рассказ
1
Соня сидит у окна. Осень. С утра моросит дождь, но к вечеру вдруг разведривается. В закатную минуту выбирается из туч солнце, помятое и растрепанное, низкий ветер разрывает тучи, и тени их грязными медузами проносятся под слоистыми облаками, над крышами многоэтажек, перед неподвижным взглядом Сони.
Соня сидит у окна, тюль отдернут, горячие столбики батареи у колен, за спиной - мертвенный полумрак, тиканье, уют. Соня смотрит на закат и думает о том, что небо - это зеркало земли. Мысль не новая, но Соне не стыдно думать так, не хочется притворяться оригинальной и даже приятно видеть себя со стороны старомодной, обыкновенной бабой.
Соня смотрит на солнце, на постоянно меняющиеся в небе отражения земных пейзажей и узнает в них то село своего детства, то необозримые дали карельских озер, то снова село, крутой берег на другой стороне волжского залива, лесок вдоль него, облака. Соня закрывает глаза и хочет улыбнуться, но внезапно вздрагивает, вскидывает ресницы, и улыбка, так и не родившись, умирает в ней. В эти мгновения что-то происходит с тучами, с солнцем, с просветами в небе, и вот уже они - одно море. Не просто так море, не нагромождение валов и волновых изгибов, а такое, каким оно открылось когда-то Соне - страшное, пугающее, холодное, но и нежное, чарующее, как лицо незнакомого и красивого мужчины.
Соня вспоминает море, вспоминает мужчин и вздыхает: все это в прошлом. Надо было ей пройти через это: так она решила когда-то. И теперь, если обернуться - можно увидеть реальные плоды своего труда, если же заглянуть внутрь себя - покой и счастье дремлют на полках ее души, как редкие драгоценности, изготовленные искуснейшим ювелиром. Ювелир же этот не кто иной, как сама она, значит все нормально, значит можно теперь жить и радоваться, и сознавать себя свободной и сильной.
Соня смотрит в окно и вздыхает...
Когда солнце падает за крыши, и небо опять, как утром и как днем, становится безликим - дверь квартиры распахивается, и в комнату вбегает Арви. От него пахнет дождем, осенью, закатным солнцем и даже штормом, хотя где Арви мог бы подцепить его запах. Соня встает со стула и протягивает руки, хочет обнять мужа, но он вдруг укорачивается, становится маленьким мальчиком, Сонины ладони опускаются на его голову, а он тычется носом, лбом и щеками в ее голые колени, и приятная прохлада поднимается к груди, пробуждая в ней беспричинную радость. Но Соне лень радоваться, она вытягивает губы и говорит плаксивым голосом: «Ну не надо, Арви. Ну перестань. Я так устала». Он заглядывает снизу в ее глаза своими большими и ясными, но в сгустившейся темноте Соне не различить, какие нежность и преданность наполняют их. Арви встает и обнимает ее острые плечи, осторожно, по-детски, целует в губы. «Ах, мой милый», - шепчет Соня, и слезы пеленуют ее взгляд. «Ну что ты, родная? Что ты? - бормочет Арви, обеспокоенный ее настроением. - Все же хорошо. Вот я пришел, сейчас переоденусь, приготовлю ужин...» Соня закрывает растопыренными пальцами свое лицо, быстро-быстро качает головой и восклицает: «Ах, какая я дрянь! Какая дрянь! Муж пришел с работы, а я... - она отворачивается к окну, смотрит на столбы деревьев и лужи под ними и чуть слышно произносит: - Но я скоро умру... Я скоро умру». Она слышит тишину за спиной и тиканье часов и будто бы видит стоящего посредине комнаты Арви, потерянного и одинокого. Соне жалко его, хочется сделать что-то доброе этому хорошему человеку, ее мужу, которого она ждала долгие годы и наконец дождалась, и вот он стоит за ее спиной; хочется приласкать его, успокоить, но Соня опять, уже громко, повторяет: «Я скоро умру, Арви! Да, умру! Умру!» Ее начинают душить рыдания, она опускается на стул, кладет руки на подоконник, стискивает зубами их соленую от слез мякоть.
- Опять ты, Сонечка... Опять...
Арви обнимает ее и сам чуть не плачет, в его голове - надрыв, в пальцах, сжимающих локти Сони, - настоящее страдание.
- Прости, Арви, прости. Я дура! Я... Просто мне... хорошо. Я все никак не могу привыкнуть к тому, что мне хорошо!
Соня запрокидывает голову, подставляет свои губы его губам, смеется. Арви целует ее глаза, нос и улыбается, но улыбки его Соне не видно. Она освобождается из рук Арви и бежит к двери, включает свет и долго, внимательно вглядывается в фигуру мужа. Глаза ее щурятся, излучая смех, руки изогнуты фертом...
Осень.
2
Женщина идет по причалу. Громко тикают ходики, причитая над каждым умершим часом. Подобрав подол длинной юбки, она вступает на трап, в комнате сумрачно, но маленькая сканьевая стрелка еще упорно сторожит полдень. В комнате сумрачно, вахтенный матрос подает ей с палубы руку и потом провожает до надстройки прищуренным и долгим взглядом... Были и солнечные дни (почему-то «были», хотя ей всего тридцать три, а завтра у Арви выходной, и он очень хочет ребенка), но все они слились в одно ярко-желтое пятно, и будет ли сегодня закат - неизвестно.
В один из таких солнечных дней Арви стоял с цветами в толпе надушенных женщин и от волнения не мог разобрать, где у плавбазы перед и почему она причаливает кормой. Но он очень хороший, Арви, на работе его уважают, а я люблю (Люблю?.. Да, люблю!). Он подошел ко мне робкой походкой, остановился в нескольких шагах и протянул цветы. А потом... потом я отдалась ему прямо в каюте, когда Светку сдуло на берег, и решила, что - пора, списалась с судна, и мы поехали в свадебное путешествие в его Карелию. Я решила, что хватит, опять пробили часы, напротив окна остановилась мусорная машина... Да, мое время пришло, и лучше Арви мне никого не сыскать. Один придурок сделал предложение в первую же ночь, а я сказала, что много вас было, все звали замуж, так и хотелось им прибрать меня к рукам, но я сама кого угодно могла прибрать, если бы захотела.
- Выходи за меня, Сонька! Выходи, я тебя на руках носить буду. Я же... в следующий рейс старпомом пойду, а ты бросишь море и будешь меня ждать...
Он так размечтался, что не заметил, как Соня вылезла из-под одеяла, накинула халат и встала над ним строгой и молчаливой.
- Ладно, дорогой, я подумаю. А пока ты еще не старпом, - она шагнула к двери каюты, включила свет и распахнула дверь. - Уходи! Вон! Вы думаете, что если баба - значит можно над ней издеваться?!
- Но я же не насильничал. Я же хотел по-хорошему, Соня. Хоть дверь-то прикрой - увидят. Одеться надо.
Соня смеется, глядя, как он торопливо натягивает брюки, рубашку, пихает в карманы трусы, носки, сигареты, скрипит от злости (увидят!) и беспомощности горящими, как у гиены, глазами. А когда он убегает, с яростью дернув за собой дверь каюты, - снова раздается бой часов. Соня закуривает, втыкает спичку мимо пепельницы, и слеза капает на подоконник, другая стекает по подбородку на шею, третья чернит сигарету...
Нет, все правильно. Напрасно мама пугала меня. Я сильная...
- Я сильнее его, мама. И не хочу зависеть ни от кого.
- Но он обманул тебя, Сонечка. Его надо наказать, чтобы другим не повадно было.
- Не надо никого наказывать, мама. А Коля спас мне жизнь.
- Жизнь спас, а молодость загубил. Тебе же всего семнадцать! Кому ты теперь нужна, порченая?!
Порченая... Кем же или чем? Может быть, водой, волнами, рожденными коварным волжским штормом? Это было так неожиданно: они поплыли на другой берег залива, было солнце, очень много солнца, и гладкая волна. Они сели в Колину плоскодонку: он на веслах, Соня - с баночкой на корме. А там случилась буря (откуда - буря? в заливе - буря!), и закружило их, завертело, как, наверное, маму во время смерча, убившего ее, когда она зачем-то переехала в этот проклятый город, разменяв дом у залива на холупу у кладбища... Да, а Соня не умела плавать, все детство провела у воды, а плавать не умела, а лодка протекала, и Коля все никак не мог выгрести к берегу. Потом волна захлестнула их, и он выпрыгнул за борт. Так смело, так геройски выпрыгнул и стал толкать лодку в корму, крича на Соню матом, чтобы она черпала. Долго толкал, долго-долго , она от страха черпала наоборот: из-за борта в лодку. И все же он спас ее, а потом они отдыхали («порченые») в камышах, там было сено, слепни и - клятвы...
- Кому я нужна? Нет, мама, это мне никто не нужен. Я сама... сама добьюсь в жизни всего. Вот сделаю аборт, уеду в Калининград и уйду в море. Заработаю там много-много денег, куплю квартиру и тогда уж рожу... Нет, найду самого хорошего парня, выйду за него и - рожу...
Снова идет дождь, и женщина идет по причалу. Надо бы приготовить ужин, тучи помешают закату, гудят часы, сумерки. Но женщина идет по причалу, и идет дождь, и Соня плачет, глядя в окно.
3
Опять его не было, опять дождь и тучи, и зонтики прохожих были. Значит, скоро зима. Арви вернулся с работы, разувается, плащ - на вешалку и замер в дверях. Сони у окна нет, Соня лежит в постели и умирает. «Соня, Соня, ну нельзя же так! Зачем, почему ты себя изводишь? А эти мысли! Отчего тебе умирать? Ты здоровая и молодая, я люблю тебя, зачем тебе умирать?»
- Знаешь, однажды в море, - говорит Соня, и поворачивается в кровати, кладет руки под голову, на Арви не смотрит, но видит, как он стоит перед ней, как кусает губы и вдавливает в ладони глаза.
...Однажды было раннее утро. Освеженный ночной прохладой воздух чуть подрагивал и светился мягким розовым сиянием. Розовые тени облаков скользили по бархатистой глади океана. Восходящее солнце, казалось, отражалось не от застывших в таинственной неподвижности волн, а от самого дна, от каждого камушка на нем, от всякой песчинки... Вдруг над океаном, в этой тишине и неге, вздрогнул глухой и какой-то озорно-отчаянный выстрел ракетницы. Вспорхнули дремавшие на вантах чайки, разошлись по воде невесть откуда взявшиеся широкие круги. «Черт бы его побрал! - мысленно выругалась Соня в адрес шутника; сидевшей на крышке трюма ей хотелось покоя после тяжелой ночной вахты в рыбцехе. - Морских львов что ли пугает в этакую рань?»
Она поднялась на ослабевшие в блаженном сиденьи ноги и огляделась. По всему горизонту, на сколько хватало видимости, разлеглись спящие в дрейфе суда, и только шевелились грузовые стрелы на их хлопотливой, как заботливая мать, старушке-базе.
- Э-ге-гей! - пронеслось над океаном одинокое эхо, сверкнув в накаляющихся лучах выкатившего из-за далекой береговой полосы солнца. - Эге-е-гей! - И кругом зашевелились, подобно потревоженным тенью рыболова речным ракам, разбуженные суда...
А во время завтрака все узнали, что на одном из рыболовных суденышков застрелился капитан. Соня его знала: как-то накануне отхода она сидела с друзьями в ресторане, он был с женой за соседним столиком. Они прошли рядом, и он незаметно дотронулся до Сониного плеча, а его жена смотрела куда-то вдаль, за эстраду и, видимо, ей очень не хотелось танцевать с ним. Его тело, когда его подняли с СРТ на базу, долго лежало на излюбленном Соней трюме, и, завернутое в брезент, казалось очень большим и страшным...
- Перестань! Перестань! - просит Арви и садится рядом с ней.
- Понимаешь, Арви, я плакала по пингвину, а тот капитан... А пингвин - такой смешной был!
Соня смеется, целует Арви, затем они ужинают, и яркий свет кухонной лампочки, отражаясь от Сониных глаз, падает в чай Арви и плещется в бокале, и Арви тоже смеется и приглашает Соню в кино, а она говорит - в ресторан. Они идут в киноресторан, и прохожие оглядываются, особенно женщины, потому что Арви красив и высок; они завидуют Соне, а мужчины завидуют Арви, но не знают, что идущая рядом с ним хрупкая молодая женщина в восемнадцать лет ушла в море и тринадцать лет катала в бочки селедку. Она сберегла свои руки, они тонкие и нежные, и заработала себе право идти по улице с Арви - молодым преподавателем университета, фином по происхождению, непьющим и некурящим, - и это счастье.
Она заработала право. Когда Арви привёз ее в свой Петрозаводск - никто там не удивился, и нечему было удивляться: Соня была как все невесты, улыбалось в зеркалах ее чистое лицо, звенели ее смехом стекла окон, и море было так далеко, что его будто и вовсе не было. И только когда тетя Хелми, раскрасневшаяся после двух стопок водки, вспоминала свою молодость - Соня закурила и поняла, что оно - было.
4
Оно было - море. Оно стонало за иллюминатором, раскачивало пухового чертика под книжной полкой, разъедало солью резиновые перчатки, когда Соня укладывала сельдь на дно бочки, первой, десятой, сотой... Кожаный фартук блестел чешуей, ватные брюки набухали от воды, и все время - тошнота, кислый привкус во рту, пронзительные, нахальные взгляды мужчин.
Но они не умели брать, они только окружали ее тенями на широкой корме плавбазы, когда она выходила после вечернего фильма, садилась на кнехт и курила, глядя на огни промыслового города. База тоже была городом, здесь были улицы коридоров, переулки шахт, больница и библиотека. Были дома-каюты, в которых жили мужчины и скрипели переборки, ожидая ее прихода и зная, что она не придет, потому что их много, а Соня очень красива и одинока. Она жила в этом городе тринадцать лет, каюта спасала ее от непогоды и штормов, но в ней поселялись кошмары, когда соседка уходила на всю ночь в гости к судовому мужу, а перед дверью каюты гулял капитан - молодой и грустный, влюбленный в Соню и списывавший с судна всех переспавших с ней. Из-за этого Соню звали на флоте Клеопатрой, и она часто, закрывшись в каюте, накидывала на свое обнаженнее тело тунику-простыню, закалывала волосы и жестким голосом спрашивала у зеркала-. «Воины! Кто из вас хочет любви царицы?! Одна ночь любви за голову героя!» Потом она принималась хохотать, комкала простыню и падала на койку, обессиленная и тихая. Но наступало утро, и Соня шла в рыбцех, набивала бочки и мечтала о том дне, когда она, легкая и изящная, шагнет с трапа на сверкающий от солнца причал, выйдет с высоко поднятой головой из проходной порта, чтобы никогда уже к ней не возвращаться, и поселится в солнечном городе, построенном ею самой для себя самой за тринадцать лет своей молодой жизни, за тринадцать лет девичьих слез, за тринадцать бесчисленных миль от детства...
5
«Зачем им нужен был мой английский, - говорит тетя Хелми, - зачем нужна была я - сопливая девчонка, приехавшая из какой-то Канады на строительство какой-то Карелии? Они ведь не знали, что моя сестра с начала войны находилась на фронте, в санитарном поезде, а меня эвакуировали, потому что я была больна. У них шла война, они думали только о войне, в деревне не было ни одного мужчины, кроме изуродованного под Москвой председателя, а тут я - молодая учителка с нерусским именем, с акцентом. Меня же надо кормить, а там гибнут сыновья, мужья. Дети в школе не слушались меня, не понимали, чему я их учу, моя хозяйка не разговаривала со мной и смотрела на меня сердито...»
Хелми смеется, Арви улыбается - они знают конец этой истории, помнят, как однажды, когда хозяйкино, било дома, девушка Хелми нашла на столе маленькую фотографию мужчины, погибающего под Курском, и огрызком карандаша нарисовала на обоях большой портрет. .Потом к ней стали приходить все жены, матери, вдовы, и она рисовала и ничего не брала от них, но все же оставалась чужой и одинокой.
Как-то ночью Хелми вышла во двор и вдруг услышала сквозь завывания вьюги далекие звуки гармошки. Забыв накинуть платок и застегнуть полушубок, Хелми пошла на эти звуки. Шла долго, проваливаясь в снегу, замерзая на ходу, и все слушая, слушая, слушая... Это была изба на краю деревни, с заколоченными окнами и заметенным снегом крыльцом. Хелми вошла и увидела нескольких женщин, сидящих за столом в застывших позах, с закрытыми глазами, перед четвертью с самогоном. На коленях у одной стояла гармонь и безысходно гудела, как заблудившийся в тумане пароход.
- А тебе что здесь надо, немчура?! На нашу тоску пришла полюбоваться?
- Я... нет. Хромка...
- Катись отсюда, гадина! Катись, покуда цела!
- Я... хромка.
«Откуда во мне смелости взялось, до сих пор удивляюсь. Я выхватила гармонь у той женщины, я знала: это была «хромка»; я играла на фортепьяно, на аккордеоне, а на «хромке» меня научил один мужчина, русский эмигрант в Канаде, когда я была маленькая. Я схватила гармонь и заиграла...»
После той ночи Хелми стали-называть Олей. Утром она учила сибирских детей английскому языку, вечерами играла на гармони девушкам и бабам, а днем... Днем ей разрешали работать вместе со всеми.
- Вы не поверите: это было такое счастье - работать. Они полюбили меня.
- Вы сильная, тетя Хелми.
- О да! Я была сильная, я работала, как мужик!
- Нет, вы по-другому сильная. Вы так сумели... не остаться одинокой. (Не надо, Арви, не обнимай меня). Сумели с ними поладить. Они же сначала били вас - мне Арви рассказывал.
- Я казалась им хуже пленной...
- Вы сильная.
И я была сильная, Арви, и было море. Да, да, Соня, я знаю, а давно зову тебя, знаешь как, звездой морей зову, нет, по латыни: Мaris Stе11а. По латыни лучше. Ты ушла в тот рейс после нашего знакомства, а я нашел в небе звезду и сказал: вот она, моя звезда морей. Не говори так, Арви, не обнимай меня, я не звезда, я Клеопатра, о, ты еще не знаешь меня. Я знаю тебя, Соня, я все сделаю, чтобы ты была счастлива со мной. Я сама сделаю, Арви, ты просто будь со мной, будь со мной, будь!
6
Звезда качалась над палубой и как будто что-то кричала Соне, махая руками лучей, но океан бурлил, ударяя о кранцы маленькое суденышко под бортом базы, и обдавал Соню тяжелыми брызгами раздавленных волн.
- Может передумаешь, Соня? - с надеждой спросил капитан. - Ведь там совсем не так, как у нас, там мужчины, рыбаки.
- Вот и хорошо, капитан! Я люблю мужчин!
- Да подожди хоть: к утру стихнет!
- Ладно, ладно - я не одна. Не беспокойтесь: завтра вернусь!
Удивительная штука эта «сетка». Мешок из дели**, а на дне его автомобильный баллон, поднимают стрелой над палубой, над океаном, а ты стоишь снаружи на баллоне, держишься руками за дель и обвязочные фалы, а звезда качается еще яростнее и еще сильнее кричит что-то. Двое мужчин рядом - серьезные, мрачные, и им не хочется даже улыбаться, не то что смеяться, кричать, плясать на этом баллоне. Они, наверное, боятся, что вот уже высоченный борт базы заслонил собою небо, и теперь не звезда, а база качается перед глазами, и палуба СРТ подпрыгивает внизу, и все никак не удается ей поймать гуляющую в воздухе «сетку» с людьми, среди которых -баба. Да и кто их разберет: баба-мужик - один бес! Сейчас зайдут в салон, забьются в угол, а потом начнут синеть, травить, только и смотри, как бы за борт не смыло.
Каждый считал своим долгом заглянуть в салон и улыбнуться Соне. У всех глаза по рублю и пересохшие губы, но ни одной пошлой шутки, только где-то внизу, в каютах - грубый смех и туман мата, смешанный с запахом рыбы и прелой одежды. И качка. Соня представляла ее себе по-всякому, но только не так, как было теперь. Это не качка - это конец света!
- Ешь, девушка, ешь наш ужин. Небось, на базе у вас не так кормят?!
- Хорошо кормят.
- Да... сейчас везде хорошо кормят, но ты все же сидела бы дома, не бабье это дело - в море ходить.
- Да, не бабье, я знаю...
Ей не хотелось спорить. Да и что могла бы она сказать этим краснолицым, одичавшим за долгие месяцы безнежной, отшельнической жизни океанским волкам, рыщущим среди штормовых волн в поисках смертельной добычи? Что она сама - волчица? Что она спустилась на их шаткую посудину не за романтикой, но за большими деньгами, обещанными ей в конце столь опасного агитпохода по району промысла?
- Ну, если такая баба здесь! Значит, будет море. Значит, будет рыба, и будут деньги, и будет веселая жизнь...
И у нее будет. Нет, у нее уже все есть. Все.
Звезда морей. Maris Stella. Звезда морей. Соня...
... Раскинули палатку на самой вершине горы. Там - сенокос, но крестьяне ушли домой, оставив дощатый стол, лавки, стога по краям поляны. Арви занялся костром, Соня - смотрит вокруг и видит бледно-голубые рукава Онеги, леса, озера... Странно, что леса. Странно, что озера. Странно, что Арви - ее муж, а где-то в южных широтах океана гуляет по коридорам базы капитан - молодой и грустный.
Он сказал:
- Соня, хватит мучиться на бочках, хватит рыбцеха.. Хочешь, я сделаю тебя буфетчицей?
- Вы хотите сделать мне одолжение, капитан?
- Мне больно думать, что ты там - в рыбцехе...
- Сделайте одолжение, капитан. Я хочу быть боцманом!
Арви приготовил ужин, озера и леса погрузились во мрак, на небе обозначились звезды.
- Какая звезда, Арви? Где она?
- Сейчас... Подожди... Она была у самого горизонта, яркая такая...
- Ее не было, Арви. Ее больше нет.
- А что есть?..
Соня отрывает взгляд от окна, поднимается со стула, делает шаг, другой, третий - по комнате. Ее комната. И квартира - ее. Соня проводит ладонью по стенке шкафа, по экрану телевизора. Гладкие. У пингвина тоже... гладкие были крылья...
Арви подбросил в костер, протянул Соне головешку: прикурить.
- Ты не завидуй тете Хелми, Соня. Она очень несчастна. Она так и не вышла замуж, а всю жизнь мечтала о ребенке, хотела мальчика, чтобы русые волосы и большие глаза, но у нее и любовников не было, хотя она и не старая дева. Война, понимаешь...
- А я счастливая, Арви? (Не надо, не трогай меня!)
- Ты будешь счастлива. Ты родишь мальчика с большими глазами и русыми кудрями.
- Да. Я рожу. Мальчика. Он будет, Арви. Нет, он будет капитаном. Капитаном большого парохода. Его будут любить девушки, но он будет любить только одну и называть ее своей звездой.
Не надо про море, Соня.
- Нет-нет, я не про море. Мальчик.
7
СРТ заблудился среди волн, и потерянно завывала машина под палубой боцманской каюты. СРТ еще находил силы взбираться на гребни, высоко и, зависая там, как гимнаст над перекладиной, видел вокруг такие же гребни. СРТ падал вниз, и стены океана наступали на него, грозя раздавить своей тысячемильной тяжестью. На воде сидели чайки. Они поднимались и падали вместе с СРТ и ни одна из них не вскрикнула, не взмахнула крылом. В наступившей ночи их белые спины загорелись факелами, как видимые с самолета плавучие маяки. Много маяков, мигающих в унисон, и непонятно, куда лететь, какой курс. Астрономия не помогла. Капитан долго ловил секстаном яркую звезду у горизонта, а когда поймал и посадил на горизонт - в «Астрономических таблицах» ее не оказалось... Мужчины, спустившиеся с Соней на СРТ, травили в гальюне, блуждая судорожными пальцами по переборкам. Соня поднялась по узкому трапу на верхнюю палубу, взялась за ручку двери в штурманскую рубку, но передумала и пошла, угадывая рывки качки, на ют. Здесь тоже были брызги волн, и навалившийся на корму океан, и тучи были так близко, что Соня могла развести их руками, очистить от них небо и увидеть звезды. Звезды южных широт, так много звезд, кажущихся космическими маяками, что не понять, какой курс, куда плыть. Но тучи упорно давили на палубу, и океан наваливался на Соню, она вцепилась разгоряченными руками в леер, вдруг прокричала чайка, и мощный порыв ветра отодрал ноги от палубы, закрутил, завертел Соню над волнами, как брошенный за борт окурок, и она погасла, как огонек сигареты от упавшей на него слезы...
- Ты что, Соня? Что с тобой?
Арви включает ночник. Соня, растрепанная, бледная, сидит в углу кровати, сжавшись в комок и дрожа всем телом.
- Тебе что-то приснилось? Ты не больна, Соня?
- Нет, больна. Да, не приснилось...
8
Часы пробили тринадцать раз. Соня сосчитала и вздрогнула, когда прозвучал металлический звон последнего удара. Звук не умер, он поплыл -по комнате, задевая за кресла, за телевизор, за хрусталь и переплеты книг. Он просочился в спальню и там погладил шкаф, подушки на кровати, тумбочку. Он прошуршал по коврам, тронул люстру, вытер столешницу журнального столика, пролистал страницы раскрытого на нем романа. Он вернулся в гостиную и дунул на шторы, поиграл немного с засохшими кленовыми листьями в вазе, полежал на диване, усмехнулся в глаза плюшевому медвежонку. Собрался вернуться в часы, но передумал и, скрипнув дверью, прошел на кухню, щелкнул по пути выключателями ванной и туалета. Он долго был в кухне, так долго, что Соня уже забыла о нем и снова смотрела в окно, и снова вздрогнула, когда обнаружила его возвращение. Она обернулась: он висел посреди комнаты и насмешливо смотрел на нее.
Надо было что-то сказать ему. Но что? Сказать, что в имени его напоминание о прожитой жизни, то же самое число, которое сидит теперь в Соне и не позволяет ей оторваться от окна? Но это неправда: она может и не смотреть в окно, а пойти, например, в спальню и дочитать роман. Сказать, что он напрасно ощупывал каждую вещь в квартире, собираясь уличить ее во лжи, что все вещи она внесла сюда на своих руках, расставив так же, как решила еще тогда, когда Коля взял ее и возвысил над этим миром, приколов к небу несуществующей звездой? Он не поймет. Что же сказать? И почему он сам молчит, уже не звенит, а молчит и смотрит на Соню насмешливо, как тот матрос с СРТ, укоривший ее в неженской жизни? Но разве, в самом деле, Соня не знает цену своей жизни, разве ей не хочется умереть, так что она и в снах своих ищет смерти, каждую ночь выходя на корму гибнущего в шторм судна?..
- Клеопатра! Клеопатра! - восклицает вдруг Звук, и Соне становится страшно.
- За голову героя, героя, героя, - издевается он, и вырастает перед Соней огромной фигурой, похожей на Арви, только почему-то пугающе гневной, и смеется, как тетя Хелми после двух стопок водки.
Соне страшно, она все ближе и ближе клонится к оконному стеклу. Она прижимается всем телом к оконному стеклу. Она выдавливает оконное стекло и ощущает пустоту за ним, странную пустоту. А ей казалось, что все в ее жизни чем-то заполнено.