XVII
11/IX – 1967
АБАКАН
Майе Доманской
Здравствуй, беглянка!
Как тебе на новом месте? Ты не написала, где живешь, в общаге или на квартире? В общаге лучше, так как в одном здании с училищем, почитай, но зато – бедлам.
В Красноярск я попал первый раз пятнадцати лет от роду, проездом из Черногорска на Север, в Ермаково. (Не путать: Ермаковское оседлало Усинский тракт, а Ермаково угнездилось точно на Полярном Круге). До этого, кроме Абакана, Черногорска и Минусинска, ничего не видал и Красноярск показался столицей. И, ах! какой роскошный теплоход, на котором мы поплыли на Север! Да еще в каюте первого класса! Помню, мать всю дорогу сердилась на моих черногорских соседей: те наябедничали, что ее сын на стене в своей комнате повесил икону и, к тому же, собирает картинки с голыми бабами. «Иконой» была «Сикстинская Мадонна», а самой скандалезной «голой бабой» являлась «Венера» Джорджоне. Соседку особенно возмущала левая рука Венеры. В тот год началось собирание коллекции репродукций живописи и когда я оказался в Третьяковке, то чувствовал себя как дома.
Почему не написал о муже моей «любви»? А чего должен о нем писать… Ну, напишу. Мужчина очень видный, но… Как бы сказать… Видела ты красавца петуха во главе куриной стаи? Вот он – красавец, перья там, гребешок, хвост, бородка, но сказать кому: ты красив, как петух, – значит посмеяться. Вот и смеюсь. Может, женщины по своему оценивают, не знаю. Еще у Лиды дочка, лет четырех, больше походит не на девочку, а на безумно дорогую куклу с агатовыми глазенками. А глазенки тоже не улыбаются.
Вчера на трехчасовом представлении случился скандал. В антракте. Наш ударник Филимонов (судя по роже жутчайший пьянчуга, пробы негде ставить) имеет манеру грохотать на своих барабанах, что твой трактор, я никак не могу привыкнуть к его сногсшибательным брэкам. Директор цирка (вроде бы очень далекий от тонкостей forte и piano ) и тот не выдержал, пришел на конюшню и разругался за бесчеловечное барабанное fortissimo. Филимонов жестоко оскорбился: «Что?!! Как?!! Какой-то не музыкант?!! Да смеет указывать?!!» Чем ни паршивее сявка, тем больше в ней гонору, тем выше облезлый хвост свой задирает. Насмотрелся на сявок – что консерваторских, что гнессинских…
Майка, а меня в суд таскали. Почти два года назад угораздило познакомиться с диссидентом Снежковым, он уже героически отгрохал заработанные пять лет и отбывал ссылку в Усть-Абакане. Общие знакомые девицы свели. Было любопытно посмотреть на героя и поговорить с ним, тем более, что и сам питаю горячую «любовь» к марксизму-ленинизму. Поехал в тот Усть-Абакан и часа четыре трепался с несгибаемым борцом против советской власти. Человек умный, образованный, но обыкновенный сумасшедший.
Власть КПСС нельзя свалить, борьба бесполезна и смешна. Яйцо всякой власти (от воробьиной до страусиной) сгнивает только изнутри, нападки извне укрепляют и закаляют его бронированную скорлупу. Еще О’Генри накатал на эту тему труд под названием «Трест, который лопнул». Так что вся несгибаемая рать Снежковых объективно работает на власть: на что щука в пруду? А чтоб карась не дремал. Дураку понятно: что можно сделать с людьми, у которых величайшая в мире армия, величайший ядерный арсенал, мощнейшие КГБ и МВД? Но втемяшилось свежевылупившемуся гусенку заклевать саблезубого тигра и что ты поделаешь?! Бросается, клюется, крылышки топорщит, гагачит что-то там… Ладно, дальше поехали.
Разговор получился обоюдно-интересным, ты на собственном печальном опыте знаешь, как кудряво пудрились мозги некоторым симпатичным пианисткам тезисами доморощенной философии, болтовней о музыке, литературе, живописи и прочими сплетнями. Тем более, что Снежков и Далматов оказались собратьями по поэтической части: я притащил свои вирши в стиле Лермонтова, Байрона, Бальмонта, он подсунул в ответ свои, из которых более всего понравились «Черные кубики», помню несколько слов: «…я сидел, неудобно пристроившись на потолке…»
Было там и стихотворение, на которое особо напирали и на допросе, и на суде – что-то о красных знаменах, рекой крови льющихся по улицам и площадям в красный день календаря, но слишком уж очаровали «Черные кубики», про знаменную кровь вспоминалось с трудом и при усиленном содействии следователя, тем более, что окаянная папка со стихами (в том числе и с «Черными кубиками») красовалась на почетном месте следовательского стола.
Жаль, не удалось посмотреть на политические и философские труды товарища Снежкова: написаны труды на эсперанто и для прочтения с выявлением антисоветских идей абаканский КГБ пригласил переводчика. Снежкова можно понять: сидеть в ссылке, да еще в Усть-Абакане – тут и член партии с семнадцатого года впадет в антимарксистскую паранойю. Скучно, короче. Ну, он и попытался организовать низовую ячейку Усть-Абаканских борцов против тирании. Ну, его, естественно, и заложили. А скорее, вся его ячейка сплошь и состояла из комсомольцев-сексотов.
Так как обитатели самой хронической, самой безнадежно-дремучей синекуры все же иногда подсознательно тоскуют по праведному труду и с непонятной самим себе горечью и неловкостью расписываются в ведомости по выдаче аванса или получки, то свалившийся на головы абаканским чекистам полудурошный Снежков явился манной небесной, лучиком света в темном царстве, глотком свежего воздуха среди паутины и пыли.
Ну, кого, скажите на милость, какого шпиона можно поймать в окрестностях Абакана?! И чего тому шпиону здесь шпионить? Выведывать на Усть-Абаканском гидролизном заводе рецепт изготовления высококачественного пшеничного спирта из древесных опилок? Рассказывают, что некий осатаневший от невозможности опохмелиться гражданин встал на четвереньки меж отвалов отработанных опилок и предался лаканию водицы из лужицы, натекшей из под этих куч. Якобы, лужица имела градусы, этиловые пополам с метиловыми. Опилки я видел, гражданина – нет.
Снежкова кушали бережно, как копченого муксуна после длительного ядения несоленой перловой каши, вареной на родниковой воде. Не только тщательно обгрызли крохотный позвонок в виде Вадима Далматова, но дочиста обсосали совсем уж бестелесные ребрышки: Валерку Хорунжего и Люду Янко. Я им сдуру дал почитать стихи Усть-Абаканского борца за свободу.
Допрашивали меня как-то странно. Вернее, допрашивали как положено, а странной была атмосфера. Офицер (я в воинских званиях – как свинья в апельсинах) все чего-то приглядывался, в глазах у него мелькало недоумение, удивление и даже изумление, он явно был сбит с толку, хотя вопросики подбрасывал вполне профессионально. Только на суде сообразил, в чем дело и красными знаменами запылали мои уши, от стыда, разумеется.
Допрашивает судья одного не свидетеля даже, а свидетелишку, весь грех которого был в прочтении подсунутой ему Снежковым «Всеобщей Декларации прав человека». (Более всего понравился вопрос прокурора: «А какую еще запрещенную литературу кроме «Декларации» давал вам Снежков?» Стало быть, вякать о правах человека – уголовно наказуемо? А у меня, дурака, были по этому поводу некоторые иллюзии).
У бедняги от страха челюсть сводило судорогой, он глотал воздух, заикался, вздрагивал от затылка до пяток, фразы из себя выдавливал изжеванные – хаотичный порядок слов. Это на суде, а что с ним деялось на допросе в том, не к ночи будь помянут, кукольном театре? Тут только вспомнил о своем безобразном антигражданском поведении.
Майка, я не боялся! То есть, не то, чтобы не боялся (боюсь же до полусмерти паспортных столов!), а просто либо не сообразил, что надо бояться, либо забыл.
Следователь обрушивается на Снежкова – он, де, врал, что наша экономика неэффективна! Внимательно слушаю, киваю головой и охотно «поддерживаю диспут»: «А вы знаете, она действительно неэффективна. Стоит полистать всего лишь подшивку «Крокодила» – безобразия, естественно, есть везде, но таких хозяйственных безобразий, какие протаскиваются «Крокодилом», в нормальной экономике в принципе быть не может!»
Зацепили Даниэля и Сенявского. Я: «Снежков прав – их нельзя было сажать». «Как?!! Да они такие, сякие, раз-з-з-зэтакие!!» Я киваю головой: «Согласен, такие, сякие, разэтакие. Но за книгу, какая бы она ни была, в принципе сажать нельзя. Очень уж средневековье напоминает. Тем более за книгу, которую никто не читал и прочитать никогда не сможет. Народ, говорю, дурак, он как рассуждает: ага! начальство не дает ее нам читать, значит, есть за что не давать – за правду-матку! Была бы какая-то дрянь – небось, дали бы прочитать». «Так им что – позволять клеветать на родину?!» «Они, – спрашиваю, – ведь за границей издали свою пачкотню?» «За границей». «Вот и надо было взять их за шиворот и выставить туда, где издавались. А так сделали себе во вред: из ничего создали двух мучеников, наградили мировой славой, развели вой на западе и смущение в Союзе». «Чтоб другим неповадно было!» «Это, – говорю, – бесполезно. Сколько ни жгла инквизиция еретиков, находились все новые и новые Джордано Бруно. Что толку жечь фанатика, когда он костер за честь почитает?»
Молчит, смотрит на мою рожу, как баран на новые ворота. Думаю, он никак не мог понять, что за чижик сидит перед ним и чирикает, когда на тысячи километров вокруг алым кумачом пламенеет держава, где «нельзя ни носа выставить, ни квакнуть безопасно»! Бесстрашный, несгибаемый борец? Но на таковского со своими наивными красивыми глазками и нежными музыкальными пальчиками даже отдаленно не смахивает. Дурак набитый? Пардон – никак нет! Язык подвешен – будь-будь; эрудиция – ой-ой-ой; отлично понимает, какая контора им заинтересовалась и понимает, перед кем сидит.
Трепался он со мной долго, большая часть трепа Снежкова не касалась. Надо отдать ему должное: в протокол допроса ни одна моя рискованная фраза не попала. Мне кажется, все что я болтал – известно ему гораздо лучше, чем мне. Может быть, он даже проверял на моей персоне некоторые свои личные или даже ведомственные выводы. Не каждый день попадаются Вадимы Далматовы.
На прощанье он такое выдал: «Хорошо, что Снежков опять сядет, уж тебя бы он обработал в своем духе». «Нет, – возражаю, – не обработал бы». «Это почему?» «Потому, что я в принципе никогда не попадал ни под чье влияние, ни под хорошее, ни под дурное. А во-вторых, знаете вы басню Крылова: «Лягушкам стало неугодно правление народно»?» «Знаю, знаю». «Ну и все. Глупости! Чепухой заниматься не собираюсь, потому что бесполезно, а Снежков – сумасшедший». «Это ему не поможет».
Что верно – то верно. На хрущевской хилой волне промелькнул рассказ некоего Горика или Голика (фамилию не помню), там герой элегантно спасся от Колымы: схватил следовательский графин с водой и запустил им в портрет Вождя народов. Его посчитали сумасшедшим и выгнали из конторы в шею.
Но больше верю анекдоту, рассказанному папашей: арестованный так же решил закосить под дурачка и способ изобрел еще более затейливый. Поначалу «сознался», что работал на японскую разведку. На вопрос, с какой целью был заслан на Дальний Восток, ответил: с целью вызвать на побережье сильное землетрясение. На вопрос, для какой цели потребовалось японцам землетрясение, дал разъяснение: отогнать рыбу к берегам Страны Восходящего Солнца. И – ничего особенного. Все вопросы и ответы занесли в протокол, состоялся суд, дали умнику десять лет и он их тихо и мирно отбарабанил, от звонка до звонка.
Такой еще анекдот, тоже от папаши. Чугуннолобый зоновский политрук растолковывал зекам, что есть хрустальная мечта человечества – коммунизм. Но сам, видимо, искурил на двоих с братом всего полтора букваря и не очень соображал, что говорить находящемуся на отсидке уголовному элементу. «Вот – большой-большой котел! – и широко растопыривает руки. – Мы в него будем класть, класть, класть, а как накладем доверху – будем брать, брать, брать». Но тут языкатая зараза с последних рядов вставляет шило: «А Хрущев уже берет!»
Может, это анекдоты, но мать рассказывала о своем детстве: послала ее моя бабушка в сельский магазин за хлебом, магазин закрыт, люди ждут продавщицу, томятся. Один деревенский дурачок из очереди вздыхал-вздыхал, маялся-маялся, промямлил, наконец: «Хорошо будет при коммунизме – пришел и взял!..» Дурак сильно гундосил, мать поэтому хорошо и запомнила: «пришел и взял!»
А вообще – идиоты. Перемагнитят стрелку на сто восемьдесят градусов и те же, кто раньше правил на Север, теперь правят… снова на Юг! и свирепо колотят по головам глупцов, лезущих отремонтировать компас.
Сам суд – голимая тягомотина. Один Снежков наслаждался сознанием важности момента, чувствовал себя бенефициантом: вот он сидит, а вокруг него, из-за него, вследствие его суетится масса занятого народа. Сколько ему дали – не знаю, не стал ожидать чтения приговора.
Пару раз встречал в городе Люду Янко, весьма непринужденно с нею зубоскалил. Странные вы все: подойти к себе не давала, миллионом рогаток огораживалась, а как обернешься к другой, так хоть и не нужен – а все равно ревность собственницы. Да еще этот забубенный балаган, глаза б мои его не видели, но ведь – «Московский»! О! «Московский»!! Магическое слово – «Московский». Отблески магии падают и на такое ничтожное колесико, как Вадим Далматов и собираются те отблески в некое сияние над его бедным темечком.
Но вру, конечно. Мне нравится в цирке. Просто до слез не хочется уезжать из Абакана и до сих пор тоскую по Кате. А впрочем… Что – Абакан? Вот, тебя уже потерял, Валерка закончит училище или, еще того хуже, – женится, Вере Филатовне до смерти надоела ее комнатенка в общаге, ей надо ребенка, хоть и без мужа, да уехать на родину. А новые друзья что-то не появляются…
Инспектор манежа (это вроде конферансье) у нас Игорь Владимирович Кусаков, ты б на него посмотрела: черный фрак, благородная седая шевелюра, а голос! осанка! Что твой министр иностранных дел. Я его обожаю, а он, как считал, меня терпеть не может. И вот на днях подходит, лицо строгое, голос чеканный, холодный: «Что ж это вы, молодой человек, встретились со мной на улице, я вам поклонился, поздоровался, а вы не посчитали нужным ответить! Как это понять?» Представляешь?! Я давай что-то бормотать, моргать, а он с бесконечной печалью покачал головой и отошел.
Стою, сам не свой, оглушенный, музыканты подходят: – «Что с тобой? Что случилось?» Кое-как, заикаясь, рассказываю ужасное происшествие, они в хохот: «У Кусакова таких штучек – вагон и маленькая тележка! Он вечно кого-нибудь разыгрывает!» Габдулхак и Равиль подошли к нему, смеются, он сам заулыбался, подплыл обратно, по плечу похлопал. «Где мне, – говорит, – купить хорошую скрипку?» Думаю: а ну тебя! Опять розыгрыш.
Кусаков со своей женой работает музыкальный номер, но мне музыкальные эксцентрики не нравятся в принципе. Может, ничего не понимаю в жанре, может, хорошего номера не видел, но скорее потому, что сам достаточно хороший музыкант. Как-то претит баловство с музыкальным инструментом, не говоря уже о наборе свистящих мячиков и фонтана слез, производимого при помощи двух клизм, которые упрятываются под мышками.
А у Кусакова – саксофон-сопрано, прямой, как кларнет, умираю по этому инструменту. Мне бы такой!
Саксофон, кларнет, балалайка и альт лежат сейчас в музыкантском вагончике, скоро в дальний путь; гитару ношу с собой. Приходится ублажать и цирковых артистов и лить романсный бальзам в тоскующую душу Веры Филатовны. Демонстрировать свое балалаечное искусство не хотел, но привязались. Пришлось врезать попурри, примерно того же рецепта, по которому еще в Ермаковском ухайдокал незабвенного Гошу. Впечатление разорвавшейся бомбы. Дирижер с величайшим сожалением в голосе посетовал: «Если бы не уезжал, то сделал бы из тебя музыкального эксцентрика!»
Используя индуктивно-дедуктивный метод бессмертного Ш. Холмса, поразмышлял: музыкальные клоуны работают, как минимум, в паре, самый распространенный вариант – муж и жена. Ради Вадима Далматова, как такового, едва ли он стал бы стараться, но у него имеется дочь, наверняка музыкантша и, возможно, не очень бездарная, следовательно… Гм.
Дальше – сплетни. В номере велофигуристов лихо катается один скромный симпатичный паренек и музыканты злословят, в кулуарах, так сказать, что дочка Минина оказала ему самое нежное внимание, по поводу которого (внимания) папаша теперь рвет и мечет. В общем, не желаю быть музыкальным эксцентриком.
А в номере велофигуристов есть один трюк, к которому никак не привыкнешь. Представь себе блестящую тонкую металлическую мачту метра четыре длиной, внизу к мачте приделано одно единственное велосипедное колесо, а вверху – седло и педали. И вот там-то, наверху, сидит артист, крутит педали и катается на этой мачте по деревянному настилу манежа. И не один, а в компании еще трех таких мачт! Как посмотрю на них, так дурно делается.
А то, что уезжает Минин – удар. Он, как музыкант, на голову выше всего остального сброда и почему-то очень меня выделяет, хотя саксофонист я слабый. Ему светит работа в стационарном цирке, это цирк, который не ездит, а стоит на месте, по причине того, что сооружен не из фанеры и тряпок, а из кирпича и железобетона.
Два цирковых водителя Влад и Серега Авакян и униформист Рамиз (не то он таджик, не то туркмен) побили двоих хакасов. Сами же и задрались, сволочи. Один хакас встал было в боксерскую стойку, Влад посмотрел да и кулаком ему сверху по голове. Это длинный верзила, с тупыми светлыми глазами, в них какая-то вечная, тусклая, насмешливая искорка. Сколько себя помню, все слышу: ах, фашисты, ах, фашисты! ах, проклятые фашисты! Никто, собственно, и не спорит, но дай волю нашему Владу – у него не только с рук, но с подбородка и губ кровь будет стекать. Чукчей, хакасов, тунгусов. Евреев в особенности. Да и недоумку Рамизу отломится.
Виршей никаких не посылаю – ни одна из циркачек вдохновения пока не внушает. Наташа Рыбакова передает тебе привет, тоже переживает разлуку с любимой подругой, но больше, я думаю, переживает о другом. Чего она нашла в своем любезном? Лоботряс, и ростом ее чуть пониже и к полноте склонен. То ли дело – Вадим Далматов. Такой же стройный и высокий, как она, и почему бы ей в него не влюбиться? Шучу. Додекафонные свои прелюдии у нее забрал и сжег. Лучше, если удастся, научусь жонглировать.
Все пока.
Май, милый Май, до свидания!
Вадим.
P.S.
Смешно, конечно, но после суда над сумасшедшим Снежковым побаиваюсь, что служители одной, скажем так, богадельни на всякий случай поинтересуются эпистолярными опусами одного своего клиента. Так что в целях конспирации и намалевал вместо фамилии Далматов фамилию Иванов, как самую редкую в государстве Российском.