IX
14/VII – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
В. Ф. Бондаревой
Здравствуйте, Вера Филатовна!
Все пилите меня, грешного! Ладно, пилите, можете даже не поперек, а вдоль – от вас все стерплю. Ни в какой Красноярск ехать не собираюсь: и в Ермаковском неплохо. В двадцатом веке трубадуры и менестрели никому не нужны, сейчас в моде (впрочем, той моде много тысяч лет) товарищи, что называется, рвущие, я же никогда не умел рвать одеяло на себя, а ни в столицах, ни в губерниях без этого умения жить невозможно. Так что из Ермаковского меня теперь и калачом не выманишь.
А вся эта история с ансамблем довольно нелепая случайность. В оркестре у Годенко работает одна моя бывшая однокурсница-домристка и когда они весной приехали на гастроли в Абакан, мы встретились и она меня вздумала протежировать – в оркестре имелись вакансии. Терять все равно нечего – трын-трава, ну и пришел в театр во время спектакля. В антракте музыканты меня окружили, сунули в руки балалайку. Ничего путного уже сыграть не мог, сбацал им «Уральскую плясовую», бессмертный балалаечный шлягер. Они оживились и давай подкалывать своего солиста: «О! О! Твой репертуар!»
Вакансия была на балалайку-секунду и ребята с сожалением разглядывали мои руки: «Жалко такие пальцы бить на секунде!..» Мне ничего не было жалко, ни малейшего желания бренчать на балалайке (приме или секунде) я не испытывал, сидел и с интересом разглядывал их костюмы и ножки танцовщиц, мило улыбался и кивал головой. Договорились, что к осени мне напишут письмо по адресу: СССР, до востребования, Далматову Вадиму Романовичу. Извините: Абакан, до востребования.
Кстати, в Ермаковском у одной девушки близкая мне фамилия – Романова, а зовут ее Катя. Нет, абсолютно ничего не имеется в виду.
Посудите сами: что, Годенко за эти долгие месяцы не найдет в Красноярске лопуха, умеющего играть на балалайке-секунде? Чего ради писать им, напоминать о себе? Да пусть себе пляшут. А мне предложили работать в музыкальной школе: буду вести сольфеджио, музыкальную грамоту, общее фортепиано, еще что-нибудь. Кроме этого буду в общеобразовательной школе работать руководителем оркестра народных инструментов, да еще наклевывается духовой оркестр в нашем РДК – руководитель его, братец Яниса, хочет смазать пятки салом и дать тягу в леспромхоз, ибо за три месяца работы изловчился не научить ни одного человека. (Зарплату, естественно, получал неукоснительно, неукоснительно же и пропивал ее).
Глядишь – выбьюсь в Ермаковские миллионеры, да еще буду первым парнем на деревне: борода моя черна, как смоль, глаза иссиня-серые, как вечернее небо, а саксофон блестящ, словно начищенный самовар и его тоскующие вопли «в ночи всемирного молчанья» часто тревожат сон обитателей села. Живу без особых волнений, как птица небесная, вино не пью, питаюсь крайне скромно, любуюсь закатами, хотя они редки – лето уж очень дождливое. Выдастся ясный денек – купаюсь на Ое или ухожу в лес, ухожу далеко-далеко, по немыслимо узеньким тропинкам. За поясом – пистолет и кажусь сам себе бог знает кем.
«Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса!»
Будь благословенна свобода! Вот только нельзя быть свободным от самого себя, а это худшее из рабств…
Я начинаю любить эту жизнь – в ней столько грустной прелести. Найду себе подходящую девушку, она мне родит дочку, а когда дочка подрастет – я с утра до вечера буду с ней пропадать в бору. Научу ее плавать, стрелять, бегать на лыжах, играть на гитаре и читать книги.
О вашем «чересчур». Чересчур, стало быть, нехорошие слова, которыми я крою Максима Перепелицу и иже с ним? Но ведь крою эту контору не в открытую, а в письмах к лучшим и верным друзьям. Сожгите мое письмо, да и все тут. А контора меня крыла вовсе не стесняясь, в открытую! Такое кадило раздули, что ого-го! Уши повяли! Объявили, что за три года до своего рождения Далматов переметнулся к немецко-фашистским оккупантам и пел им всяческую осанну! И ни один камень не возопил. Им можно, а мне нет?
Почему суют в нос «Поднятую целину»? Да хоть бы просто совали (я Валерке тоже совал «Кота Мурра»), но ведь требуют: люби! Ах, не нравится?!! По башке подлеца. Что за сволочь и по какому сволочному праву решает, что можно читать, а что нельзя? И писать, что можно, а что нельзя, тоже решает она, вездесущая сволочь. Не будем касаться писателя Далматова – ему на веки вечные определено единственное издательство: печка! припомните, как вынужденно обламываются ближе к концу две популярные книжицы – «Гиперболоид инженера Гарина» и «Золотой теленок».
Мое последнее слово: раз Далматов «фашист», то за это звание он считает себя вправе расплачиваться любой монетой, коей так богат русский язык. Вот и весь сказ. А «русский забыл бы я только за то, что им разговаривал…» – вылетело из головы – кто!..
Углублялся в дебри сельской библиотеки, пытался постичь современный литературный процесс. Опухла голова. Какие-то мужиковствующие поэты (а каково вот так: поэтствующий мужик?) облепили розовыми слюнями деревенские прелести; все что-то шумят, спорят о крестьянине. А тому, думаю, все это до такой феньки, до такой лампочки. К тому же бифштексы, скушиваемые поэтами и критиками, поэтессами и критикессами (бабствующими, что ли?..) на гонорары от их мышиной возни, по достаточно достоверным слухам изготавливаются из бычков и кабанчиков, этим самым мужичьем выращенных. Все это толпа, бегущая за стягом, ни на что не способная, кроме как лишь на словесную пену.
Ну а я – поэт не мужиковствующий, а мародерствующий (Горький или сам Максим Перепелица именовали символистов мародерами?) и поэтому посвящаю вам свое эпигонско-декадентское стихотворение в прозе, оно явилось, когда шлялся по лесу и набрел на кукушкины слезки. Очень сильно уж не деритесь!..
Чтоб как-то освежить мозги, перечитал «Тома Сойера». Любопытная мысль возникла: «Том Сойер» – детский вариант «Дон Кихота»! Что вы по этому случаю думаете?
Во время оно, когда читал все подряд без всякого порядка и смысла, выписал в записную книжку любопытную фразу: «Когда тучнеет ум, увы, тощает брюхо». Очень актуально. Ибо купил в Ермаковском с десяток книг, каковые покупки непосредственно и грустно повлияли на мое столовское меню.
До свидания.
Вадим.
P.S.
Если у меня будет дочка, я ее назову Верой.
* * *
Посвящаю Вере Бондаревой.
Серое вечернее небо задевало верхушки деревьев, они качались под его дыханием и глухой монотонный шум прозрачным свинцом стыл в ветвях, в хвое и листьях.
И этот монотонный гул хранил в себе тысячелетнюю тайну, не разгаданную никем, тайну другого, сурового, грозного, древнего неба, когда деревья были папоротниками, а земля дышала первозданным жаром.
Зеленый туман трав прочерчивали бело-розовые полоски хрупких березок и серые линии молоденьких сосенок. Черной громадой рисовались старые сосны, пронзительно зеленели свежие иглы пихт.
Тут и там качались крупные купы темно-голубых колокольчиков и в призрачности леса сами казались бестелесными призраками того, что сгинуло в миллионах столетий или, быть может, того, о чем вот так таинственно шумит лес…
P.P.S.
Теперь никак не отвяжется: «бабствующий поэт», «землекопствующий прозаик», «штукатурствующий сатирик», «портновствующий фельетонист» !..