I
28/V – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
Майе Доманской
Май, милый Май, здравствуй!
Вот и пробил час изгнаннику писать письма и начинаю с тебя – одного из самых дорогих моих друзей.
«Утро туманное, утро седое…» В такое утро я и покинул город Абакан, «город моей юности, Абакан заснеженный», как чует сердце – навсегда.
о о о
(Сюда обронились три скупые мужские слезы… Заметно, что бумага чуть размокла?..)
В шесть утра, именно такого утра, как в романсе, упомянутый слезливый пилигрим со своим огромным черным чемоданом, в котором помещалась вся его библиотека, весь гардероб и саксофон с кларнетом, с гитарой за плечами и тщательно замотанным в тряпки альтом, продирался сквозь белые, сырые лохмотья тумана, брел к автобусной остановке. Городской автобус дотащил изгоя до вокзала, с вокзала он уехал в Минусинск, а уже из Минусинска, проехавши сто километров, Одинокий Странник рек: привет тебе, о Тмутаракань!
В сущности, Тмутаракань (село Ермаковское) замечательное место: здесь есть маленькая речка с чудесным именем – Оя, вокруг села сосновый бор, а воздух, воздух! Без вина пьянит, никаких тебе «Золотых песков» не надо. Здесь и буду жить, вернее, отлеживаться, и зализывать раны своей раскольниковской души, постараюсь прийти в себя после бесславного финиша, крушения музыкальной карьеры. А пространство и время, что за финишем, напоминают ночное, осеннее, беззвездное небо. Смотрю на эти мрачные небеса до слез и, хоть убей! ни единого огонька.
Последней каплей, переполнившей чан бедствий, явилась кляуза нашего шефа Золотухина: директор меня вызвал и объявил, чтоб шел вон, более, де, не может оркестр народных инструментов Абаканского музыкального училища сносить бесчисленные опоздания на репетиции и, посему, лаборантом будет работать другой, более достойный муж, другой будет выдавать и принимать домры, балалайки, ксилофон и литавры. Адью! Чао, бамбино!
Вот так дозрела и шлепнулась на темечко последняя груша, а первые, еще зеленоватые плоды, околотил я с этого дерева почти полтора года назад, ты еще не училась и поэтому не слыхала того оглушительного треска, с которым Далматов в первый раз был вышиблен из родных пенат. Максим Перепелица (ба-а-альшой секрет, кто скрыт под этим псевдонимом!) и иже с ним вся партийная рать набросилась, аки кобели цепные, и, как говорится, оборвали зубами штаны, требуя покорности. Дождетесь! Убейте, но рабом не сделаете, живет в рабстве тот, кто его заслуживает.
Исключили с середины четвертого курса. Трясение земли приближалось к двенадцати баллам по шкале Рихтера (не путать с однофамильцем, что на фортепьянах бренчит), а на педсовете была рождена мысль, дескать, неизвестно, на чьей бы стороне сей мерзавец воевал в сорок первом. Наверняка повиальная бабка этого глубокого озарения выходила из себя за мою изворотливость: я, подлец такой, родился в сорок четвертом. Хорошо хоть отец народов не успел заинтересоваться Далматовым: давно бы ему прохлаждаться где-нибудь в районе Нарьян Мара.
«Людей даровитых несчастья преследуют неотступно!» – так сказал Дон Кихоту один весьма даровитый человек. А я в своей даровитости никогда не сомневался. И вот, благодаря ей, потерял свою жалкую службишку и вторично вылетел из плохо оштукатуренных стен родного училища.
А если отставить шутки и беспомощные сарказмы, то началось все очень давно и все было предопределено, а разные нелепые случайности, вроде свалившейся нежданно-негаданно несчастной любви, только усугубляли неизбежные катастрофы.
«Мы всходим на корабль, и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей».
Все именно так. Что с того, как Вадим Далматов играл «Пляску Смерти» Сен-Санса? Ужасал мирных обитателей училища блеском «Рапсодии» Листа? Готовил на госэкзамен «Вариации на тему Паганини»? Чем лучше я играл на балалайке, тем больше ее ненавидел. «Предельность морей»! А все тоньше и профессиональнее постигая музыку, все больше страдал по единственному инструменту – скрипке, вечной, непреходящей и неразделенной любви. Десять лет, наверное, прошло, а как сейчас помню: летний кинотеатр в Черногорском полудиком парке, какой-то дубовый фильм на вечно юную тему борьбы угнетенных против проклятых буржуинов и их сатрапов; вот скачут герои, а их настигают солдаты или жандармы; вот главный герой-цыган вдруг поворачивает коня, шагом едет навстречу преследователям, достает скрипку и играет. Тактов восемь музыки, не более. Выстрел обрывает скрипку, кадр фильма мгновенно превращается в репродукцию картины: всадник на коне со скрипкой у подбородка. Зашел мальчик в кинотеатр нормальным, вышел – сумасшедшим.
Помню, как купил в магазине скрипку: ее выпуклости и обводы завораживали глаза. А как пытался учиться играть, не зная, что сначала надо волос на смычке натянуть и натереть канифолью! Знал только, что настраивается скрипка как мандолина, по самоучителю игры на мандолине потом и учился.
До музыкального училища играл одинаково плохо на всех инструментах, до которых сумел дотянуться в своей Черногорской провинции, но поступить в училище мог только на балалайку. Класса кларнета даже и не предвиделось, гитара – инструмент мещанский, буржуйский, хулиганский и так далее и тому подобное, скрипка, хрустальная мечта жизни моей – скрипка! конечно, была, но кто бы насмелился взять на скрипку самоучку с корявыми руками, не нюхавшего перил и дверей музыкальной школы?! А учиться хотелось, думалось: училище – храм музыки, лишь бы в этом храме приютиться, а уж в служении его высоким кумирам всем дам форы. Кто ж его знал, что в храме сем помимо служителей муз, полно приказных крючков, причем именно они-то, крючки, и правят балом?
«…встреча Безмерности мечты с предельностью морей». А тут не море, и даже не озеро, и уж совсем не храм, а казенное учреждение, музыкальная бурса. Все пророчили мировую балалаечную славу: возьмись за ум! побросай все свои скрипки! гитары! кларнеты! Думаешь, не брался за ум? Брался. Когда после двух курсов училища обнаружил, что барахтаюсь все в том же болоте, что и до училища, я его бросил. По слезной просьбе директора написал прошение о предоставлении академического отпуска. Я тогда работал в эстрадном оркестре областного Дворца Культуры, на танцах, и имел возможность приходить каждое утро и заниматься на пустой темной сцене. Играл по четыре-пять часов. В тот год техника игры выросла взрывообразно, выучилась даже «Рапсодия». Но, как говорят пословицы, – «насильно мил не будешь» и «с милой рай и в шалаше». Лучше играть на скрипке в каком-нибудь приморском кабачке или в заштатной оперетке, чем, нацепив белую бабочку, тыняться по Вене и Парижу, удивляя обожранных эстетов. Но тогда загорелся вполне разумным стремлением вырваться на другой уровень (мечтал поступить в Ленинградскую консерваторию), но ведь никогда не жил голосом рассудка, лишь чувствами, а с ними только и можно, что набрасываться на ветряные мельницы, чем и занимался весьма исправно. Последняя мельница особенно жестоко отмолотила, если учесть при этом, что мечта о скрипке, взмахнув крыльями, сама покорно опустилась на раскрытые ладони. Но здесь придется распространяться об одной девушке, из-за которой я вытерпел от тебя бездну всяческих ехидств, поэтому лучше умолкнуть. А мне, между прочим, плакать хочется.
Как бы там ни было – Судьба отбарабанила первые четыре такта «Пятой симфонии», дала коленом под одно место и сказала: «Беги, Агасфер!» И я побег. Шагнул на Дорогу в Никуда, путь мой начался, пойду,
«Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя
Не вытравят следов волшебницыных уст».
(Кстати, в перечне бесчинств, которые я себе позволял по отношению к самому передовому учению, имелась и строка из А.С.Пушкина: «Читал охотно он Бодлеров, а Маяковских не читал»).
Клуб в селе Ермаковском огромный, девственно пустой, тихий и прохладный. В нем, кроме сонной библиотеки, кино по вечерам и танцев под баян и радиолу по субботам и воскресеньям, другой жизни нет. Взойдя на крыльцо и остановившись у парадной двери, я поднял чело и топнул ногой: «Здесь будет город заложен!» – здесь начинаю свою деятельность на поприще руководителя эстрадного оркестра.
Думал, что тмутараканские филистеры окажут помощь новичку, никого в селе не знающему, так ведь черта с два! Ни директору клуба (это молодой здоровенный парень в клетчатой расстегнутой рубахе и мятых штанах), ни сонному царству, под названием «Отдел культуры», по-видимому, нет большей муки, чем почесаться лишний раз. Пока надеялся, что они подыщут способных ребят, прошло больше недели, а никто и в ус не дунул. Пришлось выругаться очень длинно и витиевато (вполголоса, конечно), пойти в отдел, сгрести там одного крошечного чинушечку и вместе с ним предпринять обход великого села Ермаковского в поисках талантов. (А село действительно очень большое). И вот каков улов: Коля, Костя, два школяра – Генка и Вовка, Сэм, балалайка-контрабас.
Коля работает шофером, руки имеет мозолистые, физиономию круглую, простоватую и честную, изловили мы его во дворе собственного дома, где он трудился над передвижением с места на место чего-то очень громоздкого. Коля изъявил согласие и желание играть на контрабасе, поэтому самолично пришлось выпросить контрабас в школе и самолично же перепереть его в клуб.
Костя, не то слесарь, не то сварщик, парень лет восемнадцати, пришел сам и попросился заниматься на гитаре. Он чуть не сгорел от смущения, когда предстал пред ясны очи свалившегося на Ермаковское импозантного гения. И то — вид у меня устрашающе-угрюмый, байронический, никогда не улыбающийся, вдобавок я начал отращивать бороду, а она черная, аж синевой отливает. Костя оказался смышленным парнем, и я быстро вразумил его на предмет извлечения гитарных аккордов по буквенной системе.
Генка учится в девятом классе и по совместительству трудится кочегаром в той же школе, где пришлось выпрашивать контрабас. Имеются в виду периоды, когда его папаша, занимающий эту должность, назюзюкивается в крапинку, в нуль, до восползания на четвереньках. Генка лупит в барабан, вид имеет разбойницкий и, ко всему прочему, хороший мужик.
Второй шпингалет, Вовка, более юн и робок, чем Гена, учится в музыкальной школе на баяне. Я его и завербовал по специальности. Способный, но возни с ним много, ибо за душой хлопчика всего лишь аспирантура ермаковских профессоров по классу голяшки, баяна то бишь.
И – Сэм, личность выдающаяся, примечательная со всех точек зрения. Христианское имя у него, разумеется, другое, но аборигены зовут его только так – Сэм. Без дяди. Сэм довольно прилично играет на трубе – ми третьей октавы как-то выдул, умеет играть на баяне и аккордеоне. Говорит, что раньше работал на радио и в цирке. Погубило пристрастие к гиперборейскому напитку, кого оно только не губило.
Сэм – порядочное хамло, он, видите ли, вздумал кичиться и избрал по отношению ко мне покровительственную и даже несколько презрительную позицию. Возможно, виноват в этом саксофон – отвратительная дудка ленинградского производства. Играть на ней страшно тяжело и для легких, и для пальцев: не продуть и не продавить. Да и саксофонист я достаточно непрофессиональный (не по ермаковским масштабам, конечно: здесь – непревзойденный виртуоз, так как обретаюсь в единственном экземпляре). На Сэма я затаил злобу и все поджидал случая окунуть его рожей в грязь, наконец, такой случай представился. Приперся он, как-то, поддатый и особливо нагло настроенный, а я сидел с гитарой. Когда он зашел в комнату, я чирикал на одной струне что-то жалобное. Он и расстегнул глотку: «Ну, Вадик, сбацай что-нибудь на балалайке! Ну, давай! Ну! Ну!» Ну и сыграл ему вариации Высотского «Ах ты, матушка, голова болит». Сэм облез, уронил челюсть на грудь и с тех пор относится ко мне с неизменным уважением и дружески. Очевидно, в силу этого он и занял вчера целковый, а через полчаса – второй. Печальна их судьба: канули денежки в темных водах торговой сети, но зато круглое мурло Сэма побагровело, и глаза на том мурле заблестели.
Вот и вся команда, с которой я отправляюсь в плавание.
Ах, Майка, не вся!.. Здесь есть одна девочка, но вряд ли она будет играть с нами на танцах. Учится в музыкальной школе, я слышал, как она играла, так как успел поприсутствовать на экзамене в качестве члена комиссии. Детки потом в священном трепете вопрошали педагогов: а какие институты он (я!) заканчивал? Сказать бы им, что он и как заканчивал… Девочка эта очень музыкальная, и очень волновалась. Познакомился с ней, живо сочинил фортепианную партию боссановы, и заиграли вдвоем – я на саксофоне, она на пианино, на безмолвной и безлюдной сцене нашего клуба, против таинственно темной громады пустого зала. Ах, молодец девочка! Хватка у нее железная – аккомпанировала впервые в жизни и ни разу не сбилась с ритма, а музыка, заметь, не классическая! Она перешла в восьмой класс, отличница, занимается в танцевальном кружке, а зовут ее Галочка Ярославцева. Внешность у нее такая же нежная и милая, как ее имя и фамилия, ну точь в точь! Глазки темные, живые. Лет ей – четырнадцать, совсем девушка.
Май, милый Май, а может влюбиться? Восемь лет разницы – подумаешь! Помнишь, ты как-то мечтала, чтоб я нашел именно такую девушку? Вдруг это она и есть?
Это я с тоски размечтался.
Обосновался почти что разлюли малина, вот только пристанище искал бездарно: надо было ходить спрашивать по спирали, отталкиваясь от клуба, а я двинул по радиусу и обрел угол у старика со старухой на краю села, «у самого синего бора». Лес начинается сразу за огородом, так что часто по вечерам удираю от людей в чащу. А иногда стою у плетня и смотрю на запад, там виден холм, а на холме – редкие сосны. За эти сосны садится солнце и льется сквозь них багровым золотом, а сверху нависают закатные облака. Замирает дыхание, и представляюсь себе Маленьким Принцем. На планете Абакан тоже ведь осталась роза… нет! – белая лилия. Правда, лилии этой нет до Принца ни малейшего дела.
Единственно, чего хочу – покоя, хоть отдохнуть немного. Быть может, еще приду к какому-нибудь финишу, но если приду – то случайно, сам искать ничего не буду. Я закружился в Абакане, сердце искало чего-то, слепое, беспомощное, и само не знало, что ему надо, и ошибалось, и болело, и ничего не обрело. Буду жить, работать, играть на гитаре, постараюсь ни о чем не думать и ни к чему не стремиться. Счастье не для меня.
Леса и закаты одаривают вдохновением: сочинилось несколько стихотворений. Ты не против, если иногда буду вам с Наташей Рыбаковой надоедать ими? Вере Филатовне показывать побаиваюсь: она слишком профессионально разбирается в литературе, от нее аплодисментов не дождешься (разве что по мордасам), а аплодисменты, пусть даже профанов, все же приятны.
Учит Наташа мой додекафонный опус или нет? Отговори ее от этого безнадежного занятия. Там не только пальцы, а и ноги переломаешь. Сочиняю другой, тот даже сам могу играть. А правда, до полного счастья мне так не хватает сочинения музыки?..
Ладно, Майя, письмо заканчиваю. Передавай привет Вере Филатовне, Наташе, балбесу Валерке и… Нет, Людмиле Янко привет ты все равно не передашь! Оставляют Валерку на второй год или он все же «просклизнет» на третий курс? Бить его некому.
Твой друг –
Вадим Далматов.
P.S.
Не жаль мне работы в АМУ, жаль каморки с инструментами. Сколько там было выпито сухого вина! Сколько выкурено трубок «Золотого руна»! Сколько спето романсов и пролито слез! Но это было давно и неправда.
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Запутался алый закат
В смолистых сосновых ветвях.
Рядами угрюмые ели стоят,
Кукушка кукует молчанию в лад,
Цветы засыпают в полях.
Стоит неподвижно камыш,
В немых отражаясь волнах,
Мелькнет серой тенью летучая мышь
И канет в ночную бездонную тишь –
Бесследно исчезнет впотьмах.
Бесшумно струится туман,
Как мох на осиновых пнях,
Молчит, не играет упругий фонтан
В ночном бледном сумраке северных стран,
Затерянный в белых садах.
Все спит. Только светлая тень
Зарю повстречает в лугах –
То бродит мечтатель, отвергнувший день,
Кому под звездою скитаться не лень
С букетом ромашек в руках.