XXII
16/X – 1967
ДЖАМБУЛ
Валерию Хорунжему
Духовный сын мой!
Твой духовный отец приветствует тебя из глубины казахских… из глубины казахских… Вот окаянство: не знаю, есть ли здесь руды или еще что-нибудь наподобие угля или торфа. Темнота моя объясняется тем, что живу, не высовывая никуда носа, в замкнутом и крошечном цирковом мирке. Кроме базара, никаких других достопримечательностей Джамбула не знаю.
Пишу тебе исключительно ради того, чтоб излить злобу на первостатейного босяка и прохвоста – Вову Штана. Мы с ним поселились на одной квартире, как два «непьющих» человека. Сразу по приезде, тов. Голоштан развил бурную деятельность по части бабского вопроса, ему, де, «надоело поститься». А еще задолго перед этим он прилип, как банный лист, с вопросом: «Когда мне стукнуло двадцать четыре, я уже имел двести баб, а ты?» Содрогнувшись от жуткой цифири – двести! тем не менее соорудил жалобные глаза и «сознался»: «Ни одной…» Поверишь, думал, что буду прибит на месте чем-нибудь тяжелым! Самое оскорбительное, что это шимпанзе поверило. «И ты еще работаешь в цирке?!!» И вынес суровый вердикт: «Не бывать этому».
Не знаю, помнил ли он свою угрозу, или она вылетела у него из головы (голова-то с дыркой), но за день до открытия притаскивает мой дражайший Вова кадру лет сорока, бутылку водки и груду всякой дряни, в смысле закуски. Кадра, что надо: могучая грудь (и далеко даже не обвислая), ярко-выраженный и мощный… Гм. Ну, ты знаешь, о чем речь. Кожа на лице у нее только желтоватая, да глаза бесцветные и тусклые. Но мне-то что за дело – Вовина кадра, не моя.
Сразу же, однако, начались недоразумения: я смываюсь на кухню с «Историей античной философии», Вова распечатывает бутылку и… Водку-то пить он смертельно боится! Презабавная ситуация: роскошная, хотя и потрепанная, дама должна в одиночестве пить водку, находясь в обществе двух мужчин. Хотя кадра была уже пьяна, но самолюбия у нее хватило сообразить, что это – свинство, она за платок и в дверь. Вова взвыл, кадру умолил остаться, а меня – пить с ней водку. Перспектива тошнотворная (терпеть не могу это пойло), но что делать? За друга – хоть в водку! И вот, квасим мы с кадрой, а Вова наливает – ей поменьше, мне побольше. От танталовых мук он даже аппетита лишился: я и закусывал за него.
Упился вусмерть и свалился спать, доблестный же Дон Вован потушил свет, содрал с кадры все, что на ней было и усердно с ней развлекся. Мне же от водки сильно похужело, начал метаться на постели, одеяло полетело на пол. Сердобольная матрона вскочила, в чем мать родила, и в том же древнейшем наряде поволокла несчастного на крылечко, опасаясь, наверное, что незадачливого пьяницу начнет выворачивать. Все обошлось: нежно и довольно плотно поддерживаемый джамбульской, двуспальной конструкции, евой, я отдышался на холодке и вернулся (все так же поддерживаемый) обратно.
Пока дама хлопотала над пьяницей поневоле, подушку там поправляла или еще что, из под одеяла на соседней койке вылезла кривая нога и принялась недвусмысленно подталкивать даму под… под это самое, стало быть, указывая направление, куда владелице этого самого следовало теперь направить свои стопы и многое другое, чего у нее действительно имелось много. Дама была абсолютно не против и проворно сиганула в мою кровать, претворив в жизнь Вовин «План Барбаросса» по разгрому и уничтожению последнего бастиона целомудрия в этом лучшем из цирковых миров.
А утром… Мама дорогая! Глянул на обезьянью рожу Вовы и на сам-друг с ней испитую и опухшую физиономию Дульсинеи – волосы дыбом! Схватил свою одежду и вылетел из комнаты. Оделся и дал драла из дома. Так низко падать не приходилось, даже не представлял себе подобную «любовь гуртом». Впрочем, разврат есть не действие, а отношение. Но, тем не менее, чтобы как-то стряхнуть невыразимо противное ощущение пошел в баню и купил билет в душ.
Если бы кипучую энергию Вовы Штана да направить на деятельность по организации борьбы против мирового капитала, то давно уж развевался бы над куполом Вашингтонского Капитолия красный стяг с серпом, молотом и пятиконечным пугалом призрака, который бродит теперь не только по Европе, но и до Антарктиды добрался. А сенаторы перед каждым заседанием драли бы горло: «Кто был ничем – стал ныне всем!»
Через пару дней Вова откопал еще один экспонат – парикмахершу Шурку. Зрелище выпиваемой без его участия водки, повидимому, потрясло Вову «до основанья», поэтому он начхал на все угрозы врачей и пустился трескать молочко от бешеной коровки все возрастающими по объему подойниками. Это к тому, что я, грешный, категорически отказался пить с ним и с его дамами.
Итак, притаскивает Вова Шурку в первый раз, те же водка, колбаса, сыр и хлеб, я объявляю: пошли вы все куда подальше и забиваюсь с головой под одеяло. Далее – водка выпивается, колбаса сжирается, свет тушится… Короче, смотри выше. И зазвучали во тьме алькова щемящие душу речи о том, что эта любовь (Шуркина) для Вовы – святое, что клянется он в том здоровьем своего сына. Сбывайся подобные клятвы – бедный мальчик мгновенно бы умер. Я только глазами хлопал. Но вот «усталый, но счастливый» экспонат уснул, Вова встал, зажег свет, закурил, растолкал меня и начал ржать. Потом приподнял одеяло, обнародовал все прелести предмета своей любви и великодушно предложил их мне. Промямлил в ответ: «Спасибо, что-то не хочется». Никакого касательства к Вовиным пего-муругим и муруго-пегим дамам иметь больше не желаю.
Шурка эта замужем и чуть ли не на другой день, когда мы с Вовой чинно шли на работу, она с мужем попалась нам навстречу. У меня под ложечкой защемило: косая сажень в плечах, кулаки – что две пудовые гири. Кулаки эти вогнали Вову в глубокую меланхолию, он впал в задумчивость и почему-то непроизвольно почесывал себе бородатый подбородок.
В оркестре на меня дуются. Произошла комичная история: в прошлую пятницу коллектив Государственного Московского передвижного цирка решил, во имя дружбы, посидеть после представления в кафе, винца попить, салатиком закусить, а значит – предварительно собрать членские взносы, так как на халяву только воробьям из лужи дозволяется пить. Я денежку сдал, а в кафе идти вдруг не захотелось и не пошел, а наши трубачи, Миша и Равиль, ничего не сдавали, но в кафе пробраться очень захотели. Нефедов (директор) их вычислил, выловил и выставил, популярно разъясняя присутствующим, что данные мошенники – мошенники вдвойне, так как есть люди (Вадим Далматов), которые заплатили, но не пришли, следовательно… По совести, логика немного слабовата, но все смеялись. Подозреваю – над Вадимом Далматовым, а не над теми двумя жохами.
Дрессировщик медведей у нас новый, дочка его (ей лет двадцать), дрессировщицей работать почему-то не хочет и репетирует так называемый антипод, это когда лежишь на спине на особом пьедестале – трыньке и ногами жонглируешь разным инвентарем: сигарой, колесами, изящными чурочками. Ноги у Аннушки красивые и аппетитные, то, что выше ног – тоже и превесьма, так что номер должен будет смотреться. Но вот ведь какая наша жизнь выморочная: девушка не столько вертит ногами свой реквизит, сколько «Историю КПСС» долбит! Член партии, выставившая на обозрение обтянутый трико зад и усердно лягающая пятками здоровенную размалеванную сигару! Рехнуться можно. И в цирке, как везде, «без билета жизнь плохая и не годится никуда»!..
А вообще – тоска зеленая. Чужой я здесь и никогда своим не буду. Но куда бежать? А оркестр наш… Сидеть бы ему в пекле и вместо смолы и серы на голову слушать не переслушать свою же халтуру.
Передавай привет Елене, а если объявится – Павлику Давлатову. Увидишь Максима Перепелицу – передай: помню его, люблю и скучаю!
Засим – честь имею кланяться. Пиши, если не очень лень.
Вадим.
P.S.
Вокруг цирка ошивается малолетняя банда девчонок в возрасте от десяти до четырнадцати. Преданные поклонницы оркестрантов. Этими милыми малявками было намалевано мелом на асфальте: «Вадик и Равиль, мы вас любим». Буквы аршинные, выполнены на довольно высоком каллиграфическом уровне