В обычном пруду плавали утки. Они жили обыкновенными семьями со своими сизоголовыми селезнями. Плавали по кругу в ожидании теплых денёчков.
У нашего селезня уже две недели как народился выводок. Утка гордо водила за собой птенцов и крякала. Селезень нырял, добывал пропитание и приносил в семью. Утка снова крякала.
Он вспоминал, как сам был утёнком: вычерчивал на воде восьмерки, хлопал левой лапой пять ударов через четыре безударных, а родители ему аккомпанировали. Было весело, сияло солнце, и бил пульс жизни. Но будущее оказалось серым, ритм – однообразным. Дни шли, а он всё чего-то ждал…
Иногда ему казалось, что он уже был на этом водоёме, когда-то очень давно, и что тут были совсем другие птицы. Он запомнил прекрасную лебедь, выгибавшую шею в небо и ничуть не интересовавшуюся им, мелким бледным селезнем. Он смотрел в небо и спрашивал, почему ты, такое синее и далекое, сулящее наслаждение, отражаешься в озере, где совсем нет счастья, а вода черная, корма так мало, и все утки крякают одинаково.
Он взлетал и мечтал. Он нырял и снова мечтал. Он работал, работал, и не понимал, почему же его мечты никак не сбываются.
***
Однажды Селезень летал и заметил другой пруд, побольше, но тоже заросший. Он решил, что там, уж точно, больше корма, и спустился на воду.
Озеро было как будто светлее, и нитевидные растения вкусно просвечивали под водой...
…Когда он вынырнул, то, к своему удивлению, увидел Её. Ту самую Лебедь. Она была еще грациознее, чем в его мечтах, и она плыла прямо к нему. Он судорожно сглотнул личинки и отряхнулся.
Лебедь, не издав ни звука, поравнялась с ним и положила свою гордую шею ему на крыло. Селезнь опешил. Он вздрогнул и стал ждать, что она уплывет. Но Лебедь мерно качалась на воде, и тогда он склонил свою голову поверх.
- Если хочешь, ты можешь устроиться мне под крыло, – предложила Лебедь.
Селезень никогда так не делал, но согласился. Под крылом у Лебеди было тепло и очень спокойно. Он давно не ощущал такой нежности и волнующей мягкости махровых перьев.
…Он рассказывал ей о своём водоёме и его обитателях, а она в ответ только перебирала клювом пух между его перышками.
Они вместе ловили насекомых, кормили друг друга из клюва, а потом он улетал к своим, чтобы доставить им личинок пожирнее.
Улетая, он знал, что красивая птица будет ждать его. Как рассвет, как зарю. И он был её Авророй, кроме, конечно, пасмурных дней, когда рассветов не видно.
Иногда, когда он прилетал, она уже накапливала прудовых бегунов и личинок, и они сразу начинали лакомиться, потом чиститься. Бывало, дремали рядышком, покачиваясь.
Они любили кружить по озеру, оставляя за собой различные причудливые фигуры. А еще она просила его хлопать в такт, и он отбивал ритмы красной лапой, вспоминая детские занятия.
- А когда твои птенцы научатся летать, ты приведешь их сюда?
- Сюда? Я не знаю, как это возможно… А летать они уже немножко умеют! Ты бы видела, какие они смешные!
- Мы все в детстве были смешные.
- А какая ты была?
- Тощая и гадкая. Как все.
- Нет, ты не могла быть гадкой, ведь так прекрасна! Я не верю, что мне выпало на долю такое счастье!
И он выдавал свое мелодичное «глю-глю», и было похоже, что это соло он сочинил только для нее.
Он думал, что Она – большая, нет, не только перьями…, что она неизмеримо огромна в своей заботе, и любви, и в устремлениях. А он – такой маленький и никчемный, и его мирок заключен в детском водоеме и всего лишь бесплотных мечтах. Это ей суждено согреть целые озёра со всеми их обитателями своим бесконечным сиянием, а она зачем-то тратится на него одного…
Она же, находясь рядом с ним, думала, что ее напускное величие и природная стать – такие ничтожные по сравнению с тем, что можно было бы сделать вместе, будучи парой. Что в ней скрыто что-то нереализованное, которое давно ждет своего пробуждения. И что только в его присутствии неведомое просыпается в ней и вот-вот готово раскрыться…
***
Они сравнивали форму ее и его прудов, обсуждали, откуда берется ряска и почему только некоторые насекомые пригодны в пищу.
Сидя на берегу, он думал о судьбе, и всегда доискивался причин.
- А почему ты тогда ко мне подплыла?
- Потому что я сразу узнала тебя.
- А как ты узнала?
- Потому что только с тобой возможен мой восхитительный, ни с чем не сравнимый, сон наяву.
Она не спрашивала, почему он не остаётся. Он знал, что она хотела бы, чтобы он остался. Но он очень скучал по своим птенцам.
Когда он возвращался на свой пруд, то отдавал корм и чаще всего сразу засыпал, утомленный перелётом. Он представлял, что Лебедь перебирает ему пёрышки. И ему снилась музыка: арпеджио волн и стаккато дождевых капель.
Он неизменно просыпался под привычное кряканье.
С каждым днем Лебедь становилась грустнее. Чуточку. Ровно на столько, на сколько уменьшался летний день. Он старался говорить о высоком, чтобы ненароком не потревожить подступающую реальность.
- Я верю, что где-то есть счастье и покой.
- Да, в небе. Однажды мы замрём там и станем, как облака.
- А когда это будет?
- Не знаю. Когда придет срок.
- Мы будем белыми?
- Может, и белыми. Или утренне-розовыми. А может, чуть сизыми по краям. Как треугольничек на твоем крыле. Ты знаешь, как я люблю этот треугольничек? Как я хочу быть этим треугольничком, чтобы никогда с тобой не расставаться!
С неба моросила вода. Он утыкался ей под крыло, не в силах издать ни звука от нежности и безысходности.
***
Захолодало. Нужно было собираться на юг.
Однажды Селезень сказал:
- Я буду к тебе прилетать каждый день, пока клин не тронется.
- Конечно.
- В теплых краях время пролетит очень быстро.
- Да, быстро, - беззвучно соглашалась Лебедь.
- А на следующий год мы увидимся тут. Только ты не меняй места обитания.
- Не поменяю.
- Ты прилетишь, а я уже буду тут, ждать тебя - Мою Прекрасную Лебедь.
- Навсегда твою.
Он взлетел, не попрощавшись. Они никогда не прощались.
***
Она тосковала так, как умеют тосковать только Лебеди. Собирала последние предосенние соцветия, а его всё не было. Сочиняла новые пируэты на водной глади, а он не прилетал. Тогда она заламывала белые крылья и выворачивала шею в беззвучном плаче. Она отдала бы все личинки в этом пруду, лишь бы почувствовать его рядом. Она силилась вспомнить любимые перышки с изумрудным треугольничком, и не могла…
Так шли дни, которые она уже не различала, и вдруг стало понятно, что, будь он сейчас рядом, её тоска не уменьшится ни на капельку. Потому что это не вода в озере, которая может испаряться, чтобы влиться с дождями.
***
Утиные сборы отнимали много сил. Птенцы уже летали, и Селезень делал ежедневные упражнения с ними.
И всё дальше были те летние дни, наполненные восторгом. Сначала он каждый день поднимался над прудом, чтобы направиться на «их» озеро, но делал несколько кругов и приземлялся обратно. Потом смотрел на рассветы и закаты и раскачивался на волнах так же, как двигался с Ней.
Постепенно он забывал нежность и щекотание пёрышек. Ему уже стало казаться, что это было не с ним. Что никогда он не летал на то озеро и не видел свою Лебедь. Что это был только сон.
Он снова привыкал.
Иногда он отбивал красной лапой четыре счета, и никак не мог попасть в пятый удар. В детстве-то я был проворнее, - уговаривал он себя. - И потом, кто тут обращает внимание на мои хлюпающие звуки.
И уже не тянуло в иные просторы, и не манила мечта пронзительным кресчендо.
…Но если бы он все-таки задрал голову и посмотрел в небо, то увидел бы, как Лебедь кружит там.
Как нежно она смотрит вниз и излучает свою любовь им всем: и ему, и его четверым малышам, и даже его вечно крякающей утке. Потом Лебедь вернётся на озеро, привычно заломит шею , и, кажется, никогда больше не опустит взгляда, устремленного ввысь, как будто вымерли все водоплавающие рядом.
Да, она улетит в теплые края. Вместе с облаком.
10/08 – 11/09/09.