Автобиографический очерк

Валерий Клячин
      (Размещен на моем сайте: http://keliya.org )


      Родители мои нашли друг друга и поженились в смутное лето 1953 года, когда у многих еще не высохли слезы и не стерлась в душе скорбь по поводу смерти И. В. Сталина. Их семей не коснулись репрессии, ибо были они во всём русскими, жили тихо и честно: мама – в героически трудовом Иванове, одному из ткацких цехов которого посвятила всю жизнь, а отец – в далеком нижегородском селе Салганы, всего в трех десятках километров от знаменитого Большого Болдина. Не берусь утверждать с уверенностью, что дух великого Пушкина какой-то струйкой коснулся души моего родителя, однако что-то все же повлияло на его раннее увлечение книгами, поэзией. Нет, поэта из него не вышло, хотя и сохранились тетради со стихами о военном детстве, кукурузе и улыбке Гагарина. Отец с раннего детства возрастал в атмосфере набожности и, если так можно сказать, катакомбности: церковь в селе сломали, и дом моего прадеда стал для селян на долгие годы молитвенным домом. Грамоте отец учился по книгам Священного Писания, да и сам я, приезжая каждое лето к бабушке в Салганы, нередко принимал участие в долгих ночных молениях, при свете лампадок и свечей, в обществе людей столь верующих и столь печальных, что до сих пор не могу вспоминать об их молитвах и обращениях к Богу без слез благодарности и сострадания.

       Но в целом раннее детство видится мне почему-то серым и унылым. В рабочие дни маленького меня увозили из дома в захолустную ивановскую деревеньку (зима, грязный снег, сани и дымящие трубы низеньких избенок), или в какой-то провонявший сажей и помойками рабочий поселок, или просто к безчисленным родственникам мамы. Впрочем, в пятилетнем возрасте я нашел в себе силы взбунтоваться и отвоевать право на одиночество от зари до зари в закрытом на замок доме, среди разбросанных во множестве книг, пластинок с песнями Утесова и хора Пятницкого и фотографий, как я тогда думал, «всех людей земли».

     Школа внесла в мою жизнь знания о мечте, первую любовь и жажду романтики, а во время летних каникул салганские безлесые холмы с жаворонками и сусликами, лошади в ночном, полуночные гармони,  ягодные овраги,  молитвенный плач старушек и… первые папироски служили хорошим практическим дополнением к книгам.  Как и поездки в телеге к родственникам в Болдино, усадебные пруды и древний дуб "у лукоморья", а под занавес – незабываемые полеты на оглушительном АН-2 в стольный град Горький. Совсем родным небо стало в старших классах, которые я заканчивал одновременно с Ивановской Школой юных авиаторов «Высота», давшей мне незабываемое чувство полета в немногих парашютных прыжках.  К сожалению (или к счастью?), в Сасовское лётное училище я не поступил  и встал, по определению классной руководительницы, «на путь отца», изрядно выпивавшего и до смерти избитого в вытрезвителе города Коврова по дороге к матери, когда я заканчивал десятый класс.

      Два послешкольных года я работал. Гулял, танцевал, терся по подъездам, задыхаясь их пылью под аккомпанемент магнитофонного Высоцкого, по ночам сочинял что-то, составлял рукописные сборники и дарил их любимым девушкам. А потом махнул в Клайпеду и поступил в мореходное училище. Красивая форма, солнечная голубизна моря, долгие вечера в учебном классе, астрономия, навигация, яхтклуб, круиз на «Крузенштерне» вокруг Европы, рыболовный полугодовой рейс на Ньюфаундлендскую банку с заходом в Сент-Джонс и – стихи, стихи, стихи.

       К  счастью, для чтения попадались хорошие книги, давшие толчок философским раздумьям наедине с начатым в ту пору и уже никогда не кончавшимся дневником. А после женитьбы, в долгих плаваниях по Атлантике за рыбой и деньгами, пошла проза: первые рассказы, большой роман об отце и первые отказы в публикациях. Но смертельного опия писательства я уже вкусил. И понял – это на всю жизнь. А поняв, начал изучать литературу столь серьезно, что море уже мешало и никакие капитанские перспективы не сковывали душу. Списался на берег, захватил жену с ее «разбитым корытом» и вернулся в Иваново, начав подготовку в Литературный институт. Само собой, не миновал я и литобъединения, и рецензий на свои рукописи, и даже газетных опытов, работая на заводах и в шарашках, но везде понемногу и без особого энтузиазма и соцобязательств. Все свободное время было заполнено литературой и самокопанием. Два раза проходил творческий конкурс в Литинститут, но на экзаменах не добирал баллы и возвращался  в Иваново побитым, но и ещё более уверенным в себе. В третий раз поступил-таки и уехал в общежитие на Добролюбова. Одна из комнат его стала мне и домом, и монашеской кельей, ибо к тому времени я начал становиться православным верующим, регулярно посещая церковку «Нечаянной Радости», что в Марьиной Роще, и вотчину архиепископа Питирима – село Спас Волоколамского района. Мне повезло: три года жил в комнате один (привилегия за мой дворницкий труд) и имел возможность много писать.

      Семинаром руководил весьма известный (а ныне уже покойный) А. И. Приставкин… О сложных отношениях с ним когда-нибудь, возможно, напишется отдельный рассказ, здесь же важно заметить, что именно эта сложность оказала влияние на всю мою дальнейшую судьбу. А истинным моим наставником стал с первого же курса  литературовед и писатель Владимир Павлович Смирнов, на лекции которого в те ранне-перестроечные времена сходилась едва ли ни вся московская интеллектуальная элита. Именно он, читавший курс литературы начала века, открыл мне мир Бунина и Блока, Набокова и  запрещенных в ту пору зарубежных и отечественных писателей и философов, и он же всеми силами поощрял мою религиозную веру и мое творчество.

     Нельзя не упомянуть и о моей дружбе с рано ушедшим из жизни Евгением Николаевичем Лебедевым, пророчески вещавшим о повторении для России истории восемнадцатого века в постсоветской эпохе. Памятуя об его особой любви к Тютчеву и Гоголю, не трудно догадаться о смысле этих пророчеств. Грехом было бы не отметить  и светлой памяти  Михаила Павловича Еремина, Юрия Ивановича Селезнева и Виктора Антоновича Богданова – отшедших в вечность литературных учителей моих; грех не поклониться античному образу Азы Алибековны Тахо-Годи, связавшей в моём сознании миф с "философией имени" катакомбного исповедника Алексия Лосева.

     Конечно, были тогда в моей личной жизни дни светлые и темные, был развод с женой, была практика в издательстве «Современник», принятая книга и множество отказов, но над всем этим светила яркая звезда, имя которой я узнал позднее, а впервые отчетливо увидел в дни каникул после второго курса.

     В то лето я предпринял поход «по Руси». Пешком. Из Иванова до Белого моря. Тоже особый рассказ, однако, необходимо заметить, что поход этот открыл мне совсем иной взгляд на жизнь и творчество. Полуторамесячная дорога не баловала меня уютом и гостеприимством милых моих россиян. Ночевал я все ночи у костра, питался, чем Бог пошлет и шел, шел, шел с чувством удаления от остававшегося за моей спиною мира, и однажды чуть было и вовсе не распрощался с ним. Спускаясь на плоту по сплавной реке Онеге,  я угодил на запруженные лесом пороги, и, хотя спас каким-то чудом свое бренное тело, оставшись без плота, без одежды, без документов, с одним лишь вымокшим дневником в руках, -  вдруг понял, что навсегда погиб и для прежней жизни, и для прежних идеалов. Да-да, там, сидя на огромном валуне над бурлящей рекой, кусаемый комарами и гигантскими слепнями, без какой-либо надежды на помощь от братьев по разуму, я узрел Бога и первый раз в жизни сознал себя целиком преданным в волю Его. «Для чего Тебе нужно было оставлять мне жизнь?» – настойчиво спрашивал я и слышал в глубине своего сердца настойчивый же ответ: «Чтобы, проводя ее в лишениях и страданиях, любить Меня…»

   
      После окончания института меня уже мало заботило, «что мне есть, что пить, во что одеться». Я вернулся в Иваново, выкопал у мамы на огороде землянку – дабы не мешать старушке своими ночными бдениями и стуком пишущей машинки, и не вылезал оттуда два года, пока не закончил роман "Так начался закат". Он был принят (с благословения С.А.Сурганова)  издательством «Советский писатель», но… начало смутного времени смешало все карты.

     Годы унижения моей многострадальной Родины и «обогащения» ее, как в эпоху Просвещения (покойный Женя Лебедев не ошибся), «ценностями западной цивилизации» были отданы мною священническому служению сначала в захолустных приходах Ивановской епархии РПЦ, а с 1992 года – в алтарях восстанавливавшихся епископом  Валентином (РПАЦ) суздальских храмов. Пытался и я восстановить одну из церквей в моем родном Иванове, однако Господь мое предприятие не благословил, попустив бесам вволю помучить меня нищетой, лишениями, поруганиями, необходимостью добывать хлеб свой не писательством или церковным служением, но буквально «в поте лица» (кладкой печей в районах области, неудачным устроением фермерского хозяйства, наконец, учительством в сельской школе), а главное – тяжкой духовной слепотой, на исцеление от коей ушло немало лет и сил.

       Несмотря ни на что, я много писал (за что и был принят в 1991 году в Союз Писателей СССР), но однажды почти все написанное мною сгорело при пожаре моего деревенского дома,  а совсем недавно – уничтожено (порвано, истерзано, растоптано, заплевано) вместе с собираемой в течение всей жизни библиотекой и рукописью того – «подземельного» – романа  «благодарными» учениками и селянами. Слава Богу, удалось спасти главные труды мои – десять толстых тетрадей Дневника и рукописи начатой мною еще в начале девяностых трилогии «Падение Третьего Рима» и писанной, что называется «кровью», поэмы в рассказах «Белые дороги», с которыми мы со смиренной спутницей жизни моей вынуждены были покинуть нашу «малую родину» и искать «где приклонить главу» в столице. В Москве я включился в активную работу в Союзе Русского Народа, возглавленного (после убийства В.М.Клыкова) М.В.Назаровым и А.С.Туриком, занялся приведением в порядок своих сочинений и открыл свой сайт в Интернете. Средства к существованию обильно доставлял печной промысел на дачах Подмосковья, и в 2007 году мы смогли купить домик в отчем селе Салганы, где доживают свой век три мои тетушки, а на кладбище покоится прах многих поколений Клячиных. Однако намерению обжить его и исполниться в нем духом святорусской церковности не суждено было осуществиться: вернувшись в Москву, я был сражен инсультом и… вынужден  вновь вернуться в Иваново, уединившись от всех в тридцати верстах от него – в старинном и славном городишке Шуе, где мы прожили почти три года, и  где я вновь учился ходить, писать и открывать для себя мир, ставший для меня, как в раннем детстве, неизведанным, пугающим, агрессивным. Вновь сознав себя беззащитным пред ним, увидев, как поспешили "вычеркнуть" меня из него почти все прежние мои друзья и близкие, но и нежданно обретя много новых друзей,  каковых дружба основана на духовных корнях, проросших в надёжной каменной почве русского Православия, – я стал обретать и свой новый взгляд и на прожитые годы жизни, и на людей, и на предложенные ими сомнительные "ценности" мировой культуры.

      А в сентябре 2010 года умерла моя мама. Тихо и спокойно отошла к Богу её душа в те минуты, когда я сидел у её постели и  с  безнадежной болью видел, что не в силах удержать эту самую родную мне душу в уже измученном долгой жизнью теле. Последнюю перед погребением ночь мама провела в храме, где постоянно молилась, не пропуская ни одной службы, более пятнадцати лет, храня огонь лампады и свечей возле  древней иконы Пресвятой Богородицы "Всех скорбящих Радосте". По её предсмертным молитвам Господь послал мне нежданную помощь  (как посылал во все годы моей болезни от многих родных по духу людей), значительно облегчившую наше существование, так что у нас вновь появилось и своё жильё, и возможность спокойно продолжать своё писательское дело. Окончательное возвращение в родимый город  происходило под чтение Псалтыри по усопшей маме, и, видимо поэтому, углубился конфликт  души моей с внешним миром, где идёт становящаяся всё более явной война между Богом и дьяволом, добром и злом, людьми Божьими и слугами Сатаны.   

      И вот  опять вижу я себя сидящим на одиноком камне, кусаемым дикоприродной злобою людской, и,  оглядываясь на свой мучительно пройденный  путь,  с чувством мистического восхищения, сознаю, что открытое мне на берегу реки Онеги сбывается с поразительной  достоверностью. Ибо по-настоящему жить, не боясь этой жизни, можно только любя Его. Любовь же к Нему невозможна без несения собственного Креста. Однако Крест, Распятие – это далеко не только личное дело, и я оказался бы гордецом, когда бы не сумел понять, что моя биография – это не какой-то символический след, подобный, как уверяют поэты, следу падающей в безжизненном космическом пространстве звезды, но, хотя и ничтожно малая, однако часть печальной российской истории. Она же с вопиющей  откровенностью являет себя в моей прозе, где туго переплетены все мои переживания, чувствования, знания и прозрения. И не скорбь, но радость благодатная исполняет мое сердце, когда я наблюдаю, как противятся бесы изданию моих книг, и как хлопочут ангелы в сохранении во мне сил для их продолжения.

Обновление – март 2011 г.