VIII
9/VII – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
Валерию Хорунжему
Здравствуй, сын мой,
поскольку ты не раз называл меня своим духовным отцом. Благодарю за послание из Сибири глухой в Сибирь глухоманнейшую. Слухи о том, что в СССР подорожала бумага, оказывается верны: в этом можно убедиться, прочитав одно полустраничное письмецо, от кого – сам знаешь.
Временами ты приводишь меня в отчаяние самим фактом своего существования. Как можно, имея литературное дарование, не писать? Заметь, иногда с Верой Филатовной не соглашался в ее разгромных рецензиях, а твое слово всегда было законом! А как можно с твоим-то музыкальным талантом оказаться под угрозой оставления на второй год? Тут клянешь судьбу, что не дала в детстве счастья заниматься на скрипке, а вы изволите манкировать учебой? Люди не ценят того, что они получили даром…
Как здесь живу?
«Блажен, кто в низкий свой шалаш
В мольбах не просит счастья».
Скорбное повествование можно было бы начать словами: «Жила-была протоплазма…» А можно завыть дурным голосом: «Бэсэмэ му-у-уча!..» Тоска, короче. Одно утешение – чистый воздух и сосновый бор. В пьянство не ударяюсь – я в здешних краях держу марку трезвенника, да и обанкротился, перебиваюсь с корочки на корочку. Как обанкротился? Во-первых, здешний ушлый народец позанимал у раззявы кучу денег и пропил, а он, кляня все на свете, вынужден был алтынничать в свою очередь. Но ничего, скоро получка.
Учу «Восьмую сонату» Бетховена и он уж с месяц колотит в крышку гроба мослами рук и ног и вопит: «Дайте мне сделать с ним то, что он делает с моей «Патетической»!» Но, полагаю, что если его и выпустят, то до великого села Ермаковского ему все равно не добраться: в десяти километрах от Минусинска ремонтируют дорогу.
Директора нашего клуба поперли с работы за мелкое хулиган-ство, а исполняющим обязанности директора назначили… кочегара! На смену Маразму Вмордудамскому явилась голова соломой набитая. Это пьянчуга, с раскосой татарской физиономией, умен, как сивый мерин, головокружительная карьера и сознание высоты собственного неожиданного величия лишили его последней толики мозгов, он, если не мотыляется по клубу, то сидит в бухгалтерии и абсолютно ничего не делает. «Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей одну нахальную рожу». В данном случае морда еще и непотребная. Все возможно в стране клинического непрофессионализма.
Вдобавок, он злодей: выцыганил восемь рублей семьдесят копеек, а великодушно вернул только пять рублей. Своим слабым умишком пытаюсь постичь логику подобного великодушия, но что-то не могу. Последние дни он грустен: у него сдохла незастрахованная корова, а стоит она, оказывается, триста шесть рублей. Я, по своей городской необразованности, мерекал, что цена безропотному животному рублей сорок-пятьдесят. Посочувствовал татарину и простил три семьдесят.
Все же легко мне на свете жить – терять нечего, так как нет ниче-го, хуже не будет, потому что хуже некуда, а к своей суровой доле по-тихоньку привыкаю. Единственный призрак счастья – бродить по све-ту, любоваться природой, играть на гитаре, читать Тютчева и Лермонтова, просто быть зрителем на представлении Человеческой Комедии.
Однако, бесплатно в театр никто не пускает – изволь приносить пользу, то есть, работай. Вот и дую в саксофон на танцах в Ерма-ковском клубе. Это бы еще ничего, но – слаб человек! Из зрительного зала его неудержимо тянет залезть на сцену, пробраться в актеры.
…А, была не была! Когда несколько выше промычал «Бэсэмэ муча» то, извиняй, немного полицемерил. Одним словом, Валерка, надумал я предложить баш на баш одной девушке свою руку и сердце в обмен на ее руку и сердце, в придачу к которым нет недостатка и кое в чем другом и, что самое ценное, нет и избытка! Звать ее Катя, училась она в Минусинском культпросвете на театральном отделении (актриса из нее, между нами, как из меня хакасский шаман, но это чепуха), послали ее к нам на практику. В чем эта практика заключается до сих пор не могу врубиться: то она сидит в бухгалтерии, то в кабинете директора, пока тот где-то опохмеляется или предается ностальгии по кочегарке. Возможно, ее назначат директором нашей шараги, при одной только мысли, что придется служить у такого прелестного начальства, начинают бить судороги административного восторга. Но, опять таки, все это чепуха.
Вот как состоялось первое знакомство. Сижу в своей рабочей комнате и тренькаю на гитаре, напустивши при этом такого байронизма, что самому тошно стало. Вдруг входит среднего роста девушка в довольно широком и не очень коротком платье, молвит: «Здравствуйте!» и садится сбоку стола. Глаза большие, серые, как выяснилось впоследствии, никогда не улыбающиеся, волосы темно-каштановые, брови не черные, но темнее волос, а на плечи ее положил бы ладони, да так и не снимал бы всю жизнь. Но в этот момент ни о чем таком даже не подумалось: сразил взгляд! Она не сводила его с моей физиономии, не мигала и молчала! Я видел растерянность, удивление, какую-то досаду, даже враждебность и в то же время чувствовал, что оглушительно нравлюсь незнакомке.
Первый шок прошел, срочно даю временную отставку Байрону, Ларре, Печорину и прочим Бодлерам и завожу разговор на разные животрепещущие темы, среди которых идея погулять после танцев по сельскому Бродвею не встретила ни малейшего возражения.
Танцевать она не танцевала, представляла собой официальное лицо: то стоит на контроле, то пройдет в буфет, то на второй этаж, короче, проявляла кипучую деятельность, каковую кипучую деятельность проявляет огромная часть населения нашего огромного СэСэСэРа. Кочегар-директор, например.
Окаянные танцы, наконец, закончились и лицо официальное, ухваченное за маленькую ручку лицом неофициальным и даже праздношатающимся, улизнуло из клуба служебной дверцей, дабы не лицезреть себе вослед вытаращенных глаз и разинутых ртов, что здесь в обычае.
И вот мы весело идем, держась за руки, по асфальту трассы Абакан-Кызыл, по двум сторонам этой трассы в данной точке земного шара и произрастает село Ермаковское. Ночь теплая, прозрачная, темные громады красавцев-тополей, аромат соснового бора, даже здесь, на асфальте. Вот только зловещим предзнаменованием – Луна, низкая, полная и – у меня сложилась мрачная стихотворная строчка:
…Луна –
Кровавая ссадина серого неба…
Так мы дошли до стадиона, там вокруг него низенькая оградка, перешагнуть можно, но сие неинтересно: я перемахнул, а Кате помог ступить на нее, чтоб она могла прыгнуть и обнять меня за шею, а я ее за талию. Так мы и сделали. Потом уселись на первую скамью перед футбольным полем, крепко обнялись и еще крепче поцеловались.
Больше я тебе фиг чего расскажу. Вдруг в будущем окажется, что в прошлом разглагольствовал о своей милой жене?
Не вздумай проболтаться Майке Доманской; хотя она сейчас не в Канске, а в Чимкенте, машет мотыгой. Хватит и того, что она за Людмилу Янко сживала меня со свету своим ехидством. Кстати, Катя и Майка чем-то схожи, только Майка калиброванная черноглазая еврейка, а Катерина славянской масти.
Дед, у которого на квартире живу, редкая птица: за шестьдесят семь лет жизни носа не высунул из Ермаковского и не видал паро-воза. Правда, он инвалид, с костылем ходит, но тем не менее. Забавно – они со старухой вместо «шоссе» говорят «соша». Потеха с ними, когда по радио начинают унавоживать гражданам мозги сведениями по противоатомной защите. Старуха теряет сон и пилит старика за то, что у них нет погреба. Старик свирепеет: «Дура! Начнется война – прятаться не понадобится!» Умный старик. Я тоже так думаю.
Передавай привет Елене, очень ее люблю (как и тебя!), мы с дет-ства знакомы, но всегда терзала мысль, что ты женишься и – потерян друг! Ну, а теперь… Если улыбнется Судьба – может будем дружить семьями. Куплю в Емаковском дом, будете в гости ездить на лоно природы. А там, глядишь, дети переженятся. Только чур – кто первый обзаведется, тот пусть обзаводится мальчишкой, второй – девчонкой!
За окном светает. Имей совесть, пиши хоть иногда, да не по две строчки! Бедному изгнаннику каждая запятая дорога.
Бывай здоров.
Король Шумавы.