IV
20/VI – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
В. Ф. Бондаревой
Здравствуйте, Арина Родионовна!
С энтузиазмом подтверждаю: да – я скотина! Но все же «не просто скотина, а скотина странствующая», благородная скотина. Главное, что от вас письмо получил. Все ваши дети (или кто мы – внуки?) непутевые. Я своим беспутством закосил под Пушкина (того тоже царь драл, как сидорову козу), а Валерка косит под Дельвига – такой же лодырь и рохля. Они даже и рожами смахивают один на другого.
В музыке с меня толку уже не будет: одна мысль об учебе в училище или консерватории приводит в истерическое состояние. В консе, как слышно, преподают историю КПСС. Зачем туда поступать, если все равно выгонят?
Касательно литературы и поэзии. Полноте! Это вы сказали не подумав, Вера Филатовна, наобум Лазаря. О ком и чем писать роман – о Рихтере? Я его портрета и того не видывал. О Моцарте? У Игоря Бэлзы кусок хлеба с маслом и икрой отбивать? Не отдаст. Он столько дребедени насобирал о проклятом Сальери, аж уши вянут, и зазря, что ли? А ежели напишу о тех музыкантах, которых знаю, о той музыке, которую играю… Вера Филатовна! помилосердствуйте! Затопчут! И даже не в блин – в папиросную бумагу. КПСС несокрушима. Как династии египетских фараонов тянулись из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, так и фараоны капээсэсовские будут гнуть к земле выи наших детей, внуков и правнуков, если они, конечно, у нас с вами будут.
Стихи у меня хорошие, знаю, язык не очень бедный, образы, метафоры. Есть один только пустяковый недостаток: они не имеют ни малейшей самостоятельной ценности. Все свои вирши отдал бы за две строчки Есенина:
«В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть…»
Надо ведь душу продать за напечатание сборника стихов: сто страниц посвятить воспеванию чрезвычайки, чтоб на сто первой, второй, третьей вполголоса, невнятно провякать просто про чайку. Без приставки «чрезвы».
Удрать «в деревню, в глушь, в Саратов» надоумился не сам – надоумил пример Яниса. Кстати, неожиданность: в Ермаковском работает его старший брат, руководит духовым оркестром. Ермаковское ему чем-то не нравится, собирается перебраться в леспромхоз и настоятельно зовет меня с собой, говорит, что там еще красивее, чем здесь. Так вот, год назад Янис заперся в богом забытой дыре, у него, как у меня, есть саксофон (очень хороший, хоть и старый), он, как и я, собрал там балбесов и играет на танцах, отличие только одно: Янис баянист и занимается, как каторжный, сказал, что пока не станет исполнителем хотя бы номер семь, из своего логова не вылезет. Мы с ним во многом похожи, даже внешне, и отношения меж нами можно определить как «благожелательную неприязнь». Очевидно, действует синдром крыловской мартышки, тычущей пальцем в зеркало и скулящей: «Я удавилась бы с тоски…» И так далее.
Как нашел Ермаковское – написать могу, а где взял саксофон – как-нибудь потом. Это вам Майка Доманская наябедничала? Больше некому, Валерка бы не выдал. С селом Ермаковским свел печальный, даже трагический случай. Вы знаете, что несколько лет пришлось играть в ансамбле «Жарки», сначала на хомысе (это корытообразная хакасская домра), немного на кларнете и на русской домре-альт, но в основном на балалаечном контрабасе; на нем я сделался контрабасовым Паганини, так как баянист, руководитель оркестра, писал для него партии руководствуясь принципом: на баяне удобно – значит и на контрабасе сыграют. А у меня хватило ума (вернее, дурости) все это выучивать и выигрывать.
После поездки в Москву (мы там в Колонном зале выступали, во!) второе большое турне учинили по братской Туве. Где нас там только не носило: Кызыл, Туран, Чадан, Шагонар, Каа-Хем, Сарыг-Сеп и тьма улусов, чуть не на монгольской границе.
Однажды ночью едва не погибли: водитель за рулем уснул, ребята-танцоры в последнюю секунду вывернули баранку. Остановились на дороге и на два часа уложили шофера спать. В одном улусе нам изготовили угощение: зарезали здоровенного и жирнющего барана, сварили и разложили куски мяса в большие тазики. Я долго прицеливался выбрать ребрышко попостнее и вдруг вижу, как один тувинец хватает большущий кусок почти сплошного, в три пальца толщиной, сала и в момент его уминает. У меня и аппетит пропал.
В другом улусе произошел забавный случай: сцена как сцена, а «зал» под открытым небом, что-то вроде летного кинотеатра, народа много собралось, насели у самой эстрады. А в спектакле у нас эпизод: вываливает на подмостки огромный медведь, то бишь, актер в медвежьей шкуре. И что вы думаете? Толпа у сцены и первые ряды бросились врассыпную!
Горы и степи Тувы тому, кто по ним странствовал, никогда не забыть. Все казалось, что вот вымахнет из-за горизонта злая конница Чингиз-хана и растает двадцатый век, как клубок тумана. А какой волшебный парк в самом Кызыле! Венеция, а не парк. Я брал на лодочной станции лодку и плавал по всем ее прихотливым каналам, ни одного не пропустил. Жалко, что не позаботился выкупить фотографию, где ансамбль позирует у обелиска «Центр Азии». Сразу за обелиском – точка рождения Великого Енисея, там сливаются в один поток два малых. Я бы еще кое-чего вспомнил, да вы и так меня в записные волокиты произвели.
Так вот, когда мы на рейсовых автобусах выехали из Абакана, с нами ехали и обычные пассажиры, а среди них – одна старушка. Старушка возвращалась домой после операции на гортани и у нее где-то под кадыком была вставлена трубочка. Проехали Ермаковское, потом еще километров пятьдесят и в каком-то таежном сельце остановились на привал, попить, закусить, да то, да се. В автобусе осталась эта старушка да еще две посторонние бабки. Ну и что-то случилось – выпала эта трубка, а она только через нее и дышала, старушка руками машет, никто ничего не поймет, глазами только хлопают. И умерла старушка, задохнулась.
И застряли мы в этом сельце. Там, по-моему, ни врача, ни телефона, ни даже милиции не было. На втором автобусе куда-то ездили звонить, а в наш автобус, который со старушкой, часа два никто зайти не решался, девчата ахают, охают, повизгивают. Наконец, получено распоряжение: катить обратно в Ермаковское и сдать старушку тамошним властям.
Половина нашей братии так и не рискнула влезть в автобус, я же решился и уселся на свое место: болтаться еще два часа на придорожной обочине совсем не улыбалось. Да уже и сумерки навалились.
И вот – приспосабливается человек! Захотелось есть, сижу, грызу кусок хлеба с сыром и колбасой и скашиваю глаза в сторону прохода: в тридцати сантиметрах от моих ног – мертвые ноги старухи. В Ермаковском быстрее молнии сбежал из автобуса, так, чтоб не могли заметить и окликнуть: боялся, что заставят выгружать бедную бабулю. На это не хватило бы мужества.
Вот тогда и, хоть уже была ночь, разглядел немного село, тогда и запомнились его огромные тополя и темная громада клуба. Прихотливая штука жизнь! Прояви дети или внуки несчастной женщины элементарное участие, не брось ее в тяжелой дороге одну (четыреста километров!) и не знал бы я того села Ермаковского, и не знаю, где бы спасался теперь от стихий жизни.
По Ермаковскому шляется много цыган. Куда-то они едут все. Одна цыганка заговорила со мной по своему, я покачал головой. Она заулыбалась, говорит: «Да ты, вроде, как наш!» Я был в черном плаще, волосы черные, борода синяя. Рассказала, что они из Молдавии, наводнение их, якобы, выгнало. Думаю, врала. Публика эта из принципа правды не скажет. И тогда же у стадиона увидел совсем молоденькую цыганочку и просто онемел. Как будто кто нарочно, перечитавши всю романтическую литературу, взял и повыбирал все прелести и слепил это существо!
Тоненькая талия, маленькие ножки под длинным пестрым платьем, ротик величиной с черешню и, как черешня, алый, ослепительные зубки и огромные удивленные глаза. Глаза больше всего поразили: черные, красивые и, главное, не тупые, так из них и брызжет безмятежная радость. Даже жалко ее стало: продадут замуж, нарожает свору цыганят, будет с гаданьем приставать, да кур воровать.
Так и вижу вашу ехидную улыбочку из под очков. Не беспокойтесь: сердце мое на Ермаковские веки вечные занято одной… Вот и не скажу, какой девочкой.
Посвящаю вам стихотворение, опять в прозе, Тургеневу сроду такого не написать. Случай действительно происшедший, но только у меня не золотая труба, а – «когда б вы знали, из какой латуни той саксофон, в который я дудю!»
В рабочей комнате, где занимаюсь, учу музыкантов и провожу репетиции, стоит пианино, точь-в-точь наподобие воспетого рояля, разбитое. И в первый же раз, как пришлось заиграть на саксофоне, услышал его ответ: тихий-тихий! Это резонанс. Очень люблю наигрывать в быстром темпе арпеджио аккордов «до-ми-соль-си» и «ре-фа-ля-до». Первый аккорд отдается как-то грозно-трагически, второй – разрывает грудь нездешней печалью, безнадежной, но и светлой в то же время. Слов не найти, до чего необыкновенно отвечает разбитое пианино звукам саксофона и кларнета, сколько бесконечной грусти в его бесплотных сумеречных обертонах.
А то, что в стихотворении другие ноты… Мои биоритмы настроены на до-диез минор. Кроме шуток. Лучшая моя песня (Люде Янко посвящена) – в до-диез миноре. Пианисты почему-то в один голос утверждают, что партия фортепиано написана гитаристом. Я ли не старался!..
СТАРЫЙ РОЯЛЬ
В углу небольшого зала стоял старый рояль, когда-то черный, а теперь серый от пыли и многочисленных царапин-морщин.
Одна ножка у рояля отломана, вместо нее – шаткая табуретка, педаль всего одна, демпферов нет и нет половины молоточков, на позеленелых медных струнах пауки сплели крупное кружево паутины.
А если ударить по его желтым клавишам? Вместо строгого прелюда – пронзительный струнный лай, скрип, лязг…
Рояль отжил свой век и лишь занимает место – ненужный хлам, черный катафалк, навеки мертвый для музыки.
Но однажды в пустынный зал вошел музыкант, в руках у него сияла золотая труба. Он недоуменно взглянул на старый рояль, радостно вздохнул и поднес трубу к губам.
!!! ДО-ДИЕЗ !!! МИ !!! СОЛЬ-ДИЕЗ !!! СИ !!!
…Что это? Рояль поймал мотив и отозвался букетом серебряных обертонов, похожим на чуть видимый пепельный свет Луны. Рояль словно говорил: «Я еще жив!..»
Так музыкальный инструмент, душа человеческая, корабль, познавшие в былом власть музыки, зарева любви и ненависти, океанских штормов и штилей, на склоне своих лет, забытые юным и шумным миром, всегда откликнутся на родной звук.
Их отклик чуть слышен, но чист и бескорыстен – прощальный привет своему далекому былому.
До свидания.
Вадим Далматов.
P.S.
«Какой-нибудь предок мой был – скрипач,
Наездник и вор при этом.
Не потому ли мой нрав бродяч
И волосы пахнут ветром?»
Мать говорила, что я – вылитый дед, ее отец. Он младший брат, сын и внук священников, сам окончил духовную семинарию, за что родная власть и гнала его, как Агасфера, по дремучим весям Сибири. Так вот: он умел играть на скрипке, лошади у него не было, насчет воровства – не знаю, но что был картежник – это точно: однажды приперся домой в одних подштанниках. Бабка выследила место, где он дулся в очко, ворвалась и учинила погром, выразившийся в изорвании карт. А на бабке он женился обманом: ей было двадцать, а он соврал, что ему тридцать пять, она и согласилась. Только после свадьбы сознался, что имеет за плечами сорок два, а не тридцать пять, так что, пожалуй, он и вор, правда, несколько своеобразный. Следовательно о моем остепенении, дорогая Вера Филатовна, позабудьте раз и навсегда. К тому же:
«Остепенившийся соловей –
Недопустимый казус!»
P.P.S.
Единственное право человека – требовать собственной неприкосновенности, единственная обязанность – уважать чужую. Увы, из всех утопий эта – наиболее фантастическая.