X
20/VII – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
Майе Доманской
Майя, здравствуй!
Что же ты, бессовестная, не пишешь? Рассердился бы, если бы мог на тебя сердиться. Или тебя какой-нибудь чимкентянин окрутил? Зар-р-рэжу!!! Его, не тебя.
В Ермаковском все по-прежнему, играем на танцах, ко мне относятся хорошо, с уважением, девы пялятся с интересом, а я надменно не замечаю их существования в этом лучшем из миров, как говорил старик Панглос, светлая память его безносой образине. Даже на дамский вальс никто еще не осмелился пригласить, такая у меня физиономия суровая среди всеобщего веселья. Одним словом – чума во время пира.
…Май, милый Май! Вру ведь! Нахально вру! Замечаю, замечаю одну девушку и танцую с ней! Не под саксофон, разумеется, а под радиолу. Ее зовут Катя, она работает в клубе, если к времяпрепровождению населения нашего РДК применимо понятие «работа». Клуб явно не похож на гудящий улей, скорее – на сонное царство, укромных уголков, где можно помиловаться – полно, здание огромное. Особенно нам нравится прятаться на сцене – тяжелый занавес, за ним, в зале, – мрак, черные портьеры, кулисы, шторы, пианино и – тишина, полная, очень редко нарушаемая.
Один раз был у нее дома, то есть, на квартире: она снимает комнату у завхоза нашего клуба, та, по ее словам, чуть не плачет: «Катька, не теряй парня!» Сама Катерина созналась, что когда первый раз меня увидела, то не поверила своим глазам: не может быть такого человека! Что она имела в виду – не знаю.
Только есть за ней странность: вот вроде улыбнулась, но чувствуется отлично, что она совсем не улыбается. Она меня любит (или, говоря попроще, охотно прячется со мной где-нибудь за уютной кулисой), но когда мы целуемся, вечно хмурится. Очень много позволяет, но хоть бы краем ресниц ответила. Может, думает, что ни за какие коврижки на ней не женюсь?
Майя, понимаю, что свинство рассказывать все это о девушке, которую любишь, но: первое – это я тебе рассказываю (еще немного Валерке похвастал), второе – ни на секунду не забываю, что злая Звезда так просто не сгинула за горизонтом: гнала и гонит с младенчества, неужели так просто оставит? Ну да ладно – опять заныл. Очень сейчас счастлив, а это главное.
В каком-то письме раскудахтался, что, дескать, из-за сочиненной стихотворной строчки не могу позволить себе сорвать цветок – не желаю губить красоту. И вот даже не насмешка – издевка! судьбы: попросил мой дед (имеется в виду – хозяин) помочь ему в заготовке дров. Отказаться никак невозможно – и хозяин мой, и старик, и инвалид.
Ах, Майя!.. В назначенный день рано утром подкатила к воротам грузовая машина и завезла нас с дедом в чудной красоты край: холмистая равнина, покрытая островками соснового леса, трава по грудь, дикие полевые цветы, зеленый кустарник. При всем при этом – ясное голубое небо с тугими, одинокими, белыми облачками и горячее солнце. И – березы, белые березы, огромные, редко стоящие красавицы. Безмятежная их красота, вершины – словно гладят ласковое небо светло-зеленой листвой. Здорово, правда?
И вот мой старик черным пауком подковыливает к одной… Майя, я срубил топором четыре дерева! Сначала береза вроде как не обращает внимания, но топор все глубже вгрызается в ее белое тело и в какой-то миг она вздрагивает всеми своими тонкими косами-ветками, всеми резными листиками, потом в месте надруба начинают раздаваться словно бы всхлипывания – растягиваются и рвутся древесные жилы, и вот белая красавица с укоризненным, смертным стоном рушится на траву и словно шепчет: зачем ты это сделал, Человече? Зачем убил меня?
Но Человече уже рубит ее подругу, а другой Человече, более похожий на огромного тарантула, ползает по ее умирающему телу и, довольно посапывая носом, обрубает ветви…
До сих пор не отошел от этой лесозаготовки. Читал, что солдат на войне тяжело переживает свое первое убийство.
Предъявляю на ваш суд бледное подражание Зинаиде Гиппиус, надеюсь, при встрече не шарахнешься в сторону. Но кто знает! Ибо это яркое отображение процессов, протекающих в моих флюгерных мозгах. «Голова моя – темный фонарь с перебитыми стеклами…» И сколько по ней не бей – не станет нормальной. Фонарь… пардон! калейдоскоп – он и есть калейдоскоп: тряхнешь – вроде новое зрелище, но суть всегда одна: сверкающий хаос. Если бы склеить стекляшки, но разбитого не склеишь.
До свидания. Пиши.
Вадим Далматов.
P.S.
В воскресенье на стадионе видел Галочку Ярославцеву. Она почему-то была грустная.
Майе Доманской
КАЛЕЙДОСКОП
То был сон или то было наяву?
Или наяву?
Я образ странный снова к себе зову,
Снова зову.
Я смотрю в зрачок волшебной трубки,
В зрачок трубки,
Где красные, синие, зеленые осколки,
Невесомые осколки
Разноцветных стекол (или миров?
Разрушенных миров?)
Сочетаются в арабески странных снов –
Неповторимых снов.
Там вижу я то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Пластинки льда висят в огне и не тают,
В пламени не тают.
То возникнет причудливый цветок или узор,
Прозрачный узор,
Или ландшафт симметричных зеленых гор,
Фантастических гор.
И тут же от незаметных движений рук,
Невидимых рук,
Все канет в вечность и ни единый звук –
Даже слабый звук! –
Не вырвется из плена калейдоскопа.
Да, видение это являлось не раз
Ко мне, не раз,
Но, очнувшись, я замечал,
что смотрю в зрачки глаз
Собственных глаз.