Уже в глазах рябит от имен – как раз время позаботиться о родословной, доколе не пришла большая вода. Родословная – это песня, в которой имена не вынесли своей судьбы и тают, как мед, словно смола, будто вата сахарная в липких нечистых детских руках. Даже такие экзотические и родные, как А.
Приходит Мириам. С радостью не замечаю я ее лицо, но не могу не заметить грязь под ногтями, как не удается не замечать – хотя и отдельно от всего остального, словно улыбку чеширского кота – нехватку четвертого зуба и гниль третьего верхнего (справа). Мириам – единственная, чей приход не раздражает меня. Ногти у Мириам изгибаются во всех трех измерениях и, если б она их не стригла, загнулись бы крючками. Поэтому она их коротко стрижет. Только редко это делает. Еще реже вычищает из-под них грязь. Туфли Мириам повторяют форму пальцев в точности, как у Магрита. Магрит – персонаж из сатирического эпоса Гомера, убежденный в своем умственном превосходстве балбес и придурок.
Приходит Нестор. Мириам его терпеть не может. Он влажный и рыхлый, как студень. Он обнимает и целует меня, и студень тает прямо у меня на коже. После его поцелуя остается след, который потом долго и безуспешно пытаешься стереть. Класс.
Приходит Горвиц. Здоровается сдержанно и тихо, стараясь скрыть бешеную энергию, испепеляющую его нутро. (Горвицу уже за сорок, но адреналина у него хоть отбавляй). Перед тем, как подать руку, незаметно вытирает ее о штаны.
Приходит Олли (Найджел). Влюбленно смотрит ясным взором и, если на его взгляд не ответить, начинает страдать. Еще по пути к двери успевает столько настрадать, что во мне просыпается совесть. Пытаюсь не обижать его, но стоит подать хоть крохотную надежду, как Олли (Найджел) расцветает неизъяснимой улыбкой. Просто сияет. Третий зуб справа вверху у него тоже гнилой.
Приходит Мириам. Ужасными усилиями сдерживает она себя ровно две минуты, а потом заходится хохотом и свистом, и все попытки утихомирить ее напрасны – Мириам разрастается, как шар, и заполняет всю комнату. Она вибрирует, трясется, верещит и подпрыгивает, и все это просто не дает увидеть, что я давно уже сижу сжавшись, заслонив глаза и уши руками, тщетно пытаясь отгородиться от блеска золота и бульканья труб.
Приходит Карп Любанский. Собственно, даже не приходит, а является. Наотмашь подает тебе холеную ладонь, а вместе с ней и крепкое рукопожатие. Это такая словно настоящая мужская дружба. Или солидарность. Как правило, ты ему рад. Как правило, он по-утреннему свеж, но это та свежесть, сквозь которую проглядывают скомканные ночные простыни. Карл Любанский проявляет расположение, демонстрирует уважение и даже имитирует заботу, но, стоит только появиться подходящему поводу – с облегчением тебя (меня) покидает.
Приходит Пуцик. Прячет под реденькими усами маленькую – как у княжны – губу. Как правило, молчит. Зачем приходит – неизвестно. Я незаметно ковыряю в носу. Он, кажется, тоже. Расстаемся мирно. «А улыбка его – чистое золото».
Приходит Иоахим (Юхан) – стройный изящный юноша. Говорит вкрадчиво и мягко, интеллигент. Косоглазие мешает встретиться взглядом. Слов не понимаю, но вижу, как тень его разрастается позади него надо мной угрожающе, лакомо - этот кадр я уже где-то видел – но вдруг шарахается вбок, исчезает. Иоахим (Юхан) остается без.
Приходит Мириам. Взахлеб рассказывает о какой-то книге. Потом спрашивает, почему она не кончает с мужем? Как будто я знаю. Говорю – попробуй послюнить. А может и не говорю – думаю. Что тут скажешь.
Приходит Матиаш Кудусай, которого ты так давно любишь, что эту любовь уже и не различить. Кудусай удивляется твоему равнодушию, которое ты прячешь под усталостью, удивляется твоей усталости, которую ты - делаешь - вид - что - прячешь - под - равнодушием - чтобы - показаться - любящим, удивляется твоей любви, которая так не похожа на его, Матиаша Кудусая, любовь к Америке. Ты прощаешься с ним, навязывая чувство вины.
Приходит Шварцкопф. Он несет свой живот, как женщины носят большую грудь – высоко и с достоинством – по животу его стелется косматая усеянная перхотью борода. Шварцкопф неимоверно ранимый и воспитанный. Чересчур, возможно, нервный. Легко обижается. Много читает. Еще больше думает. Когда грустит – похож на меня. Чувство юмора резвое и сбалансированное, как рыбка в аквариуме. Гиппиус, или как там ее. В психике больше эмоций, чем рацио. Слушает радио. В связях разборчив. Вот только пятки у него фиолетовые.
Приходит Мириам. Закусив губу, болтает о том, о сем. Прощается. Через минуту возвращается, и приходится брать ее тут же в коридоре. Слизывая соль с ее хребта, чувствуешь навязчивый запах мочи.
Приходит Яковина. Открывает дверь ногой. Возможно, я преувеличиваю. С порога что-то провозглашает. Часто шутит, как правило, тупо. Сам смеется над своими шутками. Смех выдает его тонкую закомплексованную натуру со сложной душевной организацией. Любит сидеть долго, не обращая внимание на мои красноречивые намеки. Если я не поддерживаю разговор, сидит молча, читает старые газеты. Курит мои бразильские сигары. Сигары дорогие, для солидных гостей, а Яковина курит их одну за другой. Распахиваю окна и двери и иду прогуляться, когда возвращаюсь, он все еще здесь.
Приходит Цезарь. Протягивает мертвую руку. Молчит или бормочет что-то неразборчивое себе под нос. Курит вонючий табак. Если не заговорить о нем самом, уходит. Тихий.
Приходит Боровчак. Размахивает конечностями. Хихикает. Рассказывает последние новости так, будто они действительно последние. Перепрыгивает с темы на тему. Снова хихикает. Складывает ладони пирожком. Полемизирует с самим собой и в разгаре полемики исчезает.
Приходят братья-лесорубы. Густав и Густав. Их трое. Тоже очень шумные. Размахивают топорами. Один – шизофреник, другой – купидон, а третий – самый младший. Впрочем, парни эти - приятнее всех остальных, поскольку я им до одного места, и они мне тоже.
Приходит Мириам. Пристраивается на краешке стола, закидывает ногу на ногу, закуривает. Приходит очень редко, но все равно зачем-то приходит. У этой зубы, кажется, белые и ровные. Хоть бы прикус был неровным. Вижу лишь очки, черные волнистые волосы и острый носик молодой ведьмы.
Приходит Мириам. Под легким платьицем – ничего. Тоскливо беру ее, стоя на коленях, как в церкви. Насаженная на меня, кончает бурно и мстит за мои тоскливость и кощунство густотой едких миазмов, что выходят из нее вместе с конвульсиями.
Приходит Мириам. Садится на стул, широко, по-крестьянски, расставив ноги, укладывая на колени отяжелевшую грудь. Подслеповато щурится сквозь очки. С милой непосредственностью спрашивает: «Ну, и что ты тут делаешь?» В самом деле, что я, черт возьми, делаю каждый день за этим столом перед чистым листом бумаги, держа в руках этот в высшей степени остро очиненный карандаш? Что я, на хрен, тут делаю? Может я убиваю маленьких девочек? Я продырявливаю их никогда не тупящимся карандашом Кохинор, отрезаю им груди, крошу зубы, разгрызаю шейные позвонки и долго, всласть, топчу очки. Я радостно мучу мальчишечек. Набиваю им глотки чистой бумагой потребительских форматов. Расчленяю трупы и заталкиваю их под сервант. Промакиваю пятна пресс-папье и посыпаю пол солью. Я изничтожаю всех, кто приходит.
Приходит Мириам.
И только А. не приходит.
Никогда.
С украинского перевел А. Пустогаров