Я долго решался.
Я слишком хорошо помнил это ателье в переулке и ту фигуру. Отчетливо помнил, как впервые побывал там, и впечатление, оставленное от этой композиции.
С тех пор последняя притягивала, разгоняла адреналин, подстегивала. Я понимал, что это закончится подобным, только не признавался себе – но теперь не мог молча не признаться бессонными ночами: творчество того скульптора, изваявшего то самое нечто, из мягкого воска, в полумраке, среди гардин, подвигло меня сказать маленькое слово, внести свой штрих. Только свой, но я понимал, что не успокоюсь, пока не претворю в жизнь почти бессознательно задуманное.
Как доктор Парацельс свои тайники знаний, я открывал двери секретера и взирал на огромные, в метр и больше, листы ватмана, смотанные в твердые массивные трубки. И доставал из стола большие портновские ножницы.
И тогда я все-таки засыпал, и, не сообщая ни одной живой душе, ни в своем доме, ни за его пределами, о собственных планах, я выбирал тот день, когда отправлюсь в путь. В путь по тем закоулкам, как по задворкам чьего-то сознания – сознания старого города, Москвы Гиляровского, в которой некогда встретил то фотоателье и – замер на целую минуту перед композицией в витрине, будто по команде в дворовой игре… Просто потому, что никогда раньше не видел такого. За всю свою жизнь, за прожитые от рождения целые «две кисти рук», как выразился бы наш пещерный пращур.
Фотограф смотрелся как самый настоящий. Черный костюм с белой рубашкой и щегольским шейным платком сидел на нем как влитой. Фигура сочетала живость, игривость и одновременно – некую тайность, «посвящённость», строгость темного сюртука и камеры с гармошкой и черной же накидкой.
А я стоял напротив, на гулкой каменной мостовой… И сейчас вспоминал об этом, укладывая получше в особо выбранную сумку то, что изготовил долгими вечерами с помощью фигурных ножниц, водостойкой лиловой туши, кисти, ваты и ватмана.
День был выбран. Не то чтобы четко, но и не совершенно стихийно. Я собирался на некоем порыве покинуть квартиру в неурочное, не-детское время. Я уже накануне переговорил с мамой и папой, уломав их, что уйду, что буду-буду-буду осторожен, но про само дело до поры до времени не скажу… Они в ответ молча, словно замедленно, кивали, видя в моих глазах что-то такое…
И я дождался теплых, почти белых ночей июня и тополиного пуха, когда еще даже в двадцать два ноль-ноль у природы не было ни в одном глазу тьмы.
В такой вечер я ушел. Ушел из уютного теплого дома в неизвестность, как дядя Гиляй, в те же переулки, через Неглинную и далее. Я нес с собой то самое. Я искал.
Я не сбавлял хода ни на миг. И только на брусчатой площади я остановился.
Людей вокруг было мало. Гуляли пары. Немножко веяло жутью. Похолаживало спину при взгляде на далекие подозрительные компании.
Я остановил пару. Он был большой, толстый, боевитый, а она – робкая и скромная.
В ушах стучала кровь, а мужчина, косо и одновременно пристально глядя, как-то одновременно ошарашенно и куражливо похохатывал.
– Не, – объяснил он мне, застывшему в напряге, хриплым баском, – я-то знаю, где оно, и покажу, но ты интересно спрашиваешь – в десять вечера ты задаешь вопрос, как пройти в фотоателье!
Кажется, он в этой связи процитировал какой-то фильм, вроде «Москва слезам не верит», точнее не вспомню. Она же просто стояла темноватым столбиком рядом и эдак робко-смятенно смотрела из-под его большой руки… Перекошенно, нервически улыбаясь самым уголком рта. И еще мне почему-то показалось, что они – не москвичи, а – «гости столицы». Уж не объясню рационально почему, однако – подумалось…
Через пару минут я летел, шел, бежал, шагал дальше.
Я отыскал его – тот укромный, тесный переулок, притягательный и невольно тревожный.
Впрочем, днем тут шмыгало мимо множество людей – суетливо, несясь. Но мне-то этого было не нужно. Поэтому я и отправился на дело сейчас, в это время, «между собакой и волком».
Восковой фотограф был прежний. Он не обращал внимания на меня – глядел вдохновенно через стекло витрины мимо моего уха. Он до сих пор так и не опустил на кнопку вспышки руку, занесенную над фотоаппаратом на треножнике, как атлет-дискобол в другой известной композиции. Он олицетворял и рекламировал эту студию, куда меня водили сниматься для семейных альбомов, приглашал в нее.
Фотостудия была тиха и заперта. Однако по переулку шли люди… А при них действовать я не рисковал – ведь люди попадаются разные, и никогда поначалу не знаешь точно, кто есть кто.
Мне казалось, что вот эта компания скрылась, и я уже открывал тайник в сумке, и уже нашаривал там банку с клеем, но – с улицы сюда входила новая парочка, и я спешно делал вид, что просто кого-то тут жду…
Как и днем, прохожие, теперь редкие, неслись мимо такой же походкой. Я уже колобродил наготове у самой-самой витрины и в любой момент мог извлечь содержимое моей котомки, но – новый субъект вступал в переулок и топал через оный восвояси…
Я ждал – минуту. Еще минуту. Следующую… Я понимал, что это надо закончить. Сегодня – или никогда. Всё. Час пробил. Невозможно больше… Однако – еще незнакомец и пристально, с любопытством глазеет, что, мол, это я тут стою, одинокий пацан рядом с рекламной витриной…
Но вот, казалось, наступил момент, когда я остался в переулке совсем один. Вернее, вдвоем с восковым фотографом. Была не была, но медлить уже тем более было нельзя ни секунды – в любой момент могли снова появиться запоздалые пешеходы…
Закат уходил за Неглинку. За Трубную площадь.
«Пауза» продлилась даже так долго, как я и не ожидал.
Даже когда я всё закончил, словно что-то дало мне дополнительное время, как в футболе… Точно сама природа остановила это мгновение уединения в пространстве, как тот фотоаппарат! Можете мне не верить – но я даже успел отойти назад и полюбоваться тем, что сотвориши. Пластиковая баночка с остатками суперклея уже была упакована на дно опустевшей сумки, а я всё смотрел. И не сразу верил, что, как поп-артист Энди Уорхол, я закончил свой собственный, робкий и в то же время дерзкий, куражный до младенческого задора, но одновременно неповторимый штрих композиции именно этого старомосковского переулка, эту святую простоту! Я, успевший уже отпраздновать в жизни первый юбилей.
И только потом я топал к метро, где зажигались первые огни.
Лишь с этой ночи я уже спал нормально. Впервые за столько недель.
Я тихонько дремал июньскими ночами. И знал, что солнце снова садится за горбатые мостики и брусчатистые бугорки узких переулков. А в одном из них теперь каждый прохожий первым делом увидит композицию в витрине фотоателье: немного румяного, немного манерного фотографа.
Облаченный в костюмчик, он смотрит прямо и помавает рукой над огромной трехногой камерой. И – говорит. Да, он говорит, и теперь его слышит каждый: ведь белое бумажное большое облачко, наклеенное на витрину, видно также хорошо; и ни у кого не остается сомнений, кому принадлежат слова, начертанные на нем крупно и ярко водостойкой тушью.
Восковой фотограф в легком поклоне двадцать четыре часа в сутки указует на объектив своего аппарата. И вдохновенно и важно объявляет всем:
СЕЙЧАС ОТСЮДА ВЫЛЕТИТ ПТИЧКА!