XXIV
3/XI – 1967
ДЖАМБУЛ
Майе Доманской
Здравствуй, Майя!
Лучше бы ты побольше писала о себе и своем красноярском житье-бытье, чем заниматься воспитанием своего непутевого друга. Вадим Далматов невоспитуем. Иначе (при его талантах и знаниях), он бы давно отирался в кулуарах министерства культуры, а не дудел бы на старом саксофоне в дырявом, хотя и очень большом, балагане. (Вариант: в очень большом, хотя и дырявом).
И почему рассказать о том, что было, означает обязательно осудить? Ну вот, я не рассказываю тебе, как мы с сестрой принесли домой маленького пищащего котенка, тыкали его мордочкой в молоко и совали ему хлебные крошки, как пришел наш папаша в состоянии среднего подпития и, увидевши котенка, завел длинную тягомотину о Дарвине, о борьбе за существование, о гибели слабых, все о вещах и проблемах очень полезных для детской души.
Как истый педагог (некогда преподавал математику и физику), после теоретической подготовки перешел к практическим занятиям: сунул под мышку топор, той же рукой за шиворот котенка, другой за шиворот меня – и во двор. Сунул мне топор: руби котенка.
Я плакал в голос, кричал – не буду убивать котенка! Кричал (вот ведь ужас – со всех сторон травили души), что если бы тут был американец, того бы зарубил. Естественно, американца представлял крокодилообразным уродом с полуметровыми зубами во рту. Но это уже не папашина заслуга – здесь целиком постаралась родная советская власть, пионерская, комсомольская, капээсэсовская.
Ну вот, всего этого я тебе не рассказал, но меня все равно время от времени подбрасывает во сне зрелище разлетающихся во все стороны клочьев живого котенка. Допустим, что я все это рассказал, но ведь все равно буду просыпаться в ледяном поту! Почему, когда рассказываю – сужу, а когда молчу – не сужу?
Извини меня – воспоминания вещь жестокая; вспоминается то, что вспоминается, а не то, что хочется. Ко всему прочему, за последний месяц столько насмотрелся на разные разности, что тошно.
Получил письмо от Веры Филатовны, она подсыпала красного перца на нос за Люду Янко, вернее, за то, что посвятил ей стихи. Интересно, как дошло до Веры Филатовны известие об этом факте? Люда могла показать стихи Наташе Рыбаковой, Наташа поделилась с Валеркой ценными сведениями, а тот разблаговестил нашей доброй Арине Родионовне. Говорят, что буриданов осел издох от голода, так как не мог решить, с какого из двух стогов сена начать обед, а здесь наоборот: достается за то, что пытаюсь ухватить сразу три охапки. Каждая из дорогих сердцу скирдочек шпыняет бедного ишака за то, что он пасется и у остальных двух. Вру, однако, – это относится только к тебе и Вере Филатовне.
Любовь моя к прекрасной Лиде Жураховской, после путешествия из Абакана в Джамбул, как-то тихо умерла. Несколько дней после открытия их номер не работал, злые языки зудели, что супруг ее изрядно отбуцал. Жалко ее: опять, как в Абакане, сидел и играл на гитаре и опять она остановилась, только поотдаль и долго-долго слушала. Такая звериная тоска в глазах.
Дрессировщик медведей, что работал в Абакане, уехал, а вместо него приехал другой, Павлов, медведей у него штук восемь, наверное; один совсем еще подросток. Павлова не любят, говорят, он жестоко обращается с мишками. По этому поводу он уже цапался с клоуном Покерманом (тот, что работал раньше – Басов, тоже уехал) и катил бочку с дустом на оркестр, размахивал изуродованной рукой, дескать, вот что это зверье со мной сделало. А ты бы оставил их в покое, в лесу.
Тот котенок – счастливчик, он не успел почувствовать ни ужаса, ни боли, а тут сидит бедная зверюга всю жизнь в железном ящике, с одной только стороны решетка, и если выводят ее на свет (не божий – цирковой!), то только затем, чтобы отколотить железной палкой. Пардон: хотел сказать – подрессировать. Гуманно подрессировать. У нас общество гуманное. Причем, все сплошь – пуритане. Не пьют, не курят, не крадут, через одного «Материализм и эмпириокритицизм» читают.
Одна медведица особенно в дрожь приводит: бедняга твердо решила выбраться на свободу и днем, и ночью делает подкоп – скребет и скребет когтями железный пол клетки. Посадить бы вместо нее Павлова, а напротив – его жену. Дочку уж ладно, оставим на воле: она не хочет быть дрессировщицей.
Велофигуристов нет. Зато приехал иллюзионный аттракцион Дун-Цин-фу. Поначалу обалдел от их китайских фокусов, но во многих уже успел разобраться. Все равно – здорово. Там есть одна молодая женщина-китаянка, Света, кажется, понравилась мне до слез, но познакомиться не рискнул. Дочка у нее лет восьми – исключительная прелесть, но, по моему, только наполовину китаянка. У Светы в каждой руке по четыре трости, а на каждой тросточке вращается тарелочка, на лоб ей ставят вазу с огромным букетом и она, вращая тарелочки, прогибается назад, так, что почти достает плечами пьедестала. Сколько ни смотрю – не могу привыкнуть. Это чудо.
И, наконец-то, появился друг! Может, это не настоящая дружба, просто симпатия двух людей, но все равно, хоть изредка оттаивает сердце. Это Рудик Изатулин, у него номер на свободной проволоке. Еще он работает номер парных жонглеров со своей женой Имби, она не то эстонка, не то латышка, поэтому имя такое нам непривычное. Не знаю, чем заслужил его приязнь (он никогда даже вида не подавал, что замечает мою особу), быть может, его удивило, что в цирковом оркестре объявилось лицо, не изрыгающее громогласных ругательств и, как ни странно для музыканта, изо дня в день трезвое. Только он однажды после представления приехал ко мне на велосипеде и так счастливо – Вова Штан как раз проводил очередную политинформацию в своем трио блудниц вавилонских и ушился ночевать не то к Любке, не то к Аньке, холера его знает.
Не представляю, как Рудольф нашел ввечеру нашу квартиру, но нашел, с собой же привез бутылку адской смеси: наполовину коньяк, наполовину спирт. Я ошалел от неожиданности, даже спросил, за что такая честь, он только улыбался из-за очков. Адскую смесь пили часов до двух ночи, у него с собой был кусок колбасы, у меня же имелся сыр, хлеб и огромная банка сгущенки, в которую и до половины еще не погрузился.
Закуска немного странная, но вот в чем убедился: дело не в том, что и сколько пьется, а в том – с кем пьется. Ведь можно же было часа четыре говорить о сотне разных интересных вещей без ругани, без визга, без «ты меня уваж-ж-жашь?..»
Рудольф рассказал о системе Союзгосцирка, о цирковом конвейере (теперь знаю, почему одни номера приезжают, другие уезжают), как тяжело войти со стороны в эту замкнутую структуру, как много труда понадобилось ему, чтобы сделать номер на проволоке, найти жену-партнершу для парного жонглирования. И вообще – он изумительно одаренный человек: жонглер, эквилибрист, музыкант-эксцентрик, актер-комик. И при этом – труженик. Попробуй-ка, постой на одной ноге на болтающейся проволоке, в зубах у тебя нож со свистком в рукоятке, на ноже, острием в острие, сабля с петухом наверху, играй при этом на балалайке и подсвистывай в свисток!
На следующий день – вторая серия. В цирк пришел с утра, так как много занимаюсь на саксофоне. Зело надоело, что разные тебе лохмотники и губошлепы дерут перед тобой нос. Далматов-музыкант вовсе не равняется Далматову-саксофонисту.
Поиграл, вышел отдохнуть, глядь – Изатулины репетируют. Кивнул издали, поближе подойти не посмел. Как вдруг Рудольф кричит: «Чего стоишь? Марш в манеж!» А я за два месяца ни разу не переступил магическую линию манежного круга, говорят, кто ее переступит – тот никогда не выйдет обратно. Не знаю, как это пророчество отзовется на моей судьбе – может быть, напишу роман о цирке.
Ты поняла, что все таки пришлось переступить эту линию, хоть и не по своей воле – Рудик подбежал, схватил за руку и силой вволок в манеж. Что ж, если и напишу книгу, то пусть читатели костерят Изатулина – он кругом виноват.
Втащил, сунул в руку жонглерскую булаву, отбежал, крикнул: «Лови!» и швыряет в физиономию вторую. Еле увернулся, замахал на него руками и убежал с манежа. В тот же день он подарил три теннисных мяча и научил жонглировать.
Майя, до чего же увлекательное занятие! А как трудно! Шарики то и дело падают, их надо догнать, нагнуться, поднять. Через час все тело болит. Но это поначалу, пока нетренированное. Сейчас уже довольно лихо расправляюсь с тремя шариками, выучил пару несложных трюков. Некоторые трюки показывает Рудольф, а многие подсматриваю у Кости Рубана – работает в нашем цирке с Джамбула.
Рубан – соло жонглер, причем исключительно сильный, вот только спеси у него, как у породистого индюка. Ему, впрочем, простительно, есть уважительный повод спесивиться, а вот чего пыхтит и дуется да никак чихнуть не может разлюбезный Габдулхак? Впрочем, пошел он.
У Кости Рубана не булавы, как у Рудольфа, а жонглерские палочки, работает он ими – любо дорого посмотреть. Сначала с тремя палочками трюки, потом очень красиво у него получаются четыре палочки, напоследок – пять. И самое притягательное – три шарика. С тремя шариками он просто чудеса выделывает. Я, как загипнотизированный, глаз не оторву. Труд – чудовищный. Вдобавок – он еще акробат: в начале номера делает переднее сальто. По этому поводу кто-то из артистов язвил: «Надо же, жид – а переднее сальто крутит!» Переднее сальто, говорят, гораздо труднее заднего, но я в этом – ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
Так подхожу к Косте и вежливо спрашиваю: «Ты не покажешь, как репетировать некоторые трюки с шариками?» (Он моложе меня). Майя, ты бы на него посмотрела! Смерил взлядом с ног до головы и процедил: «Жонглировать надо с детства, это как на скрипке учиться!» Я опешил. Причем – с детства? Ты хоть удавись, но никогда в жизни не сыграешь на гитаре так, как я, но если бы попросил научить – с радостью помог бы и никогда такой глупости не брякнул. Ты жонглер, я музыкант, чего нам делить, чего дуться друг перед дружкой? В общем, мелкий человечишка, никак цену себе сложить не может, но жонглер… Да, жонглер!
Разохотившись, возжелал обзавестись булавами и кольцами и понаделал глупостей. Изготовить жонглерскую булаву не так-то просто, Рудик сказал, что их делают специалисты, но я, шляясь по магазинам, обнаружил в «Спорттоварах» булавы для гимнасток, смертельно обрадовался и купил три штуки, хотя они и дорогие. Рудольф поднял дурака на смех: жонглировать этими булавами нельзя. Дал для сравнения жонглерскую булаву, действительно, земля и небо. Если уж жонглерская булава бьет пальцы, то гимнастическая (она из цельного куска твердого дерева выточена) может и переломать их.
Посоветовал заказать токарю жонглерские палочки, такие, как у Кости Рубана, но я и тут оказался всех умней. Нашел нашего циркового столяра-плотника Васю Лыкова, спрашиваю, может ли он сделать жонглерские палки. «Конечно!» Сговорились на шесть штук по паре рублей палочка. Деньги, идиот, отдал вперед. А Вася Лыков это вот какое мурло: закончил четыре класса и долго готовился для поступления в некоторый элитный университет, из аудиторий которого небо видится, почему-то, исключительно в клеточку, после окончания упомянутого учебного заведения обзавелся отчаянной бабой и настрогал с ней не то шесть, не то семь детей.
Не знаю, чем строгал детей, но жонглерские палочки он выстрогал либо тем же самым инструментом, либо тупым перочинным ножом из свилеватой и сучковатой сосны. Вымазал их акварельной краской и – нате вам! Шпигуйте себе ладони занозами, сколько влезет. Я эти палочки ему вернул в целости и сохранности, но двенадцати рублей не видать бы, как своих ушей, если бы Рудольф не выругал прохвоста Васю вдоль и поперек. Он струсил и деньги вернул.
Но все равно – я такие успехи сделал с тремя шариками, что все удивляются, а только никто не знает, что методика отработки трюков та же самая, что и при выработке техники на музыкальном инструменте. Может, в музыкальные эксцентрики податься? Кто может сравниться с Далматовым в феноменальном умении играть на всех инструментах? Шучу, конечно. Для музыкального эксцентрика главное – уметь паясничать, а мне актерского таланта бог не дал и так, говорит, слишком много нахапал. Как-то пробовал.
Есть еще одна хорошая новость… А может – и очень прескверная… Короче, ты догадалась – Вадик Далматов в очередной раз вклепался. Вся беда в том – в кого! Исповедуюсь, как на духу, кроме тебя, моей дорогой названной сестры, никому не хочется рассказывать, да и тебе бы не следовало. Ну, да ладно.
Цирк еще не начал работать, как в его окрестностях объявилась банда босячек откровенно школьного возраста. Рысьи глазенки этих, извиняюсь, девушек выследили неких Равиля и Вадима, пылкие сердчишки сотворили из них кумиров, а воробьиные умишки подвигли на разные разности, например: расходимся после представления по домам, а из окружающих шапито сумерек доносится скандеж: «Ра-а-авиль! Ва-а-адик! Ра-а-авиль! Ва-а-адик!» Или того лучше, – идем на работу, а на асфальте у цирка эдак красиво мелом нарисовано: «Вадик и Равиль мы вас любим».
Шуток и подкалываний по этому поводу – хоть отбавляй, но вот иду как-то один и вдруг подбегает некая зелена` сопля, и сует в ладонь записку, и глаза ее полны восторженного ужаса, и произносит страшным шепотом: «Это от Сашки!», и моментально дает стрекача. В записке детским почерком нацарапано то же самое, что и мелом на асфальте, только отсутствует одно имя, «я» вместо «мы», «тебя» вместо «вас» да сладкий душе и сердцу глагол поставлен в другое наклонение.
Честное слово – рассердился. Думаю, попадись только, Джамбульская Джульетта, – выругаю и оттаскаю за косички. Потом решил, что записка – просто озорная выходка расшалившихся девчат.
Май, милый Май! Никого не выругал, никого за косы не трепал. А иду на другой день на работу, глядь – маскируется у тенистого палисадника барышня, безусловно очень и очень юная, но очень даже гожая на предмет взять ее замуж.
Вчерашняя записка и в голову не стукнула, взглянул в узкие карие глаза да и мимо. Вдруг, как обожгло – вернулся. «Тебя как зовут?» – спрашиваю. «Саша». «А меня как зовут?» Молчит. «А, не знаешь. Ну тогда…» «Знаю!»
Благородное негодование испарилось, «как сон, как утренний туман», стою и беспомощно на нее любуюсь. Личико круглое, самое простое, чуть весноватое, беленькое, волосы светло-каштановые, а вот глаза раскосые и темные, взгляд хмуро-медлительный, напомнил Катю – у той глаза тоже никогда не улыбались. Не зная, что сказать, завелся о ее глазах, в кого, де, они у нее такие азиатские. Девушка гордо ответила: «Я – кореянка!» «Что ты рассказываешь?! Корейцев я не видел, по-твоему?» «А у меня папа и мама русские!» Приехали. Беседа самая светская.
В следующие десять минут выяснилось, что корейцем у нее был не то дед, не то прадед, что в цирке она была уже сто раз и что может побывать в сто первый, если намерение проводить ее домой после представления достаточно серьезно.
Выпрашивать пригласительные терпеть не могу, поэтому купил билет на место в первом ряду и отдал ей. Место оказалось очень хорошим – все представление не сводил глаз с нее и то чуть не молился, чтоб она обманула и убежала, то наооборот – боялся этого. Странно: все представление просидела почти неподвижно, даже от медведей не отшатывалась, не смеялась и не аплодировала.
Скорость, с какой сматывал после работы саксофон, – рекордсменская; кто-то из наших бузотеров еще до представления заметил нас с Шашечкой (иногда дразню ее так) и начал было разводить сальные тары-бары, я ничего не ответил и убежал. Сашка не обманула, ждала. Подцепил ее под локоть, она удивленно взметнула головенку, но руку не отняла. На работу пришел без плаща, а вечера уже стали прохладными, пойдем, говорю, мимо моей квартиры, забегу, плащ возьму. Пошли. Оставил ее у калитки, влетаю в комнату, а там уже мой Вова… Да пошел он! Хватаю свой скарб – и прочь из дома.
Куда идти было все равно, ну мы и пошли по нашей узкой, глухой и темной улочке. Беседа состояла преимущественно из междометий, потому что Шашечка оказалась молчуньей не приведи бог какой, я же был занят другим – высматривал в густом сумраке подходящую скамеечку. Высмотрел, да какую! Ниша в заборе, даже с подобием козырька. Откуда-то со двора донесся ленивый собачий брех, но тут же и умолк – добросовестная псина исполнила долг, а дальнейшее ее не касалось. Лавочка в нише, видать, часто не пустовала. Живо на скамейку, Сашу – под плащ, обернул полой и крепко прижал к себе. Да она и сама прильнула, показалась вдруг заброшенным, никому не нужным котенком.
«Ну, и что еще мне будет позволено?» – спрашиваю тихонько. «Все!» (Вот, Майка, учись, как женщине следует отвечать мужчине!) Все так все, потянулся ее поцеловать, а руку положил на коленку. Вмиг перед губами оказался кудлатый затылок, а коленки аж пальцы прищемили. «Это называется – все?!» Но небыло огорчения ни на волос: словно шел, шел, как маленький Гуинплен, босиком по ночной снежной равнине и вдруг набрел на лачужку, где теплится свеча, гудят поленья в печи и стоит кружка молока с хлебом. А может, девчонка тоже бредет, одна-одинешенька, и тоже босиком, и по той же равнине…
Испуг прошел, Саша опомнилась и стала ожидать, когда ее таинственный возлюбленный вновь начнет нахальничать. Не дождалась: возлюбленный только притискивал ее горячее тело за плечи и талию, а мыслию растекался по какому-то неведомому фантастическому древу: на эту незнакомую девочку и на меня, многогрешного, полагалась богом одна душа, и так мы и родились – каждый со своим обрывком души, и поэтому так нам тяжко и одиноко в мире. А стоило нам прильнуть друг к дружке и разорванные обрывки слилсь в одно, и поэтому так легко и тепло на сердце, и не надо нам разлучаться, и мы с ней – одно существо.
Саше задумчивость кавалера наскучила, и если Магомет так плохо идет к горе, то придется той самой сдвинуться с места: девушка повозила плечами и подняла свою круглую славную рожицу. Я ее поцеловал и уловил чуть слышный запах табака. «Ты куришь?» Молчание.
Понемногу чаровница сдалась на мои ласки и, кажется, так ими увлеклась, что готова была и до утра не сойти с той скамеечки. Зажмурила татарские глазенки и даже почти не дышала. А я так совсем был пьяный: целовал, голубил девчонку, рассказывал, какая она прелесть, как не хочется с ней расставаться. Была и ответная речь, долгая, витиеватая, пересыпанная изысканнейшими метафорами. Она навсегда врезалась в память, привожу ее целиком: «Ты – хороший!» «Сашенька, – говорю ей, – вот тебе исполнится восемнадцать лет и выходи за меня замуж. Будем писать друг дружке письма, и ты как закончишь школу, так я приеду и заберу тебя. Ведь всего-то два-три года!» Сашенька задумалась. Тряхнул ее за плечи. Думает. Еще тряхнул. Ответ получил убийственный, как по серьезности, так и по глубокому знанию жизни: «Ведь ты тогда совсем старый будешь!» В самом деле, как не смараковал-то: двадцать семь лет! Самый пенсионный возраст…
Мне кажется, что два года, что двадцать два – для Сашки и то и другое неисчислимая бездна. И напротив: когда мы с ней расстанемся навсегда, то это «навсегда» представится всего лишь «до послезавтра».
В себя двух потерянных привела противная изморось. Хлынь дождь – и из той благословенной улочки на танке не выкарабкаешься. «Пошли, говорю, ласточка-касаточка, по домам, тебе завтра в школу, мне на работу». Между прочим, так и не допытался, в каком она классе учится. Но судя… Думаю – лет пятнадцать, шестнадцать. Довести до дома Саша не разрешила – доплутали до ее трущобной улицы, поцеловались и она припустила бегом. А я по дождю и грязи еле добрался до квартиры.
«На Дерибасовской открылася пивная,
Там собиралася компания блатная.
Там были девочки: Любаша, Шура, Аня
И был там Вова, Вова шмаровоз».
Дома – кильдым, на синие табачные облака хоть коромысло вешай, на столе полбутылки водки, огрызки, из-под одеяла сияет физия Вовы, окаймленная сверху торчащими лохмами, а снизу коротенькой бородкой, из под одеяла же, но с другого конца, торчат пятками вверх смуглые Шуркины ноги (у Любки ноги бледно-голубоватые, куриные, у Аньки – зело мясистые и тугие). Вова, увидев меня, приветственно и заговорщически хрюкнул, а я в отчаянии попросил водки, завтра куплю – отдам. Налил две трети стакана и почти с наслаждением выпил, так хотелось залить дешевую иллюстрацию не то к «Декамерону», не то к «Сатирикону». Закусил объедком колбасы и рухнул в беззвездный сон. Успело только пригрезиться: край света, берег Байкала, маленький домик, в домике – Сашечка, качает зыбку с маленьким мальчиком, а я целую ее плечи, руки, колени… Почему-то представилось: у Сашки будет только мальчик с глазами Чингиз-хана.
Фланировать по ночным улицам Джамбула, да еще с девушкой, удовольствие маленькое: в аккурат прирежут. Человек всегда питал злобу к себе подобному, тем паче – чужаку. Все чего-то не может поделить: небо, воздух. Готов перерезать глотку, отстаивая собственную цифру количества чертей, умещающихся на острие иглы. Затевают гражданскую войну остроконечники и тупоконечники. Поедом едят друг дружку физики и лирики. Джамбульские граждане допризывного возраста с упоением ломают штакетины о головы ближних с дальних улиц. Постпризывники экипированы железом, тупым и острым.
Поэтому следующее свидание придумали сделать в кинотеатре: Сашка купила билеты на детский дневной сеанс и мы запрятались на последнем ряду. Все бы ничего, но фильм! фильм! Нет, о чем там был фильм – ни я, ни Саша даже приблизительно не поняли, это к тому, что он чудовищно короткий. Промелькнул, как крохотный метеор на ночном небе. Табака на Шашечкиных губах больше не было слышно.
Почему Саша покупала билеты? Во-первых, деньги-то были мои, во-вторых, хотел приноровиться не брать у нее сдачу. Ты не думай, первый раз в Саше взыграла гордость: она рассердилась и надула губы. Тогда взмолился и объяснил, что ни аза не соображаю в девчачьих лакомствах и лучше ей самой купить себе чего ей хочется, чем если изведу зазря деньги на какую-нибудь дрянь. Сашка долго и подозрительно смотрела мне в глаза.
Ты сильно-то не осуждай своего беспутного друга!.. Девчонке, по-моему, тоже очень одиноко на этой холодной планете. Ни разу не пришлось прийти на свидание раньше ее. Она, словно умирающий от жажды путник, боится пропустить несколько единственных мгновений, когда поутру на стебельках травы появляются крупные капли росы, чтоб собрать их пересохшими губами. Может статься, что все это бред, что Вадим Далматов неисправимый романтик, Странник по звездам; хорошо, пусть так, рассудим по законам грешной земли. Сашке просто пришла пора, она, глазом не моргнув, ступила на «тропу войны» и выбрала себе возлюбленного по нраву. И почему не я, а какая-нибудь грубая скотина со словарем Эллочки-людоедки? Если бы судьба отдала нам друг друга, мы навсегда остались бы вместе, и любили до конца жизни. Только… не бывать этому. И, кроме свиданий в кинотеатре, тоже ничему не бывать. Не пойду же я к ней в гости (Сашка упорно молчит о своем семействе) и не поведу же ее к себе. «Вова Штан там правит бал, там правит бал!» Так мы и останемся при наших невинных шалостях.
Не знаю, стоило ли все это писать тебе? Чувства в растрепе, не соображаю, что говорить, что делать. Надо обучиться трудному искусству молчания, а я все тебе высказываю.
Май, милый Май, прости. Пиши.
Твой навеки – Вадим Далматов.
P.S.
Стихов нет – муза умолкла!..
P.P.S.
«Ариец» Влад с утра до вечера предается благородному аристократическому спорту – охоте. Стреляет из воздушки по воробьям. Огорчается в двух случаях: когда промажет и когда убьет пичугу наповал. Самый смак – подранок. Ему можно оторвать голову. Наслаждение избранных!..