Борис Рябухин
Начало см. Отцовский след 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11,13
Продолжение следует
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРОШЛОЕ В ОТВЕТЕ
ГЛАВА I
ВОЛОДЯ – БОРИС
Володя – Борису
Без даты
Здравствуй, Боря!
Письмо твое получил 11 декабря. Все эти дни думал над ним – трудновато мне придется. Я очень хочу тебе помочь в твоей работе над задуманным, мысли о соавторстве абсурдны для меня. Ведь даже простое письмо для меня так же трудно, как тебе разобраться в сложной радиосхеме. И все-таки я согласен отвечать на все твои вопросы. Почему?
Не знаю. Только корысти здесь нет никакой. Мне очень много пришлось думать о том, какое значение имеет отец в жизни каждого человека. У меня было два отца, сам я отец двух сыновей. Рябова я не могу называть отчимом, язык не поворачивается, потому что при слове отец – в первую очередь его образ встает перед глазами, так как он, и никто другой, был рядом со мной всю мою сознательную жизнь. Я никогда не мог допустить мысли, что он мне неродной. Он сам не хотел, чтобы я узнал правду, и возненавидел того, кто мне о ней сказал.
Но что самое удивительное, когда я узнал, вернее, услышал слова рядом сидящего человека – это твой отец, – он показывал пальцем на фото моего родного отца, ничто во мне не произошло, не возникло никакого протеста, просто я сразу поверил, не было ни растерянности, ни желания возмутиться. Ведь человека, который это сказал, я видел впервые. Удивительное в том, что я сразу бессознательно поверил.
(Вот так же уверывают в Бога – Отца.)
В то время я не думал, почему я должен верить словам этого человека. Сейчас, анализируя, могу только предположить такое: на фото были моя мать рядом с отцом, который очень сильно похож на меня, я как бы увидел самого себя. Может быть, это и заставило меня поверить. Даже тихо произнесенных слов «это твой отец» не нужно было, сама фотография говорила все.
И только тогда я многое понял в отношении неродного отца.
До этого случая (1970 или 1971 год) я не могу вспомнить другой случай, когда я понял, что «отец» не понимает меня. Потому что мне казалось всегда, что и мать, и «отец» меня не понимают. Сейчас, уже зная почти все, могу вспомнить и немного понять.
Когда мы жили в Хабаровске, «отец» был главным инженером пароходства, часто ездил на объекты в командировки. Я его называл тогда (лет до 10 – 11) одним словом «папочка». Когда его долго не было дома, я хорошо помню, только я один, а не сестры, бежал через коридор к входным дверям, где он стоял, еще не раздевшись, я с разбега кидался к нему на шею, обнимал и приговаривал: «папочка, мой папочка!» С его стороны не могу припомнить, как он себя вел, но хорошо помню, что он не целовал меня,и не отстранял. Это самое раннее мое воспоминание.
В 1953–1954 годах в Ленинграде, когда «отец» учился в Академии речного флота, мы жили в студенческом общежитии, в одной комнатке пять человек. Моя кровать головой стояла к спинке стула, на котором вечерами сидел «отец» за письменным столом и занимался. Горела лампа, я уже лежал в кровати и по времени должен был спать, но не мог никак уснуть. Рядом с отцом сидела мать, они о чем-то тихо беседовали. И вот я услышал слова матери, которые остались у меня на всю жизнь:
– Ты Вовку любишь?
Что ответил «отец», я не мог слышать, он сидел ко мне спиной, а мать – боком к нему, а передом ко мне. Может, даже он и не ответил, а кивнул головой, не знаю. Но этот вопрос матери к отцу у меня долго стоял в голове. Только я не мог понять тогда, почему его задала мать, почему он должен любить только меня, а – сестер?
Я не понимал и не мог знать тогда, каким должен быть родной отец, какая связь между отцом и сыном родным, до тех пор, пока у меня самого в октябре 1963 года в поселке Чуна Иркутской области не родился сын Андрей. Я приехал в роддом, и мне через окно на первом этаже показали сверток с лицом, обращенным ко мне, моего сына. Как только я взглянул на него, что-то такое бесконечно родное увидел я в этом лице. Не знаю, как передать тебе то чувство, которое я испытал тогда, до сих пор это – то лицо – стоит у меня перед глазами. Я еще тогда подумал: это же я – второй я, и если я – отец чувствую это к сыну, то почему я – сын, не чувствую это к «отцу»? Почему между нами какая-то стена, которая мешает нам сблизиться, почему он, «отец», не понимает меня?
А почему он, «отец», когда я с первой женой жил в Астрахани в 1964–1965 годах, очень сильно любил Андрея? Он звал его «Ондря». Теперь я могу сказать только одно – этот человек очень любил детей, он не любил мою мать, он жил с ней только ради детей. Он и первую свою жену бросил, потому что у неё не было детей. Сам он вырос без матери, с мачехой, у него был родной отец.
Помню, как на поминках его отца, моего деда, я сижу у него на коленях (это было в Хабаровске зимой 1947 года), а он смотрит на меня, текут у него слезы из глаз, и говорит мне:
– Не плачь, это мой отец умер.
Общение с окружающими было минимальное, и я не помню ничего о них.
У меня сохранился черновик письма, которое не успел написать и отослать мне «отец». Когда я был на похоронах, я забрал этот черновик. Могу прислать.
Когда я узнал, что он мне не родной, я проникся к нему очень большим уважением, потому что он всеми силами своими, как мог, хотел мне заменить моего родного отца. Это редкой чистоты души человек, его нельзя было не любить, и я до сих пор сожалею, что так и не смог найти с ним настоящего мужского контакта.
(Настоящий, мужской контакт был. Это у меня не было, потому что не было и отчима.)
Может быть, я был виноват, может быть, он, я так и не знаю.
Боря, к тебе просьба – твой комментарий на каждый мой ответ пиши в начале своего письма – обязательно. Вот и все.
Если хоть чуть-чуть непонятна какая-нибудь деталь, переспроси. Пиши. Большой поклон твоей маме.
Обнимаю, Вова.
Борис – Володе
Без даты
Здравствуй, Володя!
Я попросил маму записать ее впечатления о тебе, вроде дневника. Она прислала их мне в Москву из Астрахани в письме. Действительно, наша маман относилась к тебе и Толику Недомеркову, как к родным сыновьям. Читай.
Обнимаю. Борис.
ПИСЬМА КАПИТАЛИНЫ АЛЕКСЕЕВНЫ
Капиталина Алексеевна – Борису
25.05.71
Володя – часто бывал у нас в доме. Жили мы с Борей на 80 рублей в месяц. В получку я получала 37 рублей. Но, несмотря на скудный заработок, обед и ужин у нас был всегда. И я никогда его друга не отпускала голодным. Вначале он смущался, а затем привык, так как домой не торопился. Иногда он не ходил ночевать домой, а иногда сразу после института был у нас до 12 часов ночи. Это меня озадачило. Спрашиваю:
– Боря, а дома у него не будут волноваться?
Раз Борис со мной поделился, что Володю не любит отец. Я была поражена. Такой Володя выдержанный, тихий, скромный, деловой.
Часто чинил мой старенький телевизор. Раз прихожу с работы, а дверь отперта, Володя сидит за разобранным нашим телевизором. Он знал, где мы прячем ключ. Открыл и сидит, исправляет телевизор. А Боря был в институте.
С того времени он перестал посещать институт и собрался с другом Толиком по комсомольской путевке уезжать в Сибирь. Мне было жаль, что он так решил. И я его убеждала этого не делать. А он в ответ:
– У меня очень сложная обстановка в доме.
Конечно, мне его было искренне жаль. Но помочь-то я мало чем могла.
Буквально накануне отъезда приходит женщина, в брюках, элегантно одета, – и начинает с брани:
– Как вам не стыдно? Вы затянули моего сына в этот бардак, что он из-за вас бросил институт.
Я была ошеломлена. Усадила ее, спокойно выждала время, а потом дала волю своему красноречию. Говорю:
– Вам нужно было бы мне спасибо сказать, что сын ваш у добрых людей, а не в бардаке. Я учитель, живу одна, воспитываю сына, он ведь не бросил институт и не бросит. Достаток у нас невелик. Но мы и эти крохи делили с ним пополам. Ошибка ваша. Вспомните, где вы сделали просчет, что потеряли сына!
Тут она расплакалась и говорит:
– Он не мирит с мужем.
– А с вами, что?
– Да он мне доверил тайну, а я ее сказала мужу.
Говорю:
– Значит, последнюю обвиняете меня, не заслуженно?
В общем, много слов, но вернуть Володю в институт было невозможно.
(Мать Володи упрекнула: « Капиталина Алексеевна, почему это Володя называет вас мамой?»)
Провожали его с Толиком в Сибирь мы все. И была мать Володи. Я все наблюдала, что невысказанная досада и боль поехала вместе с ним в Сибирь.
Из Иркутска они мне писали, что оба поступали в институт. Толя кончил, а Володя бросил учебу. Так и не удалось ему окончить институт.
(На фотографиях этих проводов нет отца Володи Рябова. Значит, он не пошел его провожать).
Борис – Володе
Без даты
Здравствуй, Володя!
По моей просьбе мама пишет дневник с воспоминаниями о своей жизни. Ведь мы не знаем, как следует, своих родных. Когда были малышами – многое не понимали. Когда стали старше – многое из жизни родителей нас просто не интересовало. Да и скрывать им приходилось многое, чтобы не уронить свой авторитет. Поэтому все наши знания о них – лишь верхняя часть айсберга. Читая дневниковые записи мамы, я в этом убеждался, и удивлялся открытиям не только из жизни мамы, но и из своей жизни тоже. Да и время многое прояснило в нашей жизни. Посылаю тебе дневниковые записи мамы, которые говорят многое о моей отце.
Обнимаю, Борис.
Капиталина Алексеевна – Борису
20.01.80
Отец твой воевал на фронте, но немного. С первых дней его подстрелил снайпер, разворотил все бедро, но кость не задел. Когда Костю повезли в Сибирь, он сам написал мне письмо. И был в госпитале восемь месяцев.
Он выписался из госпиталя на Дальнем Востоке, был демобилизован, и вернулся в хутор Зимняцкий в мае 1942 года. Он с палочкой приехал домой. Но совсем другой. Даже сразу не пришел к нам на квартиру, где мы свили гнездо. Когда приехал отец, тебе было шесть месяцев.
(Интересно, сколько месяцев Христу на иконе Божьей Матери)?
Была интересная встреча. 12 мая мне говорят:
– Костя приехал.
Я была на уроках. Он мне не показался. Домой не пришел.
Спрашиваю:
– Где видели?
Говорят:
– В парикмахерской сидит.
Я туда сбегала – нет его.
Ищу, бегаю, по хутору – нигде нет Кости.
В школу вернулась. У меня было много уроков. Кончились уроки, он так и не пришел. Это меня удивило. И дома его не было. Встреча произошла на улице. Меня окликнула женщина. Я остановилась, смотрю, идут люди, не знакомые мне. Я иду, они меня догнали. Смотрю, это Костя, с палочкой, прихрамывает. А с ним – две женщины и мужчина.
Я, было, ринулась к нему на шею с поцелуем. Но он своим видом как будто не велел целовать его. Мне почему-то показалось, что он готов оттолкнуть меня, такой у него был чужой взгляд. И подал руку, будто ему неудобно, так как был он не один, а с людьми. Я пожала ему руку, словно незнакомцу, поздравила с возвращением. Так мы и поздоровались, не поцеловались. Я пошла рядом, как побитая собака. А за что? Сама не знаю. Я оробела, как будто в чем была виновата. И мы пошли всей гурьбой к дому. А он с ехидцей сказал при всех:
– Еще не знай, как она себя вела здесь все это время?
Я так и опешила. Как кинжал – в сердце, так стало больно. К горлу подкатил комок слез. Мне так стало обидно. Я его ждала честно. Он был у меня первым мужчиной в жизни. Такие были тогда правила. Да я и маму боялась, чтобы плохо сделать. Я ничего не ответила – от обиды. А за меня ответила идущая рядом женщина. Говорили потом, что это его родственница:
– Да одна Капиталина Алексеевна и ее подруга остались честные, когда полк стоял в хуторе. Больше не нашлось баб в нашем хуторе честных. Все перебесились, и девки, и бабы – с животами, когда полк отсюда двинулся дальше.
Я была поражена, услышав это. Спрашиваю ее:
– А вы почему знаете? Я ведь вас совсем не знаю.
– А я знаю вас. Всё, дорогая, нам известно. Как уходил «хозяин» продукции, которая у вас лежала для солдат. У нас весь хутор, каждый человек на виду. Ничего не утаишь. Многие пошли в роддом от полчан, или остались беременные.
Я была поражена.
Да, все перемутились, народ стал бесстыжий – война спишет. А мы иного нрава. Даже Костя тогда своей родственнице сказал, показав на меня:
– Значит, никому не нужна…
Так мы и дошли до дома. В квартире он увидел тебя, Боря, твои глаза любопытные. Ты стоял в качке и так пристально рассматривал его: «Что за дядя?» Мужчин он не видел, кроме того квартиранта–старшины с военным продовольствием. Смотрел на отца неотрывно. А отец чужими глазами смотрел на сына.
Потом взял тебя на руки и сказал:
– Ну, сын, иди ко мне.
Поцеловал, поставил опять в качку. И как-то с усмешкой сказал:
– Ну, жена, поцелуемся, что ли?
Так холодно меня поцеловал, без людей. Сделал мне одолжение. Но ответить на поцелуй мне не дал его холодный, официальный взгляд. Это был первый и последний поцелуй.
Надя уже училась в 9 классе, ходила в школу с обеда. А я с утра убегала на работу. Когда я возвращалась домой – в школу шла Надя. Так было все время. Поэтому в тот миг Нади не было.
Стали жить. Вскоре после того, как вернулся, Костя мне говорит:
– Я так к тебе спешил, что с поезда на поезд перескакивал. А по дороге из Владивостока цыганка мне нагадала, что у меня будет две жены. Думаю: «Неужели Капиталина изменила мне? Если изменила, я приеду и убью ее!».
Значит, у него и было две жены, если после возвращения с фронта целый день не приходил ко мне в школу. Так торопился, мимо школы ходил, и встретились после уроков на улице при всех и очень холодно. Видимо, там получил он оплеуху, и пошел ко мне.
А я ему в ответ:
– Ну, убивай! Невинную. А я так ждала тебя! Да и считала за преступление, чтобы изменить. Ты своим отчуждением уже убил меня.
А сердце внутри надрывалось: за что? Жила скромно, вопреки всем, кого соблазнял в хуторе полк солдат. Пока полк не ушел. Защищать нас, и умирать, когда немец подошел уже к Ростову.
Ну а потом – ты все знаешь. Наладить хотела жизнь по нужному руслу. Так и я думала, и мама об этом думала, хотела выдать меня замуж по-людски. А тут война. В 1940 году мы с Костей расписались, я стремилась создать в доме уют, обставила квартиру, забеременела, а родить пришлось без мужа. Я его ждала честно. А могла быть сыта и весела, как другие. Нет. Приехал через восемь месяцев, раненый, как чужой, оскорбил при всех, стал придираться. Еще без денег, я одна тащила семью: Надя, я, он и ты маленький. Ведь ему сказали, что только осталось нас двое, я и моя подруга – скромницы, которые были верны мужьям. Цыганка, видите ли, нагадала, что будет у него две жены? Так он это сделал сам. Сам разрушил семью, очернил меня, ни в чем не повинную, как перед Богом, да еще в самом начале моей настоящей супружеской жизни. Он был убежден, что я ему изменила, и, как выразился, ехал меня убивать за измену. А тут вдруг осечка, все не так. Убивать не за что. Так он убил нашу жизнь, свою и мою, да и тебе, Боря, не легче было.
Все, что пишу об отце, тебя не касается. Но он должен покаяться перед смертью и очистить себя перед тобой. Ты-то не виноват совсем, если я не виновата, как ты знаешь. Или не веришь? Ты сам испытал холодные взгляды и не любимые сердца. Я тоже искала в себе вину, и только пришла к выводу (поздно), что зря я не давала сдачи. Но я такой родилась или стала с детства. Тут уж ничего не поделаешь. Хотя ты и обвиняешь меня за это.
Я его ждала, забыла прежние обиды – ведь шла война. А он не забыл, как я его не отпускала на войну? А, когда приехал, сказал мне как-то:
– Что там делают тыловые крысы! А я лез со своей моралью. Вот наш патриотизм! Честность! За правду!
Так, наверно, и было. Но я не помню.
(Мама, как все, боялась даже в письме говорить лишнее.)
Но все равно у казака остался характер тот же, с вывихами. «Каким ты был, таким остался…», как поется в песне.
Когда Костя приехал домой с палочкой, слава Богу, нога его ходила, так как кость была цела. Я шов во все бедро ему мазала.
К нам приближалась война. Стали мы жить хуже, на мою зарплату четверо, пока Костя опять устроился на должность управляющего банком.
И денег у него не было. А что у нас было – истратили, купили материал бостон ему на костюм и сундук большой. Я позже на этом сундуке спала. В сундуке был ящик водки на костюм, чтобы сшить (только за водку брались шить). А брюки у его старого костюма лопнули, и я из них сделала юбочку, материал был ценный.
Но все время я чувствовала что-то неладное. Он начал фырчать, мотаться.
Костя издевался надо мной еще и до армии. Все ему не нравилось Он ничего не доставал из продуктов. А мог бы. А с меня требовал. Я крутилась, что сварить. Базара нет. Денег мало. А нас трое. Надежда страшно переживала, видя нашу размолвку. Спорила с твоим отцом. Сколько раз пыталась заступиться за меня, видя его несправедливое отношение и придирки. А сама-то мала еще. Однажды во время нашего скандала Надя назвала Костю «глистом». Он как на нее бросится с кулаками! Она вмиг шмыгнула под кровать. Я на него – повисла и разняла драку. И он остыл. А я сижу и плачу, такая моя безотрадная жизнь.
И после фронта, стал озорничать. Что не сделаю для него, все ему противно. Я не знала, как себя вести. Ровно месяц он терзал меня. А за что? За что? Я боролась. Старалась ему угодить. Но это угодничество его злило. Он выразился как-то:
– Надоело мне твое приспособление.
А защитить свою невиновность я не могла, как надо.
А он стал совсем невыносимый. Придет обедать – все ему не так.
Раз пришел на обед, а у меня ничего путного не было. Денег нет. И положить в суп нечего, кроме манки. Я налила горяченького, а он швырнул и начал ругаться. А потом хлопнул дверью и ушел на работу. А я зарыдала.
Приходит соседка – майорша:
– Капа! Это Костя так хлопнул дверью? Я бы ему дала! – И показывает кулаки, засучив рукава. – Он у меня бы три дня не сел.
Она знала, что я честно его ждала. Не как она. Когда ее мужа Славу взяли на фронт, она, имея двоих детей, приняла чужого полковника. И таскали из моей комнаты солдатские продукты. Вроде такая растопша. А, поди ж, ты! Когда Костя вернулся, с ним вернулся и ее муж Слава. Хороший был человек. И после войны все ей простил, и опять жили вместе, а она еще над ним издевалась, помыкала им, как хотела. И он все делал ради детей, и стирал, и мыл.
А мне и прощать-то не было чего. Боролась с нуждой, как могла. Сама третья. Да и денег Костя не давал. А я ходила, носила из дома шмотки, чтобы выменять кусок сала, которое раньше мы и не ели с Надей. Я презирала тех женщин, кто изменил мужьям. И эту соседку, через коридор. Наревелась – и все. Дала ему полное раздолье измываться.
(И я, подростком, так уходил от матери. Весь в отца? Уеду на велосипеде в степь и сижу там, злюсь на нее, переживаю. Потом возвращаюсь. Надо признать, готовила мама поначалу неважно, как многие учителя – «щи с тетрадками». А на какие шиши хорошо-то готовить? Бедная мама!)
Костя уходил добровольцем на фронт вместе с парнем, мужем моей подруги. Этот парень был артист, за которого я не пошла замуж, боялась, что будет изменять. А он так меня любил. После, когда вернулся с фронта, как-то услышал, что Костя издевается надо мной, и говорит своей жене:
– Я пойду, ему рожу набью за Капиталину.
На фронте он очень сильно простыл, и вскоре, после возвращения с войны, умер. Мы дружили с этой девушкой, она библиотекарь.
Бывало, сижу с ней и плачу. Так жить больше нет мочи. Вижу, дела плохие.
Не было покоя в доме. Чувствую, что-то болит в левом боку, думала, сердце болит. И говорю про себя:
«Вот помотает муж еще меня, и я скончаюсь. Оставлю сына сиротой. Надо спасаться бегством. Он же идиотничает над кормящей матерью».
К тебе он относился настороженно. А ты был толстенький, уже привык к нему, тянешь ручонки. А Костя стал еще пуще раздражительным, хотя повода я не давала. Все доискивалась причин.
Я все скрывала от людей, а сама начала таять. До его возвращения с фронта была полная, белая. Правда, на лице пигментация послеродовая (пятна) еще оставалась, но бледная. А здесь – чернеть лицо начало, и я стала слышать сердце. Видимо, сильно заболела, это отразилось и на молоке.
За месяц я сильно похудела. Но все скрывала от учителей. Они говорили:
– Костя приехал – и ты истаяла и почернела.
И я решила сама уехать от него совсем, чтобы оставить себя для сына.
А может, нас развели? Я думала, он стал чужим после того, как приходили какие-то две девки, и все хохотали. Принесли ему коробку турецкого табака и мундштук. Спросили:
– А Константина Семеновича нет дома?
– На работе, – говорю.
– Мы ему подарочек – коробку турецкого табака и мундштук принесли.
Говорю:
– Он не курит.
– Курит, курит, научился, - смеются.
Их я не знала и не видела никогда. Но боялась ссоры – и взяла.
Мне нужно было бы выбросить, а я ему отдала. Когда он пришел, говорю:
– Что это за фифочки?
Промычал себе под нос. Но, оказывается, стал курить. И, правда, стал сам не свой. Уходил в степь один. Мне видно было, как он с опущенной головой возвращался домой.
Ходил куда-то в поле. Видно было – идет один. Зачем ходил, не спрашивала.
И еще одно совпадение. Я спала с ним – ближе к стене, и описалась во сне, что никогда не было со мной. Разве я виновата? Видимо, нервы сдали. Мне так неудобно было перед Костей. Хорошо, что все стекло под кровать. И он не видел. Я убежала на работу.
После этого он сказал:
– Стели мне на полу.
Меня это сразило. А стелить-то нечего было. Начались дрязги. Он был всем недоволен. Я, конечно, очень переживала...
Когда он опять стал управляющим банком, часто задерживался на работе. Пошла сплошная нервотрепка – и стрессы в семье. Но жить нужно. И бороться нужно. Жизнь – это борьба, без борьбы – нет жизни. И вот первый плач. Заболела грудь – грудница. Заболели легкие. Все за один месяц с мая по июнь.
Я расхворалась. Температура под 40 градусов. Пришел врач, простуда и грудница. Молока много, а врач велел сцеживать и выливать молоко. Тогда я вспомнила, как мама лечила в селе ребят. У них все горло от ангины распухало. Только этот заговор я выучила, и тут вспомнила.
– Дело плохо. Нужно вскрывать, – сказал врач. – Вся грудь зарделась, распухла.
А я все время заговаривала. И перестало колотие. Но краснота осталась. Врач сказал:
– Подождем вскрывать. Делайте компресс.
Я была на больничном. Все делала, как врач сказал. Стала меркнуть краснота. И врач обрадовал:
– Не будем вскрывать грудь. Только не надо пока давать грудь ребенку.
Так у меня левая грудь стала меньше правой. У многих – так. Но все обошлось. Ты опять стал улыбаться, и дело пошло по-прежнему. Я без конца волновалась.
Костя начал уходить из дома. Ночь – полночь. Я его искала. А потом этим бешеным молоком кормила тебя. Отсюда у тебя и болезнь желудка. Она еще началась на Дону. А потом болезнь продолжалась. Пришлось кормить грудью до 2, 5 лет, так как врачи сказали, что грудное молоко – это лекарство для детей. Другого ничего не было, как сейчас. Молочные кухни стали значительно позже…
Ну, так вот, Костя часто «задерживался» на работе. Говорил, что очень занят, опечатывает документы к эвакуации. А сам, наверное, жил с другой женщиной? В 1942 году немец подошел близко к Сталинграду, и решили у нас эвакуировать банк, школу.
Однажды Кости не было до двух часов ночи. Я даже испугалась, пошла в банк. Там сторож сонный говорит:
– Он давно ушел домой. А я думал, что какая-то ревизия.
Я вся дрожу.
А на другой день приходит еще позже, и меня выругал:
– Что ты меня позоришь?
Я его позорю?! Ведь я и сама себя срамлю. Ко мне относились везде с большим уважением. Я видела, что дети в школе меня любили. И вдруг такой разлад в семье.
Пока жил с нами отец, больше месяца, с первых дней его возвращения, видимо, ходил по женщинам. Я наверняка не знала. Не слышала толки. Лишь переживала. Наконец, услышала:
– Капиталина Алексеевна, возьми домой своего распутника…
Немного по-другому сказали. Я была поражена, смешалась и бросилась домой. Долго не могла придти в себя. Ведь я у людей на виду. Срам-то какой!
(Не знала моя молодая мама и то, что с войны приходили люди с поломанной психикой.)
Всё хуже стали жить. Холодная война между нами леденела. Нужно было принимать срочные меры. Близился конец учебного года, скоро каникулы. Мне надо, как всегда, ехать домой. Решила серьезно поговорить с ним.
Как-то вечером сижу на крыльце, жду его. Ночь, а его нет. Идет, не торопясь, после приятных встреч? Заставила сесть его на приступок.
– Давай поговорим. – Сели на рундучок втроем. – Что с тобой происходит? Я тебя ждала, как верная жена. Это твои люди на улице тебе подтвердили. И я вины своей не вижу. В чем дело? Что ты меня изводишь? Так жить нельзя.
И начала серьезный разговор. Решающий. Я стала таять, как свеча. Из здоровой полной женщины, превратилась в сухарь. Он упрекал меня, что я окаменела? А сколько я пережила, чтобы окаменеть? Все ему высказала:
– Что ты с нами делаешь? Неужели тебе не стыдно?
А он, видимо, только и ждал этого разговора. Ему было тяжело.
– Я тебя разлюбил. Вон, у тебя черное пятно на лбу.
Это – родовые матежи – пигментация лица во время беременности. Они не черные, а бледно-желтые, от переживаний потемнели. Кстати, беременность была тяжелой. Я падала в обморок в школе. Ему еще до армии звонили в банк, чтобы он пришел в школу за мной, так мне было плохо. Так у многих женщин бывает. А матежи прошли потом, когда я стала поспокойнее.
– Разлюбил? А любил ли? – спрашиваю. – А что же ты ко мне ходил?
– Я не к тебе ходил, а к Нюрке, дочке твоей хозяйки.
Я опешила. Это – страшное откровение! И я задала прямой вопрос:
– Что мне делать? У меня болит сердце. Я расстраиваюсь. И дите стало болеть, видимо, от плохого молока.
О разводе речь не шла. Он помолчал и, наконец, сказал:
– Уезжай домой.
Говорю ему:
– А сын тебя не волнует? Ты пощади хоть дитя.
– А что, сын? Ребенок еще маленький – умрет.
Я была поражена. Прошила грудь не то обида, не то боль в сердце.
– Как умрет?.. – вскрикнула я.
Я даже похолодела: «За что?!» Обида сжала сердце.
– Жить я с тобой не буду. Езжай домой… Только не выходи замуж… Я помогу посадить вас на машину, которая ездит от нас в Сталинград. А оттуда пароходом поедете в Астрахань.
Я подумала: «Немец недалеко от Ростова, творит чудеса. Жжет города, бросает бочки с горючим. Может, Костя хочет спасти нас, но не говорит».
–Я вас отправлю. Собирайтесь.
Вот так легко он расправился с семьей.
Нади в это время не было, и я ей не сказала. Она работала от школы в колхозе. Надя заработала тогда два мешка – пшена и зерна – в колхозе.
На другой день я пошла к первому секретарю райкома. Все ему рассказала. Он позвонил в банк. Костя был удивлен, когда увидел меня, заплаканную, у первого секретаря. А тот поговорил с ним грубо, по-мужски. Велел все утрясти.
– Не время заниматься шашнями. Идет война.
Да, ведь шел 1942 год!
Но по глазам Кости я видела, что все бесполезно. Каким он был, таким и останется. Уложит меня – и замычит горе ребенок. Нужно сохранить себя для дитя. И я решилась послушаться его совета – уехать домой. Что там меня ждет? Голод. Близкий фронт – немец был уже за Элистой, близко к Астрахани. Дома мать мучается одна, с Ленькой, Лидкой, Калерией. Еще Надежда со мной. Как выживать?
От такого страшного переживания я заболела и слегла. А сын насосался больного молока – тоже стал болеть.
Во время болезни я попросила Костю сходить за мукой, которую мне выдавали от школы. Он так и не пошел. Я тогда разозлилась и говорю:
– Иди, нечего тебе здесь делать.
А он этого только и ждал:
– Так, значит, по рукам? – подает мне руку в постель. – По рукам?
Я говорю:
– Помоги мне выбраться отсюда.
– Помогу, – говорит. – В общем, завтра в Сталинград пойдет грузовая машина, и они вас заберут. А там, на пароходе – до Астрахани.
Так мы и разошлись.
Наде тогда было 16 лет. Она уже в 9 классе училась. Все понимала. И, конечно, все видела и терпела вместе со мной. Была упрямая, самостоятельная. А здесь согласилась:
– Поедем.
Мы с ней решили зерно с собой взять в Астрахань.
Надя тоже в душе надеялась, что Костя нас так эвакуирует, спасает, так как немец был уже в Ростове.
И вот он привел нас к машине. Она ехала до Сталинграда.
Отец сказал водителю о нас, и мы подошли к машине, груженой мешками. Да у нас еще два мешка. Мешки наши кто подал, я не помню. Может, даже и отец. В кабине были еще кто-то, по-моему, жена шофера. Мы втроем залезли в кузов машины. Надежда вперед, я ей подала тебя. Потом сама залезла. Сели. Два мешка с зерном, я с дитем, и узелок с барахлом – все пожитки. Он погрузил нас, подал руку – прощай «лавка с товаром».
Узелок небольшой, так как почти все поменяла ребенку на молоко и нам на картошку. Мы только что стали ее сами сажать. Но пришлось оставить огород перед отъездом. И все мои шмотки, и квартира – все осталось в Зимниках.
Я подумала про себя: «С пустой котомкой за плечами он проводил меня с крыльца», за все доброе и честное. Бог ему судья!
Но Косте далось это провожание тяжело. Он стоял около столба, прислонившись к нему лбом. Мне его было жалко, а не себя. И все же я не думала, что это конец совместной жизни.
Господь обиды знает, а нам не велено знать.
Так, без шума и крика, 12 июня 1942 года мы уехали с тобой, грудным, в Сталинград на машине. В кузове на мешках! А до Сталинграда – триста километров, потрясись по бездорожью.
И вот вся развязка. Хорошо, что совесть не дала ему соврать, оклеветать меня. Не было моей вины, да и люди и ученики меня любили.
Почему такая неразбериха в жизни?
«Я тебя разлюбил»!
А я даже не спросила, почему разлюбил. Нечего спрашивать свою совесть. Ведь он меня девочкой 22-летней взял. И я привезла матери доказательство – рубашку. И удостоверение о браке. Хотя оно оказалось ложное.
Вот такая моя судьба. Я оправдываться не стала. Причин не было. Я жила, как святая. Все знали. Даже от продуктов отказалась, которые сложили во второй нашей комнате для воинов. Считала – грех. И жалко их, солдат. Поют на холоде, голодные. А я им свою мелкую картошку отдала в котелки, и капусту, что насолила 10 ведер, всю отдала. Так старшина, хозяин продуктов, и ушел от меня ни с чем. Видит, что не пройдет номер. И начал таскать солдатский провиант своей любовнице.
Ты еще грудь сосал. На дорожку пососал, прилег к руке и заснул. Никакого беспокойства не проявлял. Наоборот, очень спокойно себя вел, и не обмарался, ничего. Ехали мы долго. На открытой машине. Ты почти все время спал. Потихонечку пососешь грудь, а потом опять заснешь.
Я на машине сижу и тебя кормлю.
А дядечка на меня смотрит все время, сидит напротив меня. Их много в кузове было. А этот пожилой мужчина, наверное, видел, что Костя меня провожал. Разговорились. И меня спрашивает:
– Вы кто? Я че-то вас не знаю.
Я говорю:
– Да, я учительница. Как же вы меня не знаете? Я тут работаю все время.
– А-а. А кто вам Константин Семенович будет?
Говорю:
– Муж. Вот я уехала от мужа с дитем и сестрой.
– Кто ваш муж? – переспрашивает.
– Константин Семенович, – говорю.
– Как муж? У него другая жена.
Я говорю:
– Как это, другая? Вот сын его. Уже второй год мы живем.
– Да что вы мне говорите? У него жена другая совсем. Я ее хорошо знаю. Туфли еще ей шил в мастерской. Он сам меня просил.
А я никак не пойму, о чем он говорит.
– Да что вы! – говорю. – Вот ребенок его. Едем домой к маме.
Я этого мужчину сначала не узнала. И тут вспомнила, что заходила в сапожную мастерскую. У нас открыли. Ну, там он не только один был, там несколько человек работало. Я просила сшить мне туфли. Значит, это он отказал: «Да нет, я не могу, и все». Хотелось мне заказать зеленые туфли. А он отказал, когда я сказала, что я – жена Константина Семеновича. А оказывается, он уже шил другой жене.
Этот сапожник так и не поверил мне. Ведь хутор Зимняцкий был очень большой, и не все меня знали. Это райцентр был тогда.
Вот так я узнала, что Костя тогда уже, при мне, имел женщину, и выдавал ее за жену тем, кто меня не знал. Видимо, этот месяц, после возвращения из госпиталя, он жил со мной и с другой женщиной.
(Я как-то спросил мать:
– Только один месяц после возвращения отца с войны вы жили? Когда же он успел туфли сшить другой жене? Значит, он до того шил туфли, как ушел на войну?
– Может быть, и так. Он в мае приехал, а в июне я уже уехала. И за один месяц я стала черная, – ответила мама.)
И, значит, мы приехали, уже к вечеру, в Сталинград. Ничего не ели в дороге. Да и есть-то, собственно говоря, нечего было. Так приехали мы в Сталинград, к одной старушке, живущей на окраине города. Там еще были старые домишки, хатенка небольшая. Но въехали во двор, видимо, к родне шофера. Может быть, они чего-нибудь и покупали – в этих мешках. Я не знаю. Все выгрузили мы. Остановились у этой бабушки.
Что я помню, то помню. Я бабушке говорю:
– Как вас немец, не тревожит?
Она слепенькая, говорит:
– Да, нет. Пароходы до Астрахани ходят.
– Говорят, что Сталинград бомбили?
Она:
– Да, ну-у! Кто это говорит? Ничего подобного. Не бомбили. Все тихо, спокойно.
Десятого вечером мы приехали. По-моему, мы переночевали. Потому что я побежала на другой день за билетами. Надежда осталась с тобой. Я купила на пароход до Астрахани билеты 3 класса. Наверное, извозчика наняла, или кто нас погрузил? В Сталинграде мы были уже одни. Погрузились на другой день.
Ты вел себя хорошо. Конечно, я тебе все поменяла, у нас были пеленки. Постирать негде. Наверное, подводу наняли утром, потому что нести мы не могли.
Погрузились и поехали мы на пароходе. На двухпалубном. Но на палубе третьего класса. Двухколесный, вроде, «Марат» даже. Ты с рук моих так и не слазил. Видимо, нас погрузили мужчины, которые привезли в Сталинград. Потому что они как-то прониклись уважением к нам, сочувствием. И шофер, наверное, почувствовал, решил, что здесь что-то неладное. Видимо, отец ему что-то сказал. Он и посадил меня, наверно, на пароход. Потому что я не испытывала тяжести. В третьем классе, там вот такие скамеечки, как жесткое купе, от¬деляются друг от друга. Не в каюте, а прямо на палубе. Не под палубой, а на первой палубе. Там было свободно. Мы хорошо ехали. Ты был все время у меня на руках. Я только села туда, и мешки свои положили, где-то на скамейки на эти.
Ехали молча. Так это, народ – как бы пришибленный. Почти никто ни с кем не разговаривал. В основном женщины, конечно. Может быть, и боялись. Потому что был слух: уже топили пароходы. Перед нами разломился пароход. Раньше немножко. Вот он, фашист, когда бомбил. Но только не Сталинград, он бомбил подступы.
Соску я тебе давала. Пузыречек у меня был. Я сцеживала молоко. Как куда идти, так я пузыречек этот оставляю тебе. Остается Надежда. И гово-рит:
– Ну, он и это съел, и это съел, все съел. И молоко все выпил.
Пеленки запачканные складывала – где в дороге постираешь? Я была черная, туберкулезная.
(Я мать как-то спросил:
– А что же, ты меня молоком туберкулезным кормила?
– Ну, у меня, видимо, не туберкулез, а только осеменение было. Наверное, в первой стадии, что ли? – оправдывалась моя бедная мама. – Но молоко у меня было очень хорошее.
– Но ты не понимала, что ты можешь туберкулезом заразить меня через молоко?
– Я не знала сама ничего. Диагноз мне поставили тогда, когда я уже сама себя вылечила, не зная от чего, от черноты. Тогда я думала, что сердце болит у меня. Я так решила: если только я останусь на Дону – я уже чувствовала, что он начал безобразничать, - то я не выживу.)
Ехали до Астрахани больше суток. Приехали к вечеру, двенадцатого.
Ты вел себя спокойно в дороге. Все было спокойно, все хорошо. Ты вообще молчал, ты как-то мало плакал. А я переживала. И Надежда, конечно, переживала. Она же Костю назвала не только «глистом, но и «Змеем-Горынычем».
На Волге все время было спокойно. Мы-то считали, что нет войны, ее не видели еще.
В общем, успели мы проскочить. Многие пароходы потом были потоплены. А мы плыли – даже не думали об этой тяжелой обстановке. Но были слухи, что немец бомбил Волгу. Сколько пустил ко дну пароходов, сколько погибло людей. Даже наша соседка Шурочка, жена капитана парохода погибла. Мы плыли 12 июля 1942 года. А 22 июля 1942 года от красавца Сталинграда не осталось ничего, кроме дома Павлова, камня на камне не осталось. А мы благополучно доехали до Астрахани.
Приехали мы к вечеру. Где-то нашли подводу. Факт тот, что мы приехали на ней. Нас никто не встречал. И некому. Я вхожу домой на Пушкинской улице. Открываю ворота, тебя держу вот так вот, как сейчас помню. У мамы сердце упало. Она до того растерялась, смотрит – и не узнала меня. Единственное, что она смогла сказать:
– Господи! Капиталина, ты ли это? Мешок с костями!
Значит, я была «красивая» уж очень. Вот эти слова у меня остались в памяти. Ну, и разревелись, конечно. Еле успокоились.
Почему я начала чернеть? Черное лицо – все в матежах. Почему начала худеть? Из полной цветущей матери превратилась в скелет – «мешок с костями». А недавно слышу разговор о том, что матежи – это сигнал рождения человека, приносящего зло людям. Кошмар какой-то! Не верю… Меня не оставляла боль и злоба судьбы. А за что?
А вот я сама с работы уволилась? Не помню. Но нужно было. Думала, что это немец подходит к хутору. Идет война под Ростовом. Нас эвакуируют. Но был у Кости уже план. Вскоре я узнала, что его с обозом банка отправили в Тюмень, спасать деньги. После он вернулся, но нас не звал. Так я и осталась жить у мамы.
ВОЛОДЯ – БОРИС
Володя – Борису
Без даты
Здравствуй, Боря!
Ты спрашиваешь, как я сблизился с Августой (Галей) – другой дочерью Аркадия Васильевича. Отвечаю. Подробно – эпизод.
На вокзале в Новосибирске поезд стоял всего 20 минут. Из вагона вышла женщина небольшого роста, очень приятная и сразу к себе располагающая. Следом за ней – ее дочь, очень на нее похожая, с девочкой 7 – 8 месяцев на руках. Тетя Гутя меня представила. Потом – внучка Гали как-то оказалась у меня на руках. Они – две Августы – много говорили между собой, иногда задавали мне вопросы, а мы с моей племянницей стояли и слушали. Перед тем, как поезд тронулся – при прощании – обе родственницы из Красноярска обняли и расцеловали нас с тетей Гутей, я отдал внучку, и они уехали.
Никак не могу вспомнить, как у нас началась переписка с Галей (Августой). Но помню, что писали друг другу длинные письма – интересные. А одно мое письмо понравилось ее второй дочке – с ним она даже спала (держала под подушкой). Сейчас стали писать очень редко друг другу. Мы так больше друг с другом и не встречались, хотя Галя постоянно стремилась приехать ко мне в Одессу.
Не знаю, почему, но у меня сначала почему-то зародилось чувство, что она стремилась больше – не встретиться со мной, а попасть на юг, в Одессу. Может, я ошибаюсь, мне бы хотелось, чтобы я ошибался в этом вопросе.
В то время мы с Галей часто переписывались. Вторую дочку обманул студент, с которым она училась. И они на семейном совете решили сделать аборт. Галя мне писала о моральном состоянии дочери тогда, я на это ответил письмом, в котором много писал о любви, о семье, о долге и ответственности – это как раз было во время, когда начала разваливаться моя вторая семья. Я жил один, много думал об этом и читал. И эти мои мысли и настроения того времени вылились в то самое письмо. Сейчас, наверное, я не смогу такое письмо написать.
Обнимаю. Вова.
Борис – Володе
Без даты
Дорогой Володя!
Твое письмо нарисовало картину, как ты наконец-то вошел в огромную семью своего отца Африкана Васильевича. Стал своим для Сливкиных, по крайней мере, тех, с кем встретился.
Однако ты ошибаешься, из-за мнительности, что Галя больше рвалась на юг, а не к тебе.
Вот если бы тебе вернули письмо, с которым «спала» вторая дочка Гали, или хотя бы ты вспомнил, о чем и как там было написано, что тронуло девочку.
Не мог бы ты прислать хоть какие-то письма от Гали, чтобы они пролили свет на ее жизнь с дочкой? И хорошо бы предварительно прочесть их, чтобы в двух словах прояснить, о чем ты им писал, вызвав такой душевный порыв.
Жаль, что ты боишься попробовать еще раз написать «о любви, о семье, о долге и ответственности», как ты писал Гале. Это было бы и мне по-человечески полезно, не только для нашего дела. И у меня бывает такое, что в уме красиво, а на бумаге – не то. Просто приходится зачеркивать и заново заставлять себя выразить задуманное. И не раз. И в какой-то момент приходит что-то вроде озарения. Находишь не только нужные слова, но и гораздо интереснее задуманного. Это – обычный процесс творчества. Писателю постоянно приходится вызывать свое озарение. Другое дело, что не всегда оно приходит. Но он не должен «давать душе лениться».
Посылаю тебе новые записки, которые мне прислала мама. Эти посвящены моей первой встрече (после рождения встреча – неосмысленна) с отцом. Хотя и она не осмыслена, зато интуитивно верна, ведь устами младенца глаголет истина. А мне тогда было неполных пять лет.
Обнимаю, Борис.
Володя – Борису
Без даты
Здравствуй, дорогой друг!
Очень сожалею, Боря, не смогу я написать сейчас об этом, как писал сестре, если и попробую, получится серо, повторение истин. Тогда слова и предложения сами ложились на бумагу, я жил в то время теми мыслями, много думал о своей жизни, о своих ошибках, анализировал, читал литературу, которая мне попадалась на эту тему. Я как бы был весь пропитан, как бы тебе сказать – моя душа кричала, психическое состояние было на пределе, много бессонных ночей, я метался, как зверь в клетке. Да, тяжелые были времена. А сейчас жизнь совсем другая, и мысли – тоже (часть их я затронул в предыдущем письме, ты назвал их «горечью»). И поэтому, мне кажется, не нужно никогда заставлять себя делать то, к чему не подготовлен, к чему в данный момент нет желания, – наверняка, всегда получится плохо, очень трудно найти что-то вроде озарения, если его специально искать, оно должно прийти само при определенных обстоятельствах, которые мы и должны создать целенаправленно. И все-таки я с тобой не согласен – творчество бывает не только в искусстве, но и в любой работе творческий процесс возможен. Мне не нравится выражение «принятое в газетах заблуждение». И вот почему – все мы черпаем из газет, книг, кино, телевидения, из жизни. Но анализируем мы всю эту информацию каждый по-своему. «Принятая в газетах» чья-то мысль, чей-то анализ, это, - значит, и чья-то истина. И отрицать сразу ее нельзя, не проверив, не побыв самому в той ситуации, в какой был тот человек.
Пиши. Вова.