V
29/VI – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
Майе Доманской
Майя, осужденный на изгнание приветствует тебя!
На днях ездил в Абакан – тоска зеленая. Как с неизменным изяществом выражается Валерка Хорунжий – нет ни одной знакомой приличной рожи, в которую можно было бы плюнуть. Его собственной, прежде всего, так как он давным-давно ушился в ваш Канск. Полянскому надоело бесконечное лоботрясничество и он, таки, оставит Валерку на второй год. Некоторые же (не буду пальцем тыкать!) разъезжаются по своим чимкентским тетушкам (напиши хоть, что это за город такой – Чимкент? И где он?), и даже Вера Филатовна оставила вместо себя запертую дверь своей библиотеки.
А возвращался в Ермаковское с приключениями: в Минусинске пришлось четыре часа болтаться по городу, зашел в музей Мартьянова. Сказочно красивое старинное здание, настоящий замок с привидениями. Одно из самых сильных впечатлений детских лет, мальчишкой, помнится, боялся оставаться в одиночестве перед некоторыми экспонатами: а вдруг оживет этот древний восковой обитатель Минусинской котловины?.. А вдруг это не чучело, а настоящий медведь и только притворяется?.. А сейчас с особым интересом разглядывал акварели бывшего школьного приятеля, мы с ним выступали на вечерах дуэтом: он на гитаре, я на балалайке или мандолине. Он года на три постарше.
После музея долго и почтительно стоял перед величавым Мину-синским собором: здесь во время оно служил службы мой прадед, он и похоронен где-то рядом, но служители более верного учения закатали кладбище асфальтом. Отыскал и дом прадеда: большущее двухэтажное достаточно нелепое деревянное строение, оно потем-нело от древности. Приспособили его под трахомную лечебницу.
Вернулся на автостанцию и вот ведь закон подлости: за три мину-ты до посадки в ермаковский автобус хлынул проливной дождь, вы-мокли все до нитки. Не лето, а сплошная мокропогодица. Километрах в трех от Минусинска автобус застрял в грязи, а повесть о том, как он выкарабкивался из той грязи, долга и чрезвычайно грустна.
Вчера был странный день. С утра засел учить две прелестные гитарные пьесы Бугачевского. Ноты их валялись бог весть сколько, еще со времен относительно безоблачной учебы в АМУ. В театре ставили «Грушеньку» Шварца по Лескову – «Очарованный странник» и нужен был оркестрик. Музыкальный руководитель и завербовал несколько голодных студентов училища, и меня в том числе, в том временном оркестрике поиграть. Играл на контрабасе, а эти две пьески – один приятель-балалаечник, на курс старше, на гитаре он здорово чесал. Спектаклей десять отработали, раза четыре на выезде. Помню, был без памяти от Грушеньки, и от самой Грушеньки, и от Грушеньки-актрисы. Правда, за кулисами она являла образ довольно разбитной бабенки, а восторженные взоры юного музыкантика может быть даже ей и льстили. Потом долго искал книгу Лескова, нашел – и плакал над ней. Очень одна цыганская песня понравилась – «Бродяга», простить себе не могу, что не выпросил нот у музрука.
Наигрался на гитаре, вспомнил театр (театр безумно люблю! жаль, что актерского таланта бог не дал, одну внешность), загрустил и пошел слоняться по селу. Забрел на какую-то дремучую улочку, глядь – магазин, а в магазине сухое вино. Оглянулся, не видит ли кто из клубных арапов своего «трезвенника» и купил бутылку. Контрабандой пронес бутылку в кабинет, сижу, пью потихоньку, без закуски. День солнечный, какой-то неуютный, вдруг ветер и – метель! Да, Майя, метель из тополиного пуха. Я прилип к окну: лето, солнце, зелень и – вьюга снежная, зги не видать.
В субботу танцев не было, проводился день здоровья, но в воскресенье состоялись и наш оркестрик стяжал заслуженную (??!!) славу! И вообще, с тех пор, как моя персона воссияла на Ермаковском небосклоне, доходы РДК заметно повысились: блестящий саксофон, как латунный удав, гипнотизирует жаждущих плясать сельских кроликов. Да и сам я личность в этих краях загадочная и таинственная – бледнолицый, черноволосый и чернобородый, никог-да не улыбающийся, никогда ни с кем не танцующий под радиолу, когда оркестр отдыхает и глушит пиво и водку в буфете. Меня же никто и никогда в питии сих напитков не замечал, мало того, когда предлагали – то с негодованием отказывался. Последнее обсто-ятельство внушает местному населению прямо-таки мистический ужас. Если кто-нибудь пытается расспрашивать о прошлом, то уста мои озаряет бесконечно грустная улыбка и я молчу. Трагически молчу! Повышение доходов РДК благодаря моей загадочности несомненно имеет место (за счет разного рода молоденьких дур школьного и послешкольного возраста), но точной цифры не знаю. Думаю, рублей семь наберется. А может и все восемь.
А борода у меня печоринская – черная с синим отливом, а волосы хотя и черные, но с отливом каштановым. Уже заработал подозрение, что крашу растительность чем-то необыкновенным.
Жаль, ты не была в воскресенье на наших танцах! С каким энтузиазмом вдаряли мои лабухи знаменитое хали-гали «В путь»! Они играли и орали на припев:
«Все равно жить не стоит,
Пусть к чертям все летит!
Смерть нас всех успокоит,
Смерть нас всех примирит!»
Я сам увлекся и, как в угаре, свистел на кларнете, он чудом не рассыпался на куски. Пляшущая орда совсем осатанела – пыль взбили до потолка, визжат, ухают, немыслимо изгибаются, кто-то потушил свет, – сущее светопреставление. А над всем этим, как демон зла, победно и гнусаво ревел саксофон.
Кроме хали-гали гаврики мои облитературили еще более знаменитый «Сент-Луи блюз»:
«Москва, Калуга, Лос-Анжелос,
Объединяйтесь в один колхоз.
Своя машина, свой паровоз,
Своя корова и свой навоз».
Успех – грандиозный, всеобщее ликование, полный триумф. А вот когда они вздумали поиграться с «Мариной»:
«Влюбились мы в красавицу Марину –
С успехом можно так любить и льдину…» и т. д.
и заныли на ту мелодию:
«Убили, гады, Патриса Лумумбу
И Чомбе на могиле пляшет румбу…»
то как из под земли выскочил какой-то строгий, средней молодости, человечек и что-то такое внушительно пробубнил хулиганам, что-то вроде: «не трожь! святое!» Я аж изнывал от нетерпеливого ожидания – когда он на меня наедет, кто тут атаман банды?! Нет, мою особу эта маленькая, серенькая, сельская партийная чинушечка почему-то предпочла «не заметить». Видимо, чуяла, где можно получить сдачи.
Но настроение все же было плохое, как и всегда, а тут еще всякое свиное рыло да лезет в калашный ряд: то, видите ли, со мной жаждет познакомиться, то заказывает вальс, то изъявляет желание петь (??!!) под эстрадный оркестр, а то просто – лезет в пьяной бессмысленности, роняя пюпитры, ноты, контрабасы…
Играли до часу ночи, аж загудела голова. Домой не пошел – часто остаюсь ночевать в клубе: постелю на пол или на стулья плюшевую скатерть, на нее свой плащ, под голову трубный футляр. И вот, когда клуб опустел, взял вдруг карандаш и написал стихотворение. Именно написал, а не сочинил. Рука сама собой выводила строчки сразу набело, ничего не пришлось переделывать. Такого еще никогда не бывало.
Май, милый Май! Посвящаю стихотворение тебе, за твою верную сестринскую любовь. Ты, конечно, ни за что не скажешь, удачное оно или неудачное, но осенью я его покажу Валерке Хорунжему. У Валерки безошибочное чутье. В жизни не встречал более разностороннего по талантливости человека, но лодырь он еще более разносторонний. О нем даже А. С. Пушкин писал:
«Он был врагом трудов полезных…»
Не о нем?.. Ну, простите великодушно.
МЕЧТА
Будь я волной –
Я бы синие бездны морей, океанов прошел
И разбился бы тысячью брызг об утес громовой,
Будь я волной.
Будь я цветком –
Я бы утром туманным на краткое время расцвел
И к полудню увял и засох, не грустя ни о ком,
Будь я цветком.
Будь я звездой –
Не светил бы с небес, не смотрелся бы в зеркало рек:
Я б упал, прочертив горизонт золотою чертой,
Будь я звездой.
Но я – человек…
До свидания.
Очарованный Странник, твой названный брат.
P.S.
Вечно позабываю о самом интересном: директора нашего РДК сняли с работы за мелкое хулиганство. Во! Мало кто может похвастаться, что имел такое начальство, а я вот хвастаю. Видел его всего раз, когда приехал: здоровенный балбес в рубашке и не глаженных штанах, немного постарше меня, такой же на вид директор, как я хакасский шаман. А нет, вру: несколько раз он мелькал в стае танцующих, притом с веселой рожей. Происхождение веселья явно магазинного или буфетного характера, а может и самтрестовского. Мне его жаль: ни разу ко мне в кабинет не зашел, никогда мораль не читал, никогда политинформаций не проводил. Ну, велика беда – дал кому-то в зубы! Не ценят у нас хороших людей, не ценят…
P.P.S.
Говоришь, знаешь, о ком «Цветы безумные», но ни за что не скажешь, а мне не догадаться, о чем ты знаешь? Ну-ну. Вот тебе две строчки из Байрона, можешь приписать их к «Цветам»: «…будь Лаура Повенчана с Петраркой – видит бог! – Сонетов написать бы он не смог!»