XXIII
20/X – 1967
ДЖАМБУЛ
В. Ф. Бондаревой
Здравствуйте, Вера Филатовна!
Раззверзлись хляби цирковые
И рухнул в них анахорет,
Которого по тощей вые
Судьба мурыжит много лет.
Можете сочинить торжественный «Адрес» в адрес Российской Словесности: на свет явился выдающийся цирковой пиита, подтверждением чего служит вышеприведенное выдающееся (по идиотизму) четверостишие.
Ну и попал я, Вера Филатовна, в переделку, хоть плачь, хоть рыдай. Из Абакана наш дирижер уехал, говорят – в стационарный цирк, в результате – полный раздрай. Музыкальное сопровождение циркового спектакля отдано на поток и разграбление банде вечно пьяных обормотов. Барабанщик махнет палкой – кое-как вступим, отмахнет – кое-как снимем. Деградируем с каждым днем, играем все хуже, все позорней: удручающий и все возрастающий халтурный беспредел. Никто, кроме меня, и не думает заниматься, пьянствуют, сволочи, грызутся меж собой, как собаки.
Каждое представление начинается одинаково: сначала тяжелое молчание (в паузах, естественно), все с жуткого бодуна, мозги не ворочаются. Но вот кто-то, заплетающимся языком, что-то кому-то припомнил. Тот, так же меланхолически, посылает зоила по некоторому адресу. Вступает третья сторона. Затем фуга становится еще богаче: собачатся уже четыре, пять, а то и шесть голосов. К концу первого отделения оркестр оживает полностью и если в восьмых и четвертных паузах все же молчат, то в половинных и долее запросто ухитряются выразить квалифицированное и литературно оформленное мнение о том, кто есть кто.
Некая заслуженная учительница КазССР, сидя в директорской ложе (это на другой стороне амфитеатра, прямо против оркестровки), сильно пополнила свои познания в русском языке и совершенно непонятно, почему вместо благодарности сочинила и отправила по инстанциям жалобу. Утверждают также, что в директорской ложе хорошо унюхивается аромат оркестрового перегара, очевидно он достигает «берегов отчизны дальней» «на крыльях песни»: раструбы саксофонов направлены, правда, вверх, но раструбы труб и тромбона, а также раструбы десятка глоток нацелены точно на ложу.
В вагончике нашем только что не публичный дом: шныряют всякие посторонние лица, дуют под сурдинку водку, исполняют в уголок «риголетто», Равиль, наш первый трубач, варит в вагончике суп, – валяются объедки, куски сала, крошки, корочки, черт знает что еще, шастают орды тараканов, жужжат легионы жирных мух.
Саксофонист-баритонист через два дня после открытия уволился и уехал, временно приняли на работу местного музыканта, у него саксофон-альт, играет вторую партию. Парень молодой и, по-моему, порядочный, так как не скрывает отвращения к нашей азиатчине. Казах. И вот ведь какой гадостный тип Габдулхак, наш первый альтист: паренек этот в простоте души и в отсутствии некоторых вторых партий решил его поддержать, так Габдулхак напузырился, зашипел на него и даже пульт с нотами отодвинул! Как в человеке помещается столько злобы?
Ни с кем в этой команде неукротимых алкашей я не пью («Невежд гнушаюсь и ненавижу чернь!»), но в одиночестве иногда не выдерживаю, выпиваю бутылку вина. Как сегодня: моего приятеля Вовы Штана (чтоб ему лопнуть) нет дома, значит, ночует у Любки, ибо если по списку у него значится Шурка, то она ночевала бы здесь, потому что у нее имеется муж со здоровенными кулаками (лучше бы у него здоровенным было кое-что другое, тогда бы Шурке не приходилось возжаться с мартышкой Вовой), а если выпадает Анькин номер, тогда фифти-фифти – либо притащит ее сюда, либо утащится к ней сам.
А Симку Феоктистову помните ведь? Экземпляр, сбежавший из кунсткамеры. То, что она курит, как сапожник, знал, но что дует водку, как два сапожника – это явилось новостью. Является на работу с опухшей физиономией, круглой, как чугунок, темной, как медь; если не очень переборщила, то кое-как выбрынькивает партии, а если очень, – то пытается уснуть на клавиатуре. В таких случаях, когда фортепиано перестает звучать, Габдулхак в первой же паузе оборачивается и злобно тычет раструбом кларнета под ее толстое гузно. Симка вздрагивает и некоторое время снова колотит по клавишам. Хорошо бы поддать ей не раструбом, а мундштуком. Он острый.
Равиль из-за Симки рвет и мечет: чтоб увезти ее из Абакана (она должна была после училища отработать по направлению), он с ней расписался, а сейчас трясется, что стерва нагуляет ему алименты, в коих он ни сном ни духом и ничем иным не виноват. Отобрал у нее паспорт, чтобы в случае чего сжечь вместе со своим и со свидетельством о браке. Хотя, что толку, если ей вздумается учинить подлянку?
Три дня назад не выдержал всей этой вакханалии, чуть не в истерике влетел в кабинет директора, зачем-то швырнул ему на стол свой оркестровый темно-зеленый смокинг, заикаясь объявил, что не желаю больше терпеть бардак («Разве это цирк? Это же бардак! Вот у Вовы Штана бардак – вот это цирк!»), что требую немедленно дать мне увольнение, что во всю оставшуюся жизнь буду за три версты оббегать все цирковые авгиевы конюшни… «и много, много, и всего припомнить не имею силы», что еще нес.
У директора сидел незнакомый мне мужик и с удивлением рассматривал странную, черную, беснующуюся личность. В Абакане Нефедов личность эту страсть как не любил за дикость, неприкаянность и колючесть, но с тех пор очень переменил свое мнение. Пусть я приблудный саксофонист (хотя остальные ненамного лучше), но к работе отношусь пунктуальнейше, это не могло остаться незамеченным. (Видите, и похвастать есть чем!) Это, вероятно от того, что работа вечерняя: даже на двенадцатичасовом представлении в воскресенье сижу, как вареный.
И вот грозный директор совершенно ласковым голосом принялся успокаивать заблудшую овцу, конфидециально сообщил, что в Фергану приедет дирижер и музыканты, что всю нынешнюю оркестровую татарву раскассируют, что такие музыканты, как Вадим Далматов, трезвые и положительные, на дороге не валяются и могут составить покой и счастье любого циркового коллектива. Незнакомый мужик горячо поддержал Нефедова (хотя ему-то что за дело?), а замдиректора вообще увел будущего принца цирка к себе пить чай и с энтузиазмом убеждал «не делать глупостей». Я клюнул на льстивые посулы и взял обратно свой лапсердак.
У нас одни номера уехали, другие приехали, что-то не очень понимаю эту систему. Таскались бы уж одним табором, а то выкамариваются неведомо зачем. Какой резон в этой сумятице? Был дрессировщик с двумя медведями – уехал, приехал Павлов – с целой оравой. Жалко на бедных смотреть – дерут их, как сидоровых коз. У дочки Павлова ножки весьма симпатичные и… все остальное, короче, но она нелюдимая и злая, как кобра. Замуж бы ей, а не маяться разной дурью.
И клоуны новые. Один из них, старый, толстый и желчный делает репризу с петухом и когда тот упрямится и не желает засыпать ногами кверху, пугает его: «Буду тебя линчевать, как Павлов своих медведей!» Подлец петух мгновенно засыпает, а на конюшне скандал: Павлов рычит и грозится сожрать Покермана, это фамилия клоуна с петухом. Видно, какие-то его предки были большими доками по части карт.
Другой, Кролюк, очень симпатичный, как человек, но, может, так кажется потому, что одного из оркестрантов он с восхищением называет герцогом Бэкингемом, а тому это не неприятно. Кто он, этот герцог Бэкингем, вам знать ни к чему. В антракте сидел у него (у Кролюка, не у Бэкингема) в вагончике и слушал запись заунывной песни о какой-то советской конторе, где постоянно менялись директора: один – дурак, другой – пьяница, третий – вор, следующий – бабник и так ad infinitum ( не ошибся в своей латыни?), на каждого директора по куплету. А после каждого куплета – тоскливый припев:
«Ну, мы конечно возмущаться начали,
Хотели было с жалобой идти;
Нам нового начальника назначили,
Сказали, что уж лучше не найти».
Все время мурлычу этот глупый припев: есть в нем нечто невыразимо родное, свое, кондовое. Был, например, Иосиф Виссарионович, потом Лаврентий Павлович, потом Никита Сергеевич, потом… «Ну, мы конечно возмущаться начали…»
Имею счастье быть познакомившись с новым каторжно-цирковым жанром: жанром «сила есть – ума не надо», то есть, виноват – с жанром «русский богатырь».
Представьте себе манеж, в манеж из-под нашего насеста в громе барабанов, реве труб и вое саксофонов въезжает нечто, похожее на броневичок с башенкой, но без пулеметных и пушечных стволов, все из себя алюминиевое. Вместо В.И.Ленина на цирковом броневичке восседает аршинное брюхо голого витязя, изрядно, надо сказать, продрябшее по причине зрелого возраста, а вместо тезисов в вытянутой руке богатыря большущий блестящий шар, который он, когда броневичок остановится в середине манежа, начинает катать по рукам, плечам, груди.
Потом адепт перемещения в пространстве чугуна и стали жонглирует двухпудовыми гирями, тремя огромными металлическими шарами, крутит в руках штангу с блестящими шарами на концах, на финал толкает другую штангу, на той шары уже бесчеловечно огромные.
Штангу эту выносят в манеж два униформиста, безбожно при этом скорчившись. Говорят, в каком-то цирке имел место позорный факт: вислоухий и сутулый униформист, позабывшись, походя взял ту штангу и, не особо напрягаясь, попер с манежа по окончании номера. Публика устроила полудохлому атлету овацию.
Еще врут, что хулиганистый акробат нацепил на большой и указательный пальцы резинку, изготовив таким образом рогатку, и обстрелял Илью Муромца (он же Семен Барахолкин), туго скатанной бумажкой, как раз в момент, когда тот нагнулся, чтоб вырвать штангу на грудь. Соловей этот разбойник метил, так сказать, в части филейные, но засветил… Гм. Пострадали части непосредственно ответственные за увеличение людского поголовья. Зрители так и не поняли, чего это Добрыня Никитич (он же Семен Барахолкин), величественно нагнувшись к штанге, вдруг подскочил, ляскнул зубами, зашипел и начал злобно водить глазами вправо-влево.
Щекочет самолюбие факт, что вы перечли полное собрание Далматовских к вам писем. Приятно, что находите в них литературные достоинства. Менее приятно, что ругаетесь за диссидентские мысли и дилетантское литературоведение.
Посудите, Вера Филатовна: логика повествования однозначно приводит инженера Гарина к трону властителя мира, но позвольте: а Советская Россия?! И она должна пасть ниц перед паскудным интеллигентишкой, которых стреляли не перестреляли, сажали не пересажали, воспитывали и не перевоспитали?! И вот Гарин, победив мир, не может сладить с кучкой собственных лакеев (Сталинский опыт был еще не обнародован, но достижения Петра, Ивана и Чингиз-хана зачем же игнорировать?), а на Золотом Острове возникает (неизбежное, как зубная боль) большевистское подполье с пламенным Шельгой во главе. Какой просоветской коровкой не пытался быть Толстой, уверен – бедного мутило, когда он пачкал бумагу подобной галиматьей. Это, по-вашему, не облом? Не политический самозаказ?
А всеобщий любимчик, турецко-подданный Остап Ибрагим-оглы или как его там? Какие только головоломные «рога и копыта» не изобретал, чтоб добыть деньгу, а заграбастал миллион и враз застрял, как рак на мели. Кто бы позволил живописать, как прощелыга транжирит в свое удовольствие тысячи?! И где? В государстве рабочих и крестьян? Низзя. Политически вредно. И это не облом?
Ну что ж, «бутыль допита и мелодия допета»!
Заключаю письмо стихотворением и хотя оно такое же плохое, как всупительное четверостишие, все же не такое дурацкое.
До свидания.
Вадим Далматов, ваш преданный оруженосец. Привет Валерке и Наташе Рыбаковой.
* * *
Плачет душа, словно голубь под крышею –
Песня отчаянья в мире расколотом!
Страстно-печальные звуки те слышу я –
Льются по жилам расплавленным золотом.
Рвется душа, хочет слиться с зарницею:
«Вспыхнуть бы раз над землей зеленеющей!
Жизнь! Ты, ведь, небытия репетиция!
Дым головешки, назойливо тлеющей!»
Бьется душа, но борьбой обессилена,
Падает в мир снов и грез фантастических,
Вакха встречая и пьяного Силена,
Дарящих дружбу свою тиранически.
P.S.
Такое у меня висельное настроение.
P.P.S.
Вокруг цирка вьются стайкой поклонницы циркового и музыкального искусства, от одной сегодня получил послание с признанием в любви! Судя по почерку, страстную барышню следует оттаскать за косички, что и сделаю, если она раскроет свое инкогнито.