«Можно купить эту бутылку водки у тебя?» - как-то нейтрально улыбаясь, спросил Саша, коснувшись её рукой. Очень прямо сидевший напротив, он, в своём мохнатом свитере, напоминал обросшего шерстью средневекового рыцаря.
Мы буквально только что обменялись приветствиями в прихожей, я лишь мгновение назад уселся опять на прежнее место за чисто вымытым столом с закуской. Поэтому я слегка затормозил. «В смысле?.. Как – купить?»
Этот загадочный и коварный бухгалтер Лунин достал бумажник и положил возле тарелки вареного картофеля ровненькие, не согнутые посередине банкноты. «Могу я считать её своей?» Я тупо кивнул. Почему-то мне нравятся новенькие, ещё не измятые купюры. Саша с задумчивым видом провёл ладонью по своей эспаньолке, поднял на меня светлейший взгляд, - потом встал и вылил водку в раковину.
Не помню, рассказывал я или нет, – однажды мне на пейджер пришло ненормально длинное и в высшей степени странное сообщение (видимо, какая-то ошибка вышла). «Дорогая! Когда ты заставляешь выбирать, говоря: или я – или она, это всё равно, что сказать: тебе правую или левую руку отрезать? Она помогает мне забыть те ужасные 10 лет. А ты – жить дальше.» Я тогда подумал, что невольно подсмотрел чью-то любовную драму. «Или я – или она.» И только вспомнив этот случай через год-полтора, когда я ехал в троллейбусе, наконец-то пассажиром, я догодался, что речь идёт о водке.
Как известно, непьющие разделяются всего на две категории: те, кто не никогда не пробовал и пробовать не собирается (самые счастливые люди) и те, кто бросил (самые несчастные люди). Племя пьющих значительно многообразнее. Бывают такие, которые пьют только по праздникам, есть такие чудаки, - они водятся преимущественно в Западной Европе, - которые пьют постоянно, даже иногда за обедом, но по немногу и не понимают, какая в этом может быть проблема. Ещё существует категория запойных, - они, как неприкаянные туристы, через каждые год-два уходят в многодневные алкогольные странствия. И, наконец, встречаются (на каждом шагу) горькие пьяницы, алкаши, для которых водка уже давно стала наркотиком и действует на них соответственно.
Однако есть «категория пьющих», которая исчерпывается единственным её представителем, категория Веньяминова. Мы с водкой заключили нечто вроде брачного контракта. Я обязуюсь поддерживать её материально, не взирая на скудость моих средств, а также безропотно переносить все тяготы похмелья: зверский сушняк, реже – головную боль и тошноту, не стыдится перегара, который давно стал моей аурой («перегаура»). А водка обязуется овевать романтической и даже сакральной дымкой мои гневные одинокие филиппики в адрес объективной реальности, мои парадоксальные поиски смысла в провозглашении и обличении бессмысленности всего сущего, - когда всё это у меня ещё было.
Мы с ней не только честно и пунктуально выполняли все пункты контракта (ведь наш брак по рассчёту перерос в крепкий союз по любви), но в томлении ждали каждой нашей новой встречи. Я – в редакции «Голоса» или, позднее, - «Кефира», а она – на полке гастронома или, позднее, - супермаркета.
Мы прощали друг друга. Она мне – мои частые измены с пивом и самогоном, а я ей – дороговизну ейную, и ужасную пьяную лень, сквозь которую я, сцепив зубы, продирался, дабы помыть пол или стереть пакостную осень с моих туфель, если я ещё не успел сделать это до первых ста пятидесяти.
Только однажды мы с ней здорово поссорились, - когда она подорожала неимоверно, а я, на зло, стал ухлёстываться пивом… Месяца три это длилось. По началу я показывал ей нос сквозь витрины гастрономов, насасывался под бычки до того, что у меня ступни отекали, а она, будто ненароком появившись на какой-нибудь посиделке, вызывающе пьянила чью-то отвратную морду или отдавалась сразу целой компании, словно не замечая меня…
Мстила, сука!
Я страдал. Позже я понял, что и она страдала не меньше. О, каким пылким и страстным было наше примирение! Какой она явилась мне в тот вечер! Что она со мной вытворяла! Я даже на работу не пошёл на следующее утро (хотя никогда себе этого не позволяю), - позвонил Катьке и сказал, что у меня отравление. Пожалуй, так оно и было, потому что меня мутило часов двадцать, я выблевал всю желчь, припасённую для этой «юдоли печали и слёз». Но я не жалею.
Что же её так завело? Может быть, то, что я грубо, как дикарь или потный турист, глушил ея из аллюминиевой кружки? Или то, что овладел ею насильно, стырив бутылку на корпоративе диджеев двух местных радиостанций (полноценный литр, кстати, - всё при ней!)?..
Теперь у нас всё в порядке. Нынче она помогает мне одолеть апатию и отчаяние от того, что я духовный банкрот, и желчь свою оставляю в себе и для себя…
В общем, Лунин взял и вылил водку в раковину. Точнее, слово вылил или выплеснул тут не подходит, это же не пиалочка с остаками бульона. Это действие, будто в замедленной съёмке длилось сравнительно долго. Может быть, сама деловитость друга как-то оцепенила меня, потому что моей первой реакцией было как минимум вскочить… Я полчаса назад вернулся с работы, в памяти ещё вертелась юлой, как в ужастике, красная, панически-гневная физиономия главреда, исписанные листы, зеленоватый монитор компьютера. Я уже переоделся в уютную домашнюю мою… Да и выпил я только две рюмки.
«У тебя никогда нет грязной посуды. Блюдечка какого-нибудь, что ли, - скучно заметил этот мохнатый палач, характерно мужским жестом отряхивая горлышко бутылки над блестящей бездной. – У меня – полно.» - «Ну и какого хрена ты это сделал?» - произнёс я как раз посередине его фразы. Я не всбесился только потому, что успел почти бессознательно прикинуть, что этих денег, которые он положил на стол, мне хватит на две. То бишь, на одну, и ещё чекушечку.
Саша по-хозяйски зашарил в моём шкафу, поставил чайник, пошуршал чайной упаковкой. «Ммм?» - вопросительно протянул мне отцовскую чашку. Я отрицательно и энергично покачал головой: «Ы-Ы.»
Нелепая пауза. Глядя на его бледное лицо с усиками и бородкой, образующие правильный овал, я вдруг подумал, что это у Лунина шутка такая. Конечно, это, скорее, в стиле Кона, но Кон никогда бы –
«Я ведь куплю другую,» - хрипло сказал я. Признаюсь, мне было всё-таки обидно. Как будто я родил эту бутылку дурацкую.
Когда чайник стал шуметь, нагреваясь, мы вдруг, как по сигналу, заговорили разом, - я понял, что он тоже взволнован. Он выкрикивал какие-то тривиальные вещи о «бегстве в бутылку», о болезнях, о деградации (о, если б Саша, наконец, понял, какого рода деградация со мной на самом деле происходит!), - а я глаголил, мысленно сокрушаясь об утраченной искренности таких Веньяминовских тирад, что источником моих прежних мук было перманентное чувство обманутости.
Я схватил со стола рулончик сценариев, связанных ниткой, и зажал между ладоней, крепко притиснув их к торцам этой бумажной трубы. «Между рождением и смертью, - объяснял я, мучительно трезвый, точнее, - недо-пьяный. – Понимаешь, Сашенька?! Нельзя выбраться! Назад? А куда назад?? «Мама, зароди меня обратно»? Не ускользнёшь!.. Вперёд?! Так тебя туда и так тащат!!!»
Я даже продекламировал, внезапно выскочивший из памяти, отрывок стишка одного известного мне поэта.
В ничто ведёт один лишь путь.
Не важно, сколько вы прожили, -
в небытие не ускользнуть,
не покормив червей в могиле.
Да, я орал, как скандальная блондинка, которая попрекает своего незадачливого нувориша, или дружка его, подвернувшегося под горячую руку, как ей скучно, как она от всего этого устала, как о ней никто не думает и какие вокруг подлые соседи, уродливые дома и унылые ландшафты.
А ведь как это складно выходило у меня прежде! Родился – живи – умри… Что я тогда чувствовал? Нечто подобное, чувствует, наверное, пёс, - вот его ласковыми словами и косточками выманили из тёплой будки, над которой, «вечно зеленея, баобаб склонялся и шумел», блин, - там он мирно дрых, без особых даже сновидений, - а потом родимое жилище ликвидировали и оставили тварь дрожащую, так сказать, в мире сём, где закономерны холод и дождь, и прочие атрибуты осязаемой реальности.
Я беспомощно жестикулировал, но Лунин, снимая через голову свитер, торопливо возражал сквозь ткань: «Каприз! Это просто каприз инфантильный! Мелочный, эгоистический, глупый каприз!..»
Показалось его лицо, прозрачные глаза. «Ты ещё упади и засучи ножками, как сопливый карапуз, которого вместо лунапарка повели в стоматологию!»
Я скис. Махнул бессильно рукой и упал на табурет. Опёрся локтями на стол. «Да успокойся ты, воспитатель куев, всё это уже не то. Тоска одна беспросветная. Раньше я со всей безгрешной наивностью восставал против слова НАДО. То бишь, я ходил на работу – надо, - возился с сестрой, когда она запутается со своими мужиками или напьётся в стельку – надо, - пишу каждый день галиматью – надо… Но я оставлял за собой право, хотя бы не примиряться с этими НАДО. Чёрт, - извини, Саша, - подери, может быть хотя бы внутри у меня, блин, ХОЧУ?! Точнее, - НЕ ХОЧУ, - я опять махнул рукой. – Теперь мне пополам. Гори всё пропадом.»
«Я тебя понима-а-аю, - протянул Лунин, приопустив веки. – Вот, знаю, что надо помочь жене посуду помыть, а лень. Грех есть такой – лень.» - Мне показалось, что он издевается надо мной.
«Ты понимаешь, что я чувствовал? – криво ухмыляясь, проговорил я. – Душа не врёт! («Кому не врёт?» – оживлённо вклинился Саша, открывая глаза, - но я не обратил внимания.) И если в душе с детства печёт обида, ощущение, что тебя подло заманили в ловушку, то глупо мордовать себя вашей, бляха-муха, метафизической моралью, долбаным долгом и такое всё!.. – Я помолчал. - А ты вылил. Теперь мне переодеваться и опять в магазин идти!»
Лунин сгрёб со стола деньги. Меня охватила ярость – забирает!
«Сейчас сам принесу,» - грустно сказал он.