделю от него оборонялись, пока пришпилили колышком. Страшное дело.
- Действительно, - сварливо заметила баба с ожерельем, звали её Марьяной, - хочешь умереть, так утопись в текучей воде или хоть на осине вешайся, а людям жизнь не порти!
- На осине – это всё-таки чересчур, - мягко заметил Пересвистов. – Смерть Иуды – не лучший способ умереть без колышка. Вообще самоубийца – лишний упырь в округе. Слышал я, в первые годы много народа со страху и от безысходности повесилось и порезалось. Так вот, от них чуть все оставшиеся не погибли, если хотите знать. А поначалу вообще с собой утаскивали всю семью и всех полюбовников и полюбовниц.
- Ты, конечно, человек образованный, - сдержанно ответила Марьяна, - а после текучей воды всё одно никогда никто этим не встанет.
- Интересно, зачем они так делали, - вполголоса произнесла Злата.
- Кто?
- Эти. Зачем они уводили с собой на вечное проклятье всех близких.
- Знаешь ли, им очень холодно, - ответил Пересвистов. – От души в них только огрызок, а телу без души очень холодно и тяжко. Вот они и хотят, чтобы с ними был кто-то, кто разделит это. А некоторые просто по злобе – пусть и вам будет также. А, главное – жрать-то хочется.
Марьяна плюнула трижды через левое плечо, трижды покрутилась вокруг себя, скосила глаза к носу и показала могилам кукиш. Завершив эти действия, она обратилась к Пересвистову:
- Ну ты и скотина, прости Господи, – такие вещи говорить, да ещё на кладбище! Да ты…
Злата отошла, чтобы не мешать ей препираться с Пересвистовым, присела на корточки возле одной из могильных кочек. Ландшафт и вправду чем-то напоминал болото с кочками – казалось, сейчас земля разъедется и проглотит Злату или кого-нибудь другого. Горечь засела в душе в неё; копая могилу, Генрих, пел какую-то песенку, несколько человек из ребятни задержались посмотреть.
- Пересвистова, - протянули у неё за спиной. Злата не оглянулась. – Пересвистова дочка, ау.
- Не беспокойте её. Она мечтает о встрече с упырём.
- Почему? – подыграли запевале.
- Чтобы хоть он её поцеловал. Им-то всё равно, кого…
Злата прикусила губу. Она знала, что ввязываться в перепалку не стоит, потому что слишком хорошо знала, чем это кончается. Однако компания раздухарилась и, в конце концов, кто-то сзади схватил её за шею и ткнул лицом в могильный холмик.
- Владислава! Обед!
Злата вырвалась и, вся красная, замерла в трёх шагах от развесёлой компании.
- Вы совсем умом тронулись? – крикнула она. – Черти полосатые…
- Ой-ой-ой! – заныл Митька, что был постарше в стайке.
- Чтобы вас самих и сожрали, а язык с кишками связали!
- Тихо! – остановил её староста. – В таком месте! Как тебе не стыдно? Иди с Богом отсюда.
Гроб уже стоял на земле возле свежей ямы, из которой шёл сырой гнилостный дух. Стали отдирать крышку; Злату поманило подойти поближе, тем более что старосте было уже не до неё. Пересвистов подошёл, передал ей палку и снял с плеча продолговатый холщовый мешок – в углах его было завязано по луковице, прикреплены две бечёвки, вот и вышел рюкзак – там были и «колышки», и всё прочее. Генрих ревниво посмотрел на Пересвистова, но не осмелился оспаривать его привилегию. Ибо подобные процедуры проделывал, как правило, Пересвистов.
Генрих и второй молодой парень сняли крышку; староста потёр худые и сухие ладони, поправил очки и заглянул в гроб. Владислава лежала нетронутой; она выглядела не на свои смертные тридцать пять, а, наверное, на двадцать, длинные ресницы бросали тень на щёки, нежной кожи которых не коснулись могильные черви, румяные губы сияли на бледном лице; Пересвистов даже охнул беззвучно.
- Готово дело; значит, проснулась, - вынес вердикт Генрих. – Пошла по людям кровь пить.
Староста вздохнул:
- Ну, с Богом, начнём, - достал из бездонного кармана засаленную книжечку в чёрном переплёте, которая была молитвенником, и стал читать по ней молитву за упокой души, а Пересвистов с слегка передёрнувшимся лицом достал деревянный молоток, кол в локоть длиной, спицу, гранёную бутылочку с петушиной кровью. Казалось, женщина в гробу улыбается таинственно, обольстительно; странным и страшным был вид этой смертной красоты. Генрих перехватил могильную лопату, Пересвистов уже без всякого волнения приноровился, приставил кол, ударил молотком; Генрих рубанул лопатой. Тело дёрнулось на колу, резаная кровь хлынула из раны, изо рта, из горла, разрубленного ударом лопаты. Генриху пришлось ударить ещё несколько раз, чтобы отделить голову от туловища.
- Кто же так рубит, - с досадой произнёс Пересвистов. Молодой человек пожал плечами. Пересвистов вогнал спицу в голову мёртвой Владиславы и залил искромсанное тело петушиной кровью.
- Вот и всё, - пропел староста.
Странное чувство охватило Злату, когда она смотрела на дёргающееся на колу тело, на разевающийся рот, на пробегающие ещё и теперь судороги. Ей было жаль Владиславу, но вместе с тем некая приятность закралась в душу, протекла по телу; хруст сломанных позвонков заставил её содрогнуться, а вид хлынувшей крови – зажмуриться, но вместе с тем мучительно любопытно было взглянуть… Почему-то очень значительным показался ей этот момент, хотя и до того Злата часто видела процедуру уничтожения упыря. Тем временем мальчишек уже послали за хворостом, и Злата отправилась с тем же поручением. Она вернулась в деревню – на улицах стоял тихий шумок разговоров, но большая часть людей уже окончила пересуды и занялась делами, и Злата вдруг остро ощутила, что она совсем одна, одна идёт по кривой улице, будто никого-никого нет на много дней пути вокруг, только могилы. Впрочем, это мрачное ощущение развеялось, когда она зашла в тёмные сени, наткнулась там на ведро с водой, споткнулась, зацепилась за скамейку, нашла холщовую сумку по образцу отцовской и, закинув её за плечо, вышла обратно на свет. По дороге, надевая на шею бренчащее ожерелье из гвоздей, она шла к тем воротам деревни, что смотрели на лес, подступающий почти к самым домам, уступивший людям только небольшую полосу земли под пашню. Пройдя по рыхлой чёрной земле, дышащей после зимних морозов, Злата оказалась среди редких ёлочек и берёзок, дрожащих в чистом холодноймвоздухе. Дальше деревья стояли стеной; они занавесом раздвинулись, когда Злата шагнула к ним. Вскоре догнал её остальной молодняк.
- Какого лешего ты орала на кладбище? Шуток не понимаешь? В следующий раз я тебе язык вокруг шеи обмотаю.
- А что мне, молчать и терпеть ваши шуточки? Если вы дураки, то молчите, сойдёте за умных.
- Сказанула! Сейчас сойду с ума от её божественной мудрости…
Они – несколько парней, почти все лет по шестнадцати-восемнадцати, и две девушки, одна старше, вторая младше Златы – окружили её кольцом.
- Что ты хворост не собираешь? Думаешь, мы за тебя работать будем, оттого, что ты дочь Пересвистова?
- Чего вообще стоит этот старый дурак. Но нет, его дочь имеет право задирать нос… Посмотрим, как она сейчас это будет делать.
- Смотрите, зверем смотрит. У-тю-тю!
- Златка, что ж ты на счастье не поцелуешь? У тебя зубы гнилые?
- У неё длинные зубы.
- У неё ручонки больно шаловливые! Лезут куда не надо.
- Любовница упыря! – мистическим голосом произнёсла девушка, которую звали Радой. Один из парней подхватил:
- Невеста Короля Вампиров! – но не выдержал и прыснул.
- Знаем, знаем, почему уродкам так нравится охота на этих. Колы, друзья мои, колы, заточенные колышки… Не правда ли, Златка? Эй, эй, куда? – ей преградили дорогу. Серые ветки в молодых листочках качались будто с неким намёком.
- Да, мы ещё не закончили!
- Тем более что я хочу услышать о более эффективном применении колов - на людях. На ней и проверим. Ну-ка, задирай юбочку…
- Стой, кому сказал! Будешь стоять здесь, пока мы не скажем тебе идти.
- На колени, мы будем изгонять из тебя любовь к колам.
- Дайте мне уйти, скоты! – кричала Злата. – Идите все к лешему!
- За что скотами обзываешься? Мы разве сделали тебе то-то плохое? – очень искренне вопросила Рада. – А ну-ка, ребята, отломите мне веточку с осины…
Злата вырвалась из окружения. Серый старый сук, весь в разноцветном лишайнике, скрипнул над её головой, весенние и уже летние птицы чирикали ей вслед, когда она опрометью бежала прочь, дружно смеялась компания.
У Златы брызнули из глаз слёзы, щёки сразу стали мокрыми, нос покраснел, и из него закапало, рот скривился обиженной подковой, и мучительные спазматические рыдания, сдерживаемые изо всех сил, и оттого ещё более болезненные, стали трясти её всю. Подобрав подол, она бежала, цепляясь за ветки; в конце концов, ей пришлось перейти на быстрый шаг. Она отодвигала на ходу ветки, скрещивающиеся перед её лицом, перешагивала через рытвины, обходила заросшие молодой свежей крапивой и старыми стеблями, стоящими с зимы, овражки и плакала, и продолжала плакать. Наконец, она опустилась на колени прямо на землю – к тому времени она шла уже с четверть часа, а то и с полчаса. С ненавистью она несколько раз ударила кулаками в землю, мысленно и даже вслух наорала на себя, отвесила себе пощёчину, захлебнулась; когда это у неё прошло, она поняла, что соломенная верёвка осталась где-то в лесу, а из перевернувшегося на лямках рюкзака выпало всё её оберегательное имущество. Только железное ожерелье осталось на шее, да и как бы оно могло пропасть. В испуге прижав руки к груди, она напоролась на гвоздь и со злости сорвала с себя оберёг и швырнула его в сторону, но тут же пошла искать его. Не успела она надеть ожерелье, как замерла – за её спиной раздался голос приятный до трепетания в душе, словно там, в душе, кто-то щекотал пёрышком; однако приятный голос был не бархатным, а как бы шершавым – что-то странное звучало в нём.
Голос сказал:
- Красавица, что это вы тут плачете?
Острое чувство неестественности, опасности затмило Злату на секунду; она надела ожерелье, подняла глаза наверх, увидела паутину веток на фоне пробивающейся древесной зелени, а в проёмах – серое затученное небо. Она обернулась.
Возле ели стоял человек; ему было не больше двадцати лет, но худощавость и какая-то лёгкость могли ввести в заблуждение – он казался совсем юным. На лице его при этом было выражение словно бы измученное, иссушенное, будто он много испытал и смертельно от этого устал. Серые глаза странного, мягкого, тёмного оттенка, не мёрзлые, как часто бывает со светлоглазыми, а напротив, светящиеся изнутри; они ловили взгляд и уж больше не отпускали. После взгляда в глаза остальное лицо словно стиралось: длинноватый с горбинкой нос, высокие скулы, что-то неприятное в сложении губ… Бледен он был, как и почти все в этих сумрачных местах, черноволос, в шляпе, в куртке, рыжей и потёртой почти до прозрачности, в сапогах, с сумкой на плече… Одного Злата не увидела – ни чеснока, ни ожерелья из гвоздей. Но она, вспыхивая, смотрела на его глаза, и не могла думать при этом ещё и о чесноке; однако приученный взгляд заметил это, и тревога заставила её нервно сжать гвоздик ожерелья.
- Что вы плачете? – повторил человек, улыбаясь. Что-то непринуждённое и изящное было в его манере, но вместе с тем нестерпимо подозрительное.
- Я – нет, я не плакала, - поспешно ответила Злата, утирая глаза и делая вид, что она просто проверяет, правду ли сказал странный человек. При этом она пыталась подловить момент его речи, когда бы он показал зубы – нет ли клыков.
- А что это у вас личико в слезах? – Нет, клыков не было заметно. Злата несколько успокоилась. Кто бы он ни был, он, очевидно, живой.
- Вы позволите?.. – он откуда-то выудил платок. Злата кивнула и, прежде чем она успела что-то сказать, подозрительный тип утирал слёзы с её щёк. Пальцы были холодными, но не как у трупа – у Златы тоже постоянно кровь не доходила до пальцев. Да и холод разлился в воздухе, как она раньше не заметила. Вроде бы стал ползти откуда-то туман. Тяжело было вдыхать этот сумрачный воздух, кровь стучала в висках, медленно и томительно протекала через сердце.
- Вас кто-то обидел?
- А ты кто такой? Почему меня зовёшь «вы»?
- У нас «ты» говорят только друзьям.
- Я не привыкла. Ты с большой земли? – Тревога прибавила Злате нахальства.
- Я-то? Пожалуй, да…
- А что ты тут делаешь?
- Я охочусь.
- На этих?
- На кого? – переспросил он. Злата раскаивалась, что разрешила ему подойти к себе – может, теперь ожерелье ему не повредит, если он всё-таки мёртвый… Вдруг она в полной мере ощутила, как же это странно – когда не знаешь, мёртвый перед тобой или живой.
- На этих, - повторила она. – На мёртвых.
- На покойников? – Он сделал большие глаза. – Нет, на пушного зверя. А что, покойники нынче приносят прибыль?
- Нет, они из могил встают, разве ты не знаешь.
- Слышал, но это же древние сказки.
Она не поверила ему; во-первых, совершенно естественно, что умершего надо протыкать колом, чтоб не встал. Во-вторых, она чуяла, видела по глазам – врёт. Вместе с тем за этот короткий разговор непривычное ощущение закралось в душу – ей было приятно слушать, как он говорит, какая-то лёгкая дрожь пробежала по пальцам, по телу. Вместе с тем становилось всё холоднее.
- Ты лучше скажи мне, красавица, далеко ли до ближайшей деревни.
- Недалеко. Я сама оттуда.
Вдруг она почувствовала, что стала лёгкой, что будто плывёт или летит; сладкое и болезненное чувство наполнило всё вокруг, радуга затрепетала в глазах. До чего удивительно было смотреть ей на этого человека!
- Расскажи, ты с большой земли… расскажи, что там?
- Ну, в двух словах не расскажешь же, - он засмеялся и пожал плечами. Бледность, подумала Злата – он может быть не жив. Ничто на него пока не действует. Не спрашивать же впрямую! Если он и мёртв, как от него убежать. С собой нет ничего сильнодействующего. С холодным тоскливым ужасом она вспомнила недавно рассказанную Пересвистовым историю о том, как муж Владиславы Камоть ушёл в лес без необходимых средств… и как потом от него неделю отбивались…
- Как тебя зовут?
- Злата.
- Какое красивое имя, и очень пристало тебе… Раз уж мы познакомились, переломим хлеб в честь этого.
- С радостью, - вежливо ответила Злата. – А как тебя зовут?
Занятый поисками хлеба в сумке, он не ответил. Вынув широкую мягкую горбушку, протянул ей – Злата уже не могла отказаться, нарушив обычай, и оторвала кусочек. Он же отщипнул совсем чуть-чуть и не без труда проглотил.
- Не плачь больше, девочка Злата, - сказал он, и Златка позабыла свои вновь возникшие подозрения. – Не тумань ясные глаза, никакая скорбь того не стоит, да и скорби нет. К тебе никакая скорбь не пристанет, ручаюсь тебе, ангел мой.
- Почему бы? Все мы смертные и грешные…
- А что плохого в смертности? Разве ты бы хотела жить многие века? Кровь бы твоя стыла в сердце, тоска грызла душу… - Он опустил глаза на секунду. – Ничто бы не радовало, всё вызывало только злобу и презренье. А так ты умрёшь и отправишься в рай.
- В рай, - она смущённо и тревожно улыбнулась. – Вряд ли я им там нужна.
- Нужна, ты слетела за землю только на время. Ну, ну, не красней, я тебе не сказал ни одного комплимента, только чистую правду. А от правды не краснеют. Ну да ладно, я больше не буду смущать твой покой, девочка. Тебя, наверное, уж ищут. Дай поцелую на счастье и пойду.
Страх запрыгал и заметался в душе Златы, сама же она, улыбаясь, приблизила лицо к лицу собеседника. Он коснулся губами угла её рта, потом щеки…
- Смотри, - она резко отстранилась, - вместо удачи накличу тебе лихо!
- Прости, - улыбнулся то ли охотник, то ли кто-то другой. – Меньше всего я хотел сделать тебе зло.
Туман был уже везде, и он пропал в нём, отступив всего на три шага. Злата шагнула туда – но никого уже не было рядом, ей послышались шаги вдали, но она не могла поручиться, слышала ли она их на самом деле. Губы её горели, дыхание обрывалось, словно она вынырнула из глубокого омута, туман застилал тьмой глаза, и всё плыло перед нею…
Когда Златка очнулась, когда тяжёлое мечтание прошло – она подумала, что её и впрямь должны искать. Найдя несколько сухих веток, она опрометью бросилась туда, откуда пришла. Злата не узнавала мест – какой-то сухой шиповник с одеревенелыми мёртвыми ягодами рос вокруг, чёрные ели качали ветками, и ей сделалось страшно. Злата зашагала вперёд и наткнулась на несколько чесночин, потерянных ею. Успокоенная – всё-таки не сбилась с пути – она подобрала их и пошла дальше. Через какое-то время лес перестал хватать её ветками, отпустил, Златка вышла в редколесье и увидела тёмные крыши домов несколько внизу, за туманом. Что-то они мне скажут, с тоской подумала она.
Тырга стоял с ружьём наперевес возле ворот; над его головой были прибиты к деревянным брусьям железные подковы, прикреплена икона, ветки осины и боярышника. Пересвистов проверял всех вернувшихся из леса.
- Что это ты такая бледная? – встревожился он, увидев дочь.
- Я? Я – нет, - ответила она. Он осмотрел её лицо, шею, руки.
- Ты никого не встречала? Тумана не было? – деловито осведомился Пересвистов.
- Нет, - неожиданно соврала она. В душе ей стало мучительно стыдно, но лицом она себя при этом не выдала, отчего ещё поганей стало на душе.
- Туман немного был в перелеске, - ответила Рада, кинув насмешливый взгляд на Златку.
- Вроде бы да, - ответила она с рассеянностью. Пересвистов сделал ей строгое внушение:
- Ты неосторожна. При тумане надо сразу чертить круг, а лучше – идти из леса подобру-поздорову.
- Я и так мало набрала хвороста, а я хочу быть полезной, - заявила Злата, и отец смягчился. Строгое внушение он завершил дома.
Несколько дней подряд её преследовала тёмная неосознанная мысль о встретившемся ей загадочном человеке. Никогда раньше не вела она таких разговоров, никогда раньше не целовал мужчина (он был прав, назвав её девочкой). Однако это было не просто волнение, не просто смятение – она боялась, нутром она чувствовала, что что-то злое стоит за его плечами, что она погрузилась в болото. Мысль об этом заставляла её дрожать, ей казалось, будто даже кровь в ней потекла вспять. Работа не давалась, и отец журил Злату по несколько раз на дню; идя за водой, она пряталась от компании сверстников, отчего походы к колодцу растягивались надолго, и при этом ей снова вспоминались зыбкие серые глаза и заползающий в душу голос.
Однажды она решилась пойти в лес – о нет, только до перелеска. Я вовсе не думаю его встретить, сказала себе Златка, да с чего бы вдруг. Один шанс на тысячу. Просто надо наломать крушины для отца.
Пересвистов выстругивал колышки во дворе; вся задняя стена была покрыта сухим старым плющом и его молодыми побегами, кое-где видны были белые грустные, скромные цветы – весна уже вошла в силу. Это показалось Злате добрым предзнаменованием.
- Я пойду за крушиной, - сообщила она.
- Не забудь верёвку и не вздумай идти одна.
- Я пойду только до перелеска!
- Тогда ничего. Встретиться тебе могут только в самой чаще, где заброшенные могилы, да и то днём бояться не нужно. Возьми с собой чеснок!
- Обязательно.
Злата закинула за спину холщовую сумку и ушла. Пересвистов начал беспокоиться через пару часов и принялся спрашивать молодёжь, не видели ли они Злату. Те пожимали плечами – никакой Златы они не видели и как-то не хотели видеть. Пересвистов уже стал заряжать ружьё, чтобы отправиться в лес, когда Златка вернулась, хотя и с как будто не своим лицом.
Произошло вот что. Меж редких стройных стволов Златка нашла хрупкую крушину и отломила несколько хороших зелёных веток. Она почувствовала чьё-то присутствие и обернулась с охапкой в руках.
Ну да, это был он, каким-то образом они снова встретились. Вернее, он встретил Злату, вышел на неё, потому что он замер с какой-то растерянной улыбкой, сам поражённый не меньше её. Его как будто даже испугало её появление. Златка вдруг почувствовала свою силу и преимущество.
- Ты! – вырвалось, однако, у неё. Её лесной знакомый стоял молча, глядя на неё, его глаза ярко блестели, переливаясь в свете облачного дня.
- Что ты здесь делаешь? – спросил он одновременно подозрительно и радостно.
- Я рву крушину.
Он подошёл поближе, покосился с досадой на зелёные ветки.
- Брось её, Злата. Пойдём, я тебе покажу одно место в лесу – я недавно нашёл его и как раз думал, что хотел бы, чтобы и ты там побывала. Раз уж мы так неожиданно встретились.
- Мне нужно идти домой, меня ждут с крушиной…
- Брось, брось! Идём со мной.
И она пошла, хотя и не бросила ветки.
Он повёл её за собой через таинственно шуршащий и шепчущий перелесок, мимо зеленеющих дрожащих веток, качающихся возле самого лица, словно предупреждавших… Она слегка отстала; подождав её, провожатый коснулся её плеча и так, как бы приобняв, повёл дальше. Оба молчали первые минуты, и Злата сама поразилась, что откровенно наслаждается этой прогулкой с совершенно незнакомым человеком – это она-то! Зелёная весенняя сладость разлилась перед её глазами, что-то ёкало внутри, словно лопались пузыри.
- Не знаю сам, как я туда забрёл, и не знаю, зачем я тебя потащил туда, - произнёс, наконец, её спутник. – Наверное, оттого, что я рад тебя видеть.
- Да что такого в моём виде? Самый обыкновенный вид, - пробубнила Злата.
- Нет, я тебя вспоминал со времени нашей встречи. Бывают же такие совпадения, - он усмехнулся несколько угрюмо. – Редко когда люди производят на меня такое впечатление.
- Ты не любишь людей?
- Я не люблю людскую суету.
- Ну, если бы не было суеты, разве не замерла бы жизнь. Без обыденного… - Злате захотелось сказать что-нибудь красивое, - без обыденного не бывает и прекрасного.
- Н-ну, - неопределённо ответил он. Потом прибавил: - Что ты понимаешь под прекрасным? Разве есть здесь хоть что-то, достойное считаться прекрасным? Скопление грязи и смрада.
- А сами люди? Разве ты – грязь и смрад? И я?
- Я… нет, не будем об этом говорить, от меня отшатнулись все благие силы. Но ты… я бы сказал так, не от мира сего. Ты для него хороша.
- Да будет тебе! Хороша, хороша! – Злате было несказанно приятно, и она забыла думать обо всём на свете.
- Вот, смотри, - он вывел её к небольшому пруду. Очевидно, когда-то его выкопали человеческие руки, но больше вокруг не было никаких признаков пребывания человека, и пруд остался последним одиноким напоминанием о давно умерших и ставших прахом людях. Берега его сплошь поросли дикими маленькими белыми до нежной прозрачности розами на приземистых кустах. Вокруг стояла удивительная тишина.
- Почему они совсем не пахнут? – спросила Злата шёпотом, боясь потревожить эту тишину.
- Мертворождённые розы, они не пахнут. Увяли, ещё не распустившись, мёртвые… - Горечь вдруг прорезалась в голосе странного человека. Злата совершенно не ожидала этого.
- Но они же цветут.
- Это мёртвое цветение, Злата, они обречёны стоять тут до скончания времён, разве это жизнь? Это даже не существование.
- Но это очень красиво.
- Я рад, что ты так думаешь, Злата.
Она подошла поближе, опустила взгляд на воду пруда, всю затянутую ряской. Ни единое жучиное или мошкино движение не беспокоило ровную гладь.
- Мне кажется, ты не случайно вышел к этому пруду, и я не случайно к нему пришла.
- Я просто счастлив, что встретил тебя сегодня, Злата.
Она наклонилась и сорвала мелкую розу, обернулась к нему:
- Послушай. Я очень рада тебя видеть. Я тоже счастлива тебя видеть… с тобой говорить… откуда ты взялся, скажи мне.
- Разве это имеет значение?
- Ну конечно! Я хочу слушать тебя, расскажи мне о себе что-нибудь.
- Мне нечего рассказывать. Ты можешь сказать что-нибудь о себе, а?
- Я не знаю о себе ничего, что было бы достойно этого места, - заявила Златка.
- Ну вот. Я не знаю о себе ничего, что можно было бы рассказать.
- Ты мне не сказал даже, как тебя зовут.
- А имя моё тебе зачем?
- Чтобы в молитвах его поминать, - шутливым тоном отвечала она.
- О, вот этого не нужно. Меньше всего небо прислушается к молитвам обо мне, это уж наверняка. Я им даром не нужен, и не нужен даже с довеском, иначе меня бы здесь не было.
- Тогда это очень хорошо, что ты здесь, - сказала Злата, и собеседник её улыбнулся сумрачно и несколько снисходительно. Когда он поднял на неё глаза, в них вдруг появилась сильная, подавляющая нежность, нежность хищная и завлекающая. Однако горела она недолго – он спрятал взгляд…
По дороге домой Злата, не глядя ни на что, перебирала каждую фразу их неторопливой беседы; казалось, они говорили ни о чём, а вместе с тем она чувствовала, будто переговорено очень о многом. Она была как пьяная, смеялась, шагая через перелесок и прижимая к себе свою несчастную крушину. Тем острей был вдруг затопивший душу резкий страх. Она остановилась, вспомнила, как неприятна ему была крушина, как он улыбался, как он бледен и как появился вместе с лёгким туманом… Не может быть, мысленно воскликнула она. Ветки повалились на землю.
- Никогда… - шептала она, подбирая их с земли. – Никогда… Не может быть… нет-нет-нет-нет…
Она чувствовала в нём биение живой крови; эта кровь пульсировала и кипела возле её сердца. Он жив, и об этом говорит один его взгляд. Но что заставляло её чувствовать подавляющий все душевные силы ужас? Ей была вместе с тем приятна эта дрожь, этот почти сладострастный беспричинный мистический страх. Однако вставание мёртвых по ночам не было для неё мистикой, и реальное подозрение пугало уже по-настоящему. Все его непривычные, заставляющие трепетать слова, взгляд – могло быть объяснено одной простой причиной – просто ему хочется сожрать её, выпить всю кровь! И никакого чувства. Всё вполне понятно.
- О Боже! – простонала она и с усилием сделала шаг вперёд. Пошла вперёд. Нужно идти домой. Слабость напала на неё возле деревни – хотя «он» не прикоснулся к ней, она была будто обескровлена…
Однажды ночью её заставила проснуться тяжесть и теснота; она будто лежала в заколоченном гробу, дышать было нечем, хотелось плакать, больно колотилось сердце, и было Злате грустно и жаль себя. Какая-то вселенская грусть её мучила – возникшая будто от самой трагичности всего мироздания. Отдышавшись, она пошла в сени попить воды, осторожно шагая босыми ногами по деревянному холодному полу. В сенях пол был вовсе ледяной; стараясь не опускать ноги на пол, Злата допрыгала до вёдер с водой, стоявших на скамье, взяла ковш, зачерпнула воды. Однако резкий взрыв шума заставил её саму вскрикнуть от испуга и опрокинуть на себя чуть не всю воду из ковша. За дверью уже стоял неумолчный крик, затем топот, звяканье, металлическое бряцанье. Поджимая ноги, Злата отперла все засовы на двери – и увидела, как мечется в темноте мальчишка, в котором она узнала пятнадцатилетнего Митьку. Затем в глаза её бросились Пересвистов с колом в руке, Тырга с ружьём, перепуганный староста, Генрих в панталонах, зато в шляпе, ещё кто-то со свечами и фонарями… Златка, похожая на призрак в ночной рубашке, так и замерла.
- Уйди от греха! – крикнул ей Пересвистов. Митька взвыл, и Злата увидела влажно блеснувшие в свете фонаря небольшие клыки; с криком «Матерь Божья!» она тут же захлопнула дверь.
Пересвистов, вернувшись, застал её в слезах.
- Что? – спросил он.
- Мне жаль его… мне его так жаль…
- Чего уж там, сам виноват. Да уже и не он это был.
- А кто тогда?
Пересвистов пожал плечами:
- Упырь, конечно, - и стал снимать куртку, жилет, сапоги.
- Я всегда думала, что он остаётся тем, кем был. Только меняется. То есть я имела в виду, - Злата запуталась, - такой всё равно где-то остаётся человеком, в глубине души…
- Ага, и они все бедные и несчастные, - саркастически заметил Пересвистов. – Послушай, дочка, не надо жалеть ни себя, ни их. Если начнёшь плакать над своей участью – ослабнешь, станешь добычей. Если будешь лить слёзки над ними – они встанут и сожрут тебя. В чём несчастье? Мы должны прятаться по вечерам, окружать дома соломенными верёвками и не выходить за околицу без кола. Они свободны, им нечего боятся, им всегда есть что пожрать. Может, какой-нибудь сейчас стоит за окном и примеряется…
Против воли Златка обернулась – но за окном никого, конечно, не было, только ночная чернильная чернота.
- Нельзя расслабляться и размениваться на ненужную жалость, дочка. Надо жить как живётся и бороться за эту самую жизнь, вот и всё.
- Откуда это взялось? Эта напасть?
- Эта проклятая земля не принимает мёртвых. Она всегда была такой. Пришли снова люди, построили дома, а после смерти некоторые встали. Обычное дело. Ложись-ка лучше спать.
- Послушай, я хотела тебе что-то сказать.
- Ну, - Пересвистов оперся на спинку смутно различимого в полумраке массивного стула. Злата набрала побольше воздуха и выпалила:
- Мне кажется, я встретила в лесу мёртвого.
- Когда ходила за крушиной?
- Да, - она решила не рассказывать, что виделась с ним дважды.
- Кто-то подозрительный?
- Я его никогда раньше не видела. Сказал, что охотится здесь на пушного зверя, про этих никогда не слыхал, - начала сухо докладывать Златка, но сбилась. – У него взгляд так и тянет, и тянет… и бледный он, и туман тогда выпал. Но клыков я не видела, а крушины и гвоздей он как будто не боялся.
- Он не пытался тебя укусить?
- Нет, - про поцелуй на счастье Злата тоже решила не рассказывать, хотя бы потому, что это было выше её сил – спокойно выложить то, что хранилось у неё в самом дальнем и сокровенном закутке памяти.
- А что тогда тебя тревожит?
- Я за душу свою боюсь! Мне страшно, мне тяжело дышать, снится непонятно что. Я боюсь – а вдруг он какую-нибудь порчу на меня напустил?
- Колдунов у нас здесь никогда не наблюдалось, - задумчиво ответил Пересвистов. – А священник когда ещё с большой земли приедет – полтора месяца его ждать. Вот что, не ходи за ворота несколько дней…
- Я и не ходила.
- Правильно. Носи при себе всё нужное даже в деревне и дома. Я тебе цветов чеснока принесу побольше. Старайся реже выходить. Пока помолись и ложись спать, может быть, я что-нибудь придумаю к утру.
Злата послушно пошла к себе; ей не стало легче, она надеялась, что отец поможет ей, хотя бы встревожится по-настоящему… Но, в самом деле, как объяснить ему, что она не может молится, что она страшится собственных ощущений и мыслей, что мёртвая роза так и лежит возле её подушки? Она оглядела темноту комнаты, села на кровать, обняла руками колени и впала в забытьё. Злата не сказала отцу всей правды и, подумала она, «мне, очевидно, никто не может помочь, кроме меня самой». И после этой мысли ей не стало легче, но она слишком устала от бесконечной борьбы с собой, продолжавшейся беспрерывно день за днём – она легла, уткнулась лицом в подушку и уснула.
Когда она в предрассветных выцветших сумерках открыла глаза, то увидела за окном свою тревогу и печаль собственной персоной. Тускло блестящими глазами он следил за ней из-за стекла. Она никак не могла понять, снится ей это или нет. Встав, она подошла к окну, и он на это улыбнулся длинной змеиной улыбкой; слегка постучал по стеклу костяшками пальцев и одними губами сказал «Впусти». Злата, испугавшись, покачала головой; он сказал что-то ещё, не отрывая от неё взгляда; лица их были совсем близко друг к другу, их разделяло только мутноватое стекло и несколько сантиметров холодного утреннего воздуха. Златка поняла, что ничего в жизни ей не хочется так страстно, как открыть окно.
Она снова покачала головой; то ли рассвет приблизился – небо было уже серым – то ли ей показалось, но на лице её гостя проступал румянец. Он стукнул в стекло снова; потом сказал что-то, как бы извиняясь. Он просто не властен над собой, с удивлением подумала Злата, дрожа под его взглядом. Больше не пытаясь ничего сделать, он исчез быстро и неожиданно – сделал шаг в сторону, и вот его уже нет.
Злата прижалась лбом к стеклу, осознавая, что без него ей не быть. Нет, не без проклятого стекла, а без страшного рассветного гостя. Она не помнила, как легла снова; когда она проснулась через полчаса, ей подумалось, не был ли это последний утренний сон. Однако что-то говорило Злате, что под окном действительно стоял он и стучался, прося впустить…
Ничто не могло ей помочь; она сама не видела, что делают её руки – чистят картошку или шьют, да ей это было глубоко безразлично. Она хотела видеть его – которого, между прочим, так и не знала по имени – хотя какая-то часть её души сопротивлялась этому, пытаясь вырваться из цепких лап захватившего её морока. Сколько дней это продолжалось, Златка не помнила – помнила только, как плакала, стоя на коленях перед иконой, как бежала по улице от кого-то, как хоронили с колом в груди Митьку… как она, встав у окна, решила идти сегодня же вечером в лес.
Конечно, она никого не встретила; очевидно, ей всё-таки снился утренний визит. В последнюю их встречу он туманно намекнул, что больше они вряд ли увидятся. Ей было уже почти всё равно, кого она найдёт у пруда – человека или сытого кровью Митьки мёртвого. Она хотела только его видеть, чтобы окончательно разобраться во всём… а, впрочем, она хотела просто его видеть, и ни в чём не желала разбираться.
Итак, у пруда никого не было; разумеется, её никто не ожидал. Она опустилась на берег, несколько минут смотрела на мелкую ряску, лежащую ровно, как штукатурка, а потом принялась рвать розы на самых гибких стеблях – из них Златка стала плести венок. Она плохо умела это делать, да и никогда не любила, но теперь находила в этом удивительное удовольствие, будто венок как-то связывал её с мёртвым… или живым… короче говоря, с тем, в кого она имела несчастье влюбиться, если уж называть вещи своими именами.
В ней вызывала сильное волнение мысль о том, что он может забрать её кровь. Положив готовый венок на упруго поддавшуюся ряску пруда, Злата с содроганием поняла для себя, что хочет этого, что мечтает об этом, что ничего не осталось в ней прежнего…
Она встала, отряхнула подол платья и пошла искать оправдания своему исчезновению в лесу – ранние ягоды, осину, крушину, что угодно.
Она снова пришла туда ещё через пару дней, обессилев от своей тяжёлой болезни. Вырвалась туда и снова, после четырёхдневного перерыва – чтобы не вызывать подозрений. Вот тогда-то она и встретила там своего собеседника. Сердце в ней зашлось, когда она из-за ели увидела высокую фигуру, стоящую у пруда вполоборота – он будто собирался уйти, но всё никак не мог. Тепло он почуял раньше, чем услышал шорох платья о ветки, и обернулся.
- Что ты тут делаешь? – спросил он отчаянно и злобно. – Уйди от беды подальше.
Златка ничего не ответила.
- Ну! – пролаял он. – Зачем пришла? Зачем венок оставила?
- Хотела, и всё.
- Меня разве видеть хотела?
- Да, - коротко ответила Златка и подошла к берегу пруда. Глядя на неё поверх тусклых роз, он произнёс:
- Да ты знаешь, кто я такой?
- Ты стучался в окно утром?
- Стучался, - будто даже обрадовался он. – Это как голод, я с собой ничего не мог поделать…
- Вот и я не могу.
- И тебе не страшно? – усмехнулся он.
- Нет.
- Что, совсем?
- Я боюсь, что больше тебя не увижу.
«Матушки! – подумала какая-то задняя часть ума Златы. – Откуда только смелость взялась?».
- Да это благо – меня никогда не видеть. Послушай, глупая девчонка, послушай! – Он схватил её за руку, приложил в левой стороне своей груди. Сквозь волнение и сбивчивость дыханья Златка поняла, что сердце там не бьётся. Однако, пытаясь доказать ей свою же опасность, он и сам не смог отпустить её руку, отступить от неё; так они и остались стоять близко, глядя друг другу в глаза.
- Ты знаешь, сколько я лет мёртв? – шептал он ей. – Я умер лет за пять до твоего рождения. Я сгнил и стал прахом.
- Тогда я хочу тоже умереть.
- От такого существования можно самому броситься на кол, Злата, нет ничего страшнее.
- Почему ты тогда этого не сделал?
- Потому что я цеплялся даже за такое существование. Я слишком боялся окончательной смерти. А теперь я боюсь наказания. А с этой весны я не могу оставить тебя.
- Как же ты тогда можешь посылать меня от пруда? Я не могу уйти! Я без тебя не могу… – зашептала она, опустив глаза, одновременно пытаясь отстраниться и прижаться; сначала она пошла пятнами, потом вся покраснела, потом, опять же, вся, побледнела. Меж пальцев упыря бился её скачущий живой пульс. Для его выдержки это было слишком. Он за подбородок развернул к себе её испуганное лицо, чётким движением поцеловал в губы, затем в угол рта, в щёку, в скулу, рядом, и ещё, и ещё; её губы дрогнули и откликнулись, руки протянулись к рукам.
А потом произошло такое: он повернул её голову, поддавшуюся ему безропотно, и открыл шею. Голубая змейка дрожала под тонкой кожей, уходя на плечо, под воротник, и он наклонился к ней.
Через какое-то время оба были в крови; вопреки неестественности и неправильности происходящего Злата смеялась и всё никак не могла остановиться. Глаза её сияли, тёмно-красным были перепачканы губы и шея и пальцы, которыми она касалась лица соучастника преступления.
- Я тебя люблю, я тебя люблю… - шептали они на два голоса.
Потом, когда они сидели у пруда, прислонившись к толстому дереву и друг к другу, Злата сказала:
- Скажи мне, как тебя зовут.
- При жизни звали Матьяшем, - тихо ответил он. – Потом… остальные звали по-другому, но я не помню, как. Я давно не видел никого из них.
- Почему?
- Я и при жизни не любил людей. Я никогда не жил спокойно в их обществе. Ты – совсем иное. Я думал, что разучился говорить, а заговорил с тобой… Насмотреться на тебя не мог. Сам удивился, что такое может быть. Мне показалось, что сердце стукнуло. Ни на что не похожее чувство – когда у тебя бьётся сердце… Я потом пошёл к вам, через верёвки пробрался, зачем-то пошёл, как какой-нибудь заложный покойник… Хотел тебя видеть; такая ты красивая была в окне, сладкая… Ещё немного – и полез бы прямо через чеснок, дурень.
- Я бы полезла, - сказала она, - хоть в могилу. Я найду твою, Матьяш... Как странно звать тебя по имени!
- Меня так больше и не зовут, я же умер. – Он утёр кровь с губ, посмотрел на ладонь с некоторым удивлением. – Сколько я твоей крови потратил, Злата…
- Мне не жалко моей крови, - ответила она, прислонившись к его плечу. – Только очень голова кружится.
- Прости меня…
- Я сама этого хотела, и я счастлива. Теперь мне только хочется, чтобы ты меня не покидал.
- Верность мёртвых – неприятная штука, - сухо и дробно рассмеялся он. – Дай поцеловать…
- Целуй! Хоть до смерти! – Но, оторвавшись от него, она задала-таки вопрос: - Как же нам теперь быть?
- Я проклят, тебе стоит об этом помнить, - тон его снова стал сух.
- Я люблю тебя, и тебе тоже стоит об этом помнить, - сказала она на это. – Господь простит тебя ради моей любви. Он прощает тех, кто любит.
Он улыбнулся ей нежно и грустно:
- Ты дурочка в этих вопросах.
- Это почему же?
- Меня никто и ни за что не простит. Я заел уже десять человек и без счёта скотины.
- Мне всё равно.
- Не лги.
- Я не лгу. Иначе я не дала бы тебе себя… поцеловать, - она запнулась перед этим словом, потому что «укусить» ей смертельно не хотелось говорить. – Мне уже всё равно, уже всё равно… я знаю только, что люблю тебя и готова отдать тебе всю кровь и плоть со всеми прилагающимися частями, и ум, и сознание, и всё.
- Мне нечего тебе отдать. Тебя будут искать.
- Пусть ищут.
- У тебя платье в крови.
- Правда? Что ж, это значит только то, что меня перед похоронами проткнут колом. А я всё равно встану и приду к тебе.
Он поцеловал её в шею, в плечо.
- Ты не будешь вставать из могилы и пить кровь, а отправишься на небо. Я не хочу тебе такого существования. Я хочу тебе счастья.
- А кровь? – лукаво спросила она. – Она утекла, и её не вернуть.
- Иди, - он отстранился. – Иди сама, а то я не могу тебя отпустить. Иди скорее, тебя ищут.
- Откуда ты знаешь?
- Люди в лесу, - кратко ответил он и встал с земли. Злата поднялась с трудом, слегка пошатываясь. Матьяш таким взглядом смотрел на это, что он почла за лучшее развернуться и уйти молча, ничего не говоря ему, не пытаясь оправдать его или утешить, в этом не было никакого смысла.
…Когда она вечером сидела запертая в сарае, забитом чесноком, к ней неожиданно пришла Рада.
- Что это ты тут делаешь? – свысока осведомилась бывшая Златка.
- Никто не знает, что я пришла, наши пока тебя не особо боятся, - отвечала она, останавливаясь у порога. – Я только хотела спросить, на что это было похоже.
- Что «это»?
- Сама знаешь, что.
- Ничего подобного со мной не было никогда, а с тобой не будет и сотой доли этого, - отрезала Злата.
- Этот на тебя напал? – продолжала утолять любопытство Рада.
- Нет, я сама позволила.
Рада уставилась на неё очень круглыми глазами.
- Ты, что, совсем с ума сошла? – почти спокойно спросила она.
- Нет, - Злату распирало желание выговориться. – Нет, я его люблю!
- Этого?!
- Да! Люблю! – выкрикнула она Раде в лицо. Та осмотрела её с нескрываемым интересом.
- Вот это да, - заметила она только. Потом вдруг взорвалась, подбежала к ней: - Да как ты вообще могла! Это же труп!
- Да.
- Он же людей жрёт!
- Я знаю.
- Ты дура, что ли? Он же и тебя уже начал жрать. Ты жить не хочешь?
- Хочу, но жить я хочу только с ним, - доходчиво объяснила Злата. Рада отстранилась, разглядывая её.
- Это что же получается, - сказала она медленно. – Он тебя выпивает, а ты довольна и счастлива. Тебя пришпиливают колом, а он бродит ещё лет сто.
- Я не думаю, что он проживёт столько, - покачала головой она. – Проклятье с него будет снято быстрее. Надеюсь только, что я сама этого не увижу.
- Это отчего?
- Боже мой! – она вскинула на неё глаза. – Кол, лопата… Не хочу об этом даже думать! Ты понимаешь, что это такое – когда не можешь жить без одного-единственного человека?
- Это дурость, - вынесла вердикт Рада, глядя на неё с чем-то вроде жалости. – Во-первых, он и не человек, во-вторых, так это никогда не бывает.
- Как – «так»?
- Так… не по-нормальному, вот как! Нехорошо! Неправильно, глупая дура! – Рада, взвинтившись, кричала в голос. – В тебя ещё кол будут вбивать, а ты о любви толкуешь…
Злата ничего не ответила, стараясь не подавать виду, что эти слова очень её задели. А сказать что-то на них она не умела никогда.
Рада, не дождавшись ответа, ушла почти бегом. Злата же осталась одна в темноте.
В темноте ни одна живая душа никогда не ходила – к неживым душам это, естественно, не относится – но Рада жила буквально в пятнадцати шагах, а оставаться в одном здании с сумасшедшей укушенной она не хотела ни за что. Она сделала всего три быстрых шага, когда путь ей заступил темный силуэт.
- Ты! – вырвалось у неё…
- Проснись! Проснись! – барабанил в дверь Тырга, а нервный Генрих и не меньше его взвинченный владелец сарая Павлович переминались с ноги на ногу позади него. Все были вооружены колами, чесноком, спицами, верёвками и Бог знает чем ещё.
- Чего вам надо? – Пересвистов выглянул в окно. За прошедшие несколько часов он омертвел лицом, а глаза куда-то провалились, за это время для него прошёл не один десяток лет.
- Поднимайся скорей! Упырь в деревне!
- И что?
- Раду уже уел! Она лежит возле сарая.
Павлович закивал головой; Пересвистов произнёс:
- Она? Златка?
Тырга смешался, и Генрих перехватил инициативу:
- Нет, она в сарае. Думаю, он и её сейчас доест.
Пересвистов пропал; через минуту он выскочил прямо в окно со всем своим арсеналом.
- Что стоим? Идём! - прорычал он. – Я сам вгоню в него три кола! Идём!
- Ты… - воскликнула Злата. Вместо приветствия Матьяш прижался губами к её губам, а потом повернул её лицо, открыв себе шею. Там, где шея переходила в плечо, налились два почти чёрных синяка вокруг двух небольших тёмно-красных точек; эти следы на тонкой шее резко отталкивали. Гость склонился над Златой. Она со стоном замерла…
Когда всё было кончено, она спросила:
- Как ты пробрался сюда?
- Добился того, что меня пригласили.
- Кто?
- Девица, Рада, по-моему, её зовут. Я видел, как она входила к тебе.
- Она пыталась убедить меня, что я сумасшедшая. Хотя я и есть сумасшедшая… - Злата прижалась к нему; она чувствовала, как в нём переливается её кровь. Странное и страшное ощущение. Подняв на него глаза, она видела кровь в уголках его глаз; даже лицо его покраснело. – Матьяш… - она сама улыбнулась звучанию этого имени.
- Я должен идти, - сказал он. «Наелся» - вдруг впилась в неё мысль.
- Почему? – спросила она вслух. Он ответил снисходительным тоном:
- Милая, за мной охотятся.
- Тогда беги, беги скорее!
Он поцеловал её окровавленными губами, оставив пятно на щеке.
- Может, когда-нибудь увидимся, - обронил. – Мне теперь нужно закопаться глубоко и на долгое время.
- Прощай… - прошептала Злата. Он отстранился и пошёл к дверям; едва он открыл створу, как столкнулся нос к носу с Пересвистовым.
- А! – закричал тот. Совершенно сверхъестественным образом Матьяш увернулся от него, замелькали какие-то огни, тени, Матьяш пропал, и Злата увидела отца на пороге; нестерпимый стыд ожёг её – Пересвистов смотрел на дочь, расхристанную, с измазанным в крови лицом, смотрел с такой болью, что утешить её не могла даже мысль о виновнике произошедшего, который скрылся и за которым погнались Тырга, Павлович и Генрих. Пересвистов, увидев, что дочка жива, отправился вслед за ними, памятуя о своём обещании вогнать в упыря три кола собственноручно.
Злата не могла оставаться на месте, а дверь они забыли запереть. Она потянулась к ночной темноте – надо были идти за ними. Недалеко от порога она запнулась обо что-то мягкое – Раду. Захлебнувшись криком, Златка отступила. Раду высосали до донышка, и она лежала мёртвая и пустая.
«Так вот как он добился того, что его впустили…» - пронеслось в её голове. Она закрыла лицо руками, чувствуя, как к глазам подкатывают слёзы, к горлу – тошнота от омерзительного сладкого запаха крови и смерти, а ко всем жилам – слабость. Ей пришлось отступить и вцепиться в стену сарая.
Она обошла тело и, спотыкаясь в темноте, пошла туда, куда, как ей казалось, направились упырь и его преследователи. Недолго она шла беспрепятственно – возле первого же дома запах чеснока ударил ей в нос, всё закружилось, её вывернуло наизнанку. Ярко-жёлтый месяц висел высоко в небе, освещая тусклыми бликами покатые крыши; неприглядное зрелище мук Златы разворачивалось в темноте. Как солдат под обстрелом, она доползла до околицы, получив ожог от соломенной верёвки и потеряв остатки сил в борьбе с чесноком и крушиной. «Я молодой упырь, - отстранённо подумала она, сидя на холодной земле. – Мне опасно всё. Меня найдут и забьют мне в грудь кол. Отец и забьёт».
Но перед тем Пересвистов убьёт его. И они не встретят друг друга ни в аду, ни в небесах… Смешно даже думать об этом. Надо сказать, она и не думала; только горькая волна пустоты подкатила к сердцу (пока его не проткнули колом – приходится терпеть его скачки, в том числе жгучую мглу боли, утраты и раскаяния).
- Ага, - сказал Генрих. – Сейчас мы его прищучим. Я видел, где он пропал.
- Дальний конец кладбища, - кивнул Тырга. – Эх, вот горе, каждый раз не доходили, всё находили упыря в ближних. Много их развелось! Боюсь, пропадёт деревня, всех заедят в конце концов.
- Хватит лясы точить, - мимо прошёл Пересвистов.
- Да мы тебя ждали, сосед!
Тот ничего не ответил. Павлович подкрутил фонарь, Генрих зажёг толстую короткую свечу. Пошли по могилам. Нашли, вооружились лопатами.
Матьяш правду сказал Злате насчёт того, что должен закопаться глубоко и на долгое время – яму пришлось копать глубже, чем обычно, где-то на локоть. Устали, окружили место раскопок верёвкой, опасаясь, что кто-нибудь встанет из могилы за спиной. Наконец, дошли до остатков сгнивших досок.
Злата добралась до кладбища немного раньше самого интересного момента. В смутной темноте она увидели только два мелькающих огня, услышала смутный шум; выпрямившись, пошла по могильным холмикам на свет. На этот раз она успела к самому ключевому – кол был приставлен к телу, удар молотка, ещё, сквозь треснувший истлевший саван дерево с хрустом вошло в плоть, хлынула кровь. Злата не смогла ни закричать, ни упасть в обморок; никто не даровал ей, разумеется, смерти на месте. Ей осталось только проклясть свою недопитую кровь и свою новую суть – то, что соединило её с Матьяшем, то и помешало добраться вовремя. Да и смогла ли бы она что-нибудь сделать? Рухнув на колени, она слушала хруст, потом услышала, как хрюкнул заступ, которым отрубали голову упырю. Уже всё было кончено, а кровь всё текла; казалось, она затопит всё кладбище.
Небо стало поддёргиваться белизной по левую руку – наступал рассвет. Пересвистов, с остервенением выполнив все требующиеся действия, послал помощником за хворостом, который они по большей части набрали из сухих кустов у самой ограды кладбища – их берегли на экстренный случай.
Злата смотрела на результат кровавой расправы – кровь растеклась по земле причудливыми тёмными узорами – потом на светлеющее небо. Рассветало страшно стремительно. Она не поняла даже этого – на глаза лёг туман, перед глазами было темно, только смутные тени бродили вокруг. Поднявшись, она пошла вслепую к трупу – теперь уже окончательно и бесповоротно трупу. Златка не могла видеть лица своего убийцы, но кол смогла нащупать. Выдёргивать его было трудно, руки срывались, ногти ломались; она не чувствовала теперь и боли, к собственному равнодушному удивлению.
Пересвистов первым увидел, что его дочь склонилась над обезвреженным упырём.
- Злата, - сипло крикнул он, и, подволакивая больную ногу, как можно быстрее направился туда. Злата взялась за кол – остриё вверх – и со всей яростью бросилась на него.
Она знала, что теперь ничто другое не убьёт её.
Конечно, она промазала; Пересвистова хватил на несколько мгновений столбняк – кровь, ребро сломано, хруст, надрывный смертный крик, брызги слёз из глаз. «Дочка» - вскрикнул он, едва не падая, как и сама она недавно; откуда ему было знать, что она учинит над собой расправу. Судороги Златы отразились у него на лице; покрытые тьмой глаза встретились; когда подбежали охотники и люди из деревни – кто полуодетый и разбуженный, кто давно проснувшийся и с колом – Злата лежала аккуратно, руки вдоль тела, сама вытянута во фрунт, с забитым в грудь колом и отделённой от шеи головой. Лицо её было неузнаваемо. Пересвистов на коленях сидел рядом с ней, руки безвольно свисали вдоль тела, словно отнявшись после совершённого дела, голова повисла; ни на что он не реагировал, ничего не говорил и не плакал. Ещё он был совершенно сед.
Тырга меланхолично заметил некоторое время спустя, когда костёр с двумя упырями догорал:
- Странная штука. Никогда не замечаешь, как седеет человек, когда он от расстройства седеет. Раз – и всё.
- Заткнись, - прошипел Генрих. – Как у тебя язык повернулся, лихо одноглазое.
Горелый запах заполонил воздух, пробираясь, кажется, в самую гортань, в лёгкие, заставляя мучительно кашлять.
- А что я такого сказал?
- Не надо ничего говорить, - оборвал их обоих Павлович. – Проявите уважение…
- К кому, к упырям?! – воскликнул Тырга, и несколько человек бросили на него косые взгляды. Фыркнув и пожав плечами, Тырга отошёл от собеседников. Павлович медленно пошёл прочь от кладбища, Генрих, подумав, последовал за ним.
- Проклятая земля, - произнёс вдруг хозяин сарая. – Проклятая земля, она не даёт покоя людям.
- Ничего, с нами Бог и все святые, - присказкой ответил Генрих.
- Бог отвернулся от нас, мальчик, Он давно от нас отвернулся.
- За что?
- А за что нам это наказание? Ты не думал о том, что хуже нет – убей родственника или близкого, или он тебя загрызёт.
- Мне всегда казалось, что это… ну, само собой. Так всегда было.
- Да нет, не всегда.
- Так за что, Павлович?
- Ты Библию хоть раз в руках держал?
- Один раз держал. А что такого?
- А зачем ты тогда на благие силы киваешь, а? Не нужны нам никакие благие силы – разве для того, чтоб оправдываться. Нет у нас больше в сердцах ни любви, ни дружбы, одна злоба да охотничья остервенелость. Потому и отвернулся от нас Бог. Погибнет деревня, Генрих. Сами друг друга перегрызём, без всяких упырей.
Дойдя до своего забора, Павлович распахнул калитку и таким же резким движением захлопнул перед носом у Генриха, оставшегося в полном недоумении после этой отповеди. Пожав плечами, парень направился прочь, пиная время от времени сапогом высокие лопухи.