ТЕНЬ НА АСФАЛЬТЕ
1.МОЛОКОВОЗ ПОД ОТКОСОМ
Окружная дорога сливается с линией горизонта. Бегут по ней машины. Вдали на фоне неба они кажутся игрушечными. Мой шестилетий сын Костик по их серым силуэтам узнает, где, какая. До горизонта – рукой подать. Когда идешь к нему по широкой луговине, он обрастает верхушками ближайшего осинника, встает глинистой, с редкими пучками травы насыпью.
А в этот воскресный день дорога нас не интересует. Там пусто. Над расплавленным асфальтом – сизое марево. А мы с Костиком направляемся наискосок, к запруде. Там больше стрекоз и бабочек. В выходной я чувствую себя школяром с невыученными уроками. В понедельник верстать очередной номер районной газеты, а у меня ни строчки. И хотя в журналистском блокноте кое-что есть, в полновесный материал обрастать записям, по всей видимости, не придется. Есть дело поважнее – охота на бабочек. Ведь обещал сыну прогулку.
Он возбужден. Как дворняга, насидевшаяся на привязи, рад возможности пошалить на просторе. То забегает вперед, то возвращается ко мне.
- Ты нашел?
- Ищу. Видишь, нет ни одной.
Бабочки словно вымерли. Зато пчел – на каждом шагу. Показываю на одну:
- А эта бабочка не годится?
- Ты что? – сын отмахивается. – Ужалит.
Я покорно иду дальше. Наконец мы поднимаем капустницу. Она на мгновение теряется в зарослях возле ручья. Слабым бликом мелькает над мостиком. Вслед за ней мы перебираемся через ручей. Каждый раз, когда она замирает на травинке, Костик пытается ухватить ее, но безуспешно. Экий неловкий! Меня прошибает азарт.
- Снимай куртку. Сейчас накроем.
Я развертываю курточку и замираю.
- Пап, она села. Давай, - торопит Костик. - Ну что же ты?
- Смотри – «скорая».
Краем глаза еще раньше я приметил машину, мчавшуюся по окружной дороге. Сейчас вижу, как она замерла на изгибе шоссе. Там, видимо, что-то случилось.
- Пап, бабочка.
Мне не до нее.
- Смотри, Костик, что-то случилось. Давай туда.
Сын недовольно сопит, но не отстает. Я опять взял его за руку, на короткий поводок. Мы рассекаем высокие, нагретые солнцем травы, выбираемся к дороге, туда, где в бетонную трубу схвачен ручей.
«Скорая» рванула обратно. А мы уже приметили милицейский УАЗ на шоссейке и молоковоз под насыпью. Его кабина вровень с цистерной, приплюснута.
Так и есть – авария. Судя по борозде на насыпи, автомобиль после неудачного поворота полетел под откос и, перевернувшись, встал на все четыре. Кроме двух милиционеров с рулеткой да перемазанного в глине парня, здесь никого.
Вид у молоковоза как после погрома. Обе дверцы нараспашку. В траве поблескивают осколки выбитых окон. В морщинистой, насупленной кабине – покоробленные наклейки из «Огонька» с афганскими лицами и пропыленной военной техникой. Руль и сиденье водителя – в крови, как в вишневом сиропе. Больше заглядывать сюда нет желания.
Переходим к цистерне. «Молоко», - угадывает Костик. Не раз выводил надпись на рисунках. А я замечаю другое. Край цистерны – в старых вмятинах. Бок – в частых оспинах, скрытых под многослойной краской.
Перепачканный парень путается под ногами милиционеров-следопытов, бубнит:
- Забирайте меня.
- Да отвяжись ты, - машет на него один из милиционеров, в котором я узнаю дядю Колю, соседа по подъезду. А сейчас майор Зеленюк при исполнении: замеряет тормозной путь на асфальте и обочине. Все спускаются под откос. И здесь замеры, от машины до края насыпи.
Парня беру на себя.
- Не страшно было?
- Не успел испугаться, - оживает он, потирая прижатую к бедру руку. – Когда стекла полетели, тогда страшно.
- А как получилось?
- Не помню. Вырубился после спирта. В кабине канистра-то. Хочешь?
Я отказываюсь. Он просит закурить. Развожу руками. На краю насыпи появляется сержант-водитель. Раскуривает сигарету, но просьбу словно не слышит.
- Ей-богу, не помню, - оправдывается перед ним парень. – Вроде как черное что-то мелькнуло – и мы скатились.
- Ага, - соглашается сержант. – Кошка дорогу перебежала.
И уже зло:
- Настоящие люди гибнут, а этим дуракам везет. Марш в машину!
Вскоре и дядя Коля сворачивает рулетку, идет с напарником к УАЗу. Шоссе пустеет. Нам здесь тоже делать нечего, бредем домой. Не о бабочек.
Вечером, уже засыпая, Костик сообщает:
- Я «Волгу» видел, черную.
- Хорошо, - я перебираю его шелковистый чубчик, - видел и видел, спи.
- Пап, я «Волгу» видел на дороге, - возбуждается он. – Она за катком стояла, который асфальт разглаживает. Я его сразу узнал. И «Волга» за ним рядом. Я хорошо видел.
- Когда УАЗ с молоковозом были?
- Нет, раньше. Мы еще гуляли вначале.
А я не видел, но, кажется, начинаю верить. Дело принимает неожиданный оборот.
2. ЗВОНОК НА ФЕРМУ
Утром я сталкиваюсь в подъезде с дядей Колей.
- Ну, как с молоковозом?
Сосед постукивает папиросиной о коробку «Казбека», не спеша продувает мундштук и, словно бы после раздумья, заключает:
- Обычное дело – пьяный за рулем. С той лишь разницей, что таковых двое, водитель и пассажир.
Мы расходимся. У меня есть в запасе полчаса перед работой. Версию с «Волгой» в засаде надо проверить. Каток, я помню, маячил за УАЗом. Дорожники без лишних хлопот оставили его на выходные у дороги. Укладка асфальта на окружной еще не закончена.
Хотя и неприятно в кроссовках по росе, мирюсь, выбираюсь на луговину, к посеребренной влагой и солнцем шоссейке. Несмотря на ранний час, здесь снуют автомобили, тарахтят тракторы-колесники. Вдоль насыпи – ни души. Разбитый молоковоз исчез, уже отбуксировали. Как визитная карточка от него – выдавленная, в трещинах полоска заднего окошка на траве.
Карабкаюсь на обочину. Катка тоже нет. Иду по черным латанкам шоссе, натыкаюсь на маслянистое пятно. Вот здесь, должно быть, и стоял каток. Тут же, кстати, граница обновленного участка дороги.
А «Волга»? Место стоянки отыскать непросто. Злюсь. Промочил ноги. Поджимает время. Надо же вообразить себя Пинкертоном! Как будто в понедельник других дел нет. Обочина, конечно, идеальная площадка для следопытских изысканий, песок. Но хоть бы зацепка какая. Наконец шагах в двадцати от маслянистого пятна замечаю четкий слепок протектора. Присаживаюсь. След от легковушки хорошо опечатался на краю лужицы.
Неожиданно сзади возникает шум мотора. На мгновение тень автомобиля накрывает меня. Голубой клочок в лужице меркнет.
Резко выпрямляюсь. Притормозившая было черная «Волга» проносится мимо. Мне не до номера машины. Кружится голова.
Что за наваждение? Не слежка ли в конце концов? В нашем небольшом районе всего одна черная «Волга». Не на ней же, в самом деле, свет клином сошелся. Мало ли подобных машин в летнюю пору устремляется к дачам. Не уследишь. К черту фантазии!
Правда, вот еще информация к размышлению. Под откосом рядом с лужицей запутались в чалом кустике травы, как бигуди в волосах, сигаретные окурки с обломанным фильтром. Пять или шесть насчитал. Кто-то в долгом ожидании и досаде свертывал сигаретам шею.
Домыслить уже не успеваю. С тяжелым вздохом останавливается рядом КамАЗ.
- Что потерял, писатель?
Из кабины выглядывает мой знакомый – герой недавнего газетного очерка. Я лишь пожимаю плечами.
- Довезешь до «конторы»?
- Садись.
У моего редактора привычка – при разговоре щуриться, топорщить плечи. Со стороны посмотреть: обидели человека. Сидит нахохлившись. За столом он и ростом поменьше. А вообще высок и костляв, как Дон Кихот. Характер только недонкихотовский, не боец. Вот и сейчас чувствуется, что накачали его в районной администрации ценными указаниями до начала рабочего дня. Так что шеф уже с засученными рукавами.
- Съездишь на Власьевскую ферму. Совхоз «Власьевский» сейчас не в почете. Хотя и погода на славу, а в надоях минусы. Причина – слабая дисциплина, пьянки в трудовом коллективе. Просится критический репортаж.
Такое начало рабочего дня мне не по душе.
- Петр Семенович…
- Знаю наперед, что скажешь. Да, тема не отдела общественной жизни. Сам видишь, что Краснова замучилась. Одна в отделе сельской жизни, на сводках да отчетах. А тут бойкое перо нужно.
Подольстил. Придется ехать. Ферму эту знаю. Бревенчатая, старая. И хотя условия труда не ахти, доярки здесь работящие. Всегда в передовиках ходили. Странно, пьяницы тут сроду не приживались. В этот час на ферме затишье. Я успеваю протиснуть в номер две заметки, а на Власьевскую попаду к обеденной дойке.
Черный халат у доярки Мишиной сер от мучной пыли. Она у вагонетки принимает от доярок мешки с комбикормами. Вспарывает и высыпает содержимое. В карих глазах на застывшем, в мучном гриме лице прячутся озорные огоньки.
- Гость дорогой пожаловал.
- Говорят, запили вы тут.
- А как же, с утра похмелье шатает.
На ферму завезли комбикорма. Событие неординарное. Но дояркам оно не
в радость. Тяжелые мешки свалены у входа на унавоженные бетонные плиты. Пошатываясь, женщины на пару подтаскивают их к вагонетке. На ней по узкому рельсовому проходу груз переправляют к кормушкам и в закрома, про запас. Чувство вины не покидает меня при встрече с доярками. Немолодые, изнуренные трудом женщины неистово, зло впиваются в работу и не отойдут, пока не доведут дело до конца. Я им, чувствую, помеха. Но и у меня дело.
- Татьяна Тихоновна, ты уж скажи мне про дисциплину.
Мишина сдвигает к переносью белесые брови. Некогда черные, густые, они пропылились насквозь.
- Да случилось тут… Карасева, сам знаешь, слегла. Ну и взяли пенсионерку на время, Климову. Может, слышал? Работать-то некому. Она в первый аванец и запила. Группа вечор непоена-недоена. Думали, припозднилась пенсионерка. Хорошо, Герасимова спохватилась, взялась за брошенных коров. А получилось: режим нарушен. Вот и минуснули. Маш, поди, скажи, как было.
Щупленькая, как подросток, как подросток, женщина в синем халате с подоткнутыми за пояс полами отпихивает мешок и неожиданно всхлипывает:
- Как же, было. Коровы беспривязные, точно взбесились. А Зорька меня нашла, мычит. Я ведь на карасевской группе раньше была. Я тогда в деревню, к Климовой. Лежит в лежку. Вот и взялись после смены за подойники.
Крупная слеза теряется в запыленных складках возле губ. Доярка сутулится и опускается рядом на мешок.
Мишина переходит на шепот:
-Беда у нее. Сын-афганец вчерась в аварию попал. Из больницы сообщили. Невезучий он. То под обстрел, то, видишь, с дороги – кувырк.
-Пьющий?
- Окстись. Самостоятельный парнишка. Ни грамма. У Мельниковых все такие.
Наступает неловкое молчание.
- Начальство-то как, помогает вам? – это первое, что приходит на ум.
- До него, как до бога. Позвонили обратно вчерась с администрации. Когда, спрашивают, молоко повезем. Вынь да положь – вот все их заботушки.
Я скручиваю блокнот.
- Ну-ка, Мария Герасимовна, посторонись.
Первый мешок закидываю шутя. Второй потяжелел. Остальные волоку с напрягом, испариной.
Василий, наш водитель, разинув рот, таращится из редакционного «уазика». Вот, думает, кому делать.
Доярки оживают. С гомоном, прибаутками растекаются по ферме. Приободрилась и Мельникова. Не отстаю от нее. Пока налаживает дойку, выспрашиваю. В больнице у сына еще не была. От дел никак не оторвется. А сердце болит.
Ничего, утешаю, ведь какую закалку в Афганистане прошел, под пулями. Выдержит и здесь.
- Бог с тобой, - Мельникова всплескивает руками. – Какие пули? Он там полтора года у ГСМ просидел, на дальней точке, как на курорте. Сам рассказывал.
- А как же обстрел? – вспоминаю я слова Мишиной.
- Вот ты про что. Да был в позапрошлом году случай. Обстреляли Ванечку из ружья, когда рано поутру молоко вез.
- Где?
- Тут на повороте, у Знаменского заказника. Приехал домой. Губы синие. Сам бледный. А на бочке – вмятины. От картечи, сказывал.
- Почему, кто стрелял?
- Шут его знает. Милиция так и не дозналась. А с тех пор все несчастья на нашу голову. Эта авария тоже, будь неладна.
Я успеваю сдать репортаж в номер. Говорю в нем о бедственном положении старых, разваливающихся отдаленных ферм и о том, что при вымирающей деревне, привозимых с центральной усадьбы доярках в трудовых коллективах все труднее поддерживать порядок, влиять руководителям на производительность труда.
- Что ты понаписал? – редактор вырастает из-за стола вопросительным знаком.
Я хлопаю дверью. По-другому не напишу.
Вечером мне не дают покоя ни «Волга» на обочине, ни окурки-обрубки, ни воскресный звонок из районной администрации на ферму. Но больше всего не идет из головы случай с обстрелом молоковоза.
Какие-то думы грызут и дядю Колю. Смолит на лавочке под окном. Подсаживаюсь к нему.
- Были у водителя в больнице?
- Про кого ты? А-а, про этого. На кой он мне? С ним все ясно.
Большего от майора Зеленюка мне не добиться. Ему вот ясно, мне – нет.
3. В ЗАКАЗНИКЕ
Зав. отделом сельской жизни Краснова, женщина неопределенного возраста и неприметной внешности, заглянув с утра в мой кабинет, отблагодарила сообщением: сдала в печать целую полосу. Значит, у меня есть возможность поработать над свободной темой.
- Ты же давно собирался написать о егере, - неожиданно заключает она.
- Знаешь, кто ты?
Краснова обиженно поджимает губы.
- Ты – гениальная женщина, товарищ Нина.
Пунцовая от смущения, она исчезает за дверью. Как же я забыл? Ведь егерь из того заказника. Неужели мне не поможет? Редактор, к сожалению, сейчас в избирательной комиссии. В ближайшие месяцы у нас в районе грядут перемены во властных структурах, если электорат не оплошает. Рискну без согласования с начальством. В путь!
Василий выруливает на шоссейку. По фермам ему в тягость. А на природу рвется всей душой. Страстный охотник, он любит всякую живность, рассказывает о ней с упоением:
- На том повороте, у Знаменского, я семейку приметил с лосенком. В позапрошлом году ехал, на грузовике еще работал. Лось – раз под носом, дорогу перебежал. Я – по тормозам. А лосенок с лосихой замялись на другой стороне, не рискнули. Я проехал немного, остановился. Семейное разбирательство посмотрю. И точно: лось вернулся к ним, а лосиха – на дыбы и копытами его по груди, как по барабану: не шастай без нас.
Василий неистощим на подобные байки. Я плохо слушаю его, прокручиваю впечатления последних дней. Разбился молоковоз. Не исключено, что авария спровоцирована. Если «Волге» выскочить из-за катка, то встречной машине ничего не остается, как кубарем лететь вниз. Молоковоз, видимо, пасли и тогда, когда звонили на ферму. Кому-то он помешал два года назад в заказнике, если получил свою долю картечи вбок. Именно от нее на цистерне вмятины. Сведение счетов? Пока это мои домыслы. Факты требуют следственной проверки, юридического подтверждения. И все же они упрямо цепляются друг за друга, не дают мне покоя. Хорошо, если новая встреча что-то прояснит.
В моем блокноте есть запись: «Егерь Знаменского заказника Туляев Григорий Викторович». Много лет назад наша «районка» коротко сообщила о том, как во время оккупации подросток Гриша Туляев вместе с приятелем отбил у немцев односельчан, взятых в плен. Меня, еще школьника, заметка так взволновала, что мысль о встрече с героем подспудно жила во мне все годы. И вот случай представился. Скоро очередная годовщина освобождения района от немецко-фашистских захватчиков. Можно выяснить детали того эпизода, проследить судьбы людей.
- …Подстрелили, говорят, - словно во сне слышу голос Василия.
- Ты о чем?
- Да о лосенке же. В тот год его браконьеры к рукам прибрали.
- Откуда сведения?
- Ходили слухи среди охотников. После на том месте я видел лосей без малыша.
- И много таких слухов?
Василий надолго замолкает и, когда, казалось бы, потеряна нить разговора, произносит:
- За два последние года, пожалуй, только этот.
Мы подныриваем под «кирпич», за которым в лесном сумраке теряется бетонка. С Туляевым, оседлавшем мотоцикл, сталкиваемся на выезде из его удачно спланированного хозяйства. На пятачке в чащобе разместились жилой дом, хозяйственные пристройки с гаражом, складом и сенным сараем, а также гостиница – охотничий домик из стекла и бетона.
Василий, по праву старого знакомого первый приветствует егеря. После минутного объяснения он пересаживается к нам, и мы по едва приметной дороге пробираемся на УАЗе к кабаньей площадке. За окном мелькнула среди елового лапника настороженная мордочка косули. Трудно поверить, что ты уже в гуще лесного мира, полного запретов и тайн.
Несмотря на жару, Туляев в сапогах, кителе и форменной фуражке. Невысокий, жилистый, он прилип к сиденью, как наездник к седлу. Хорошо переносит болтанку по рытвинам и ухабам. Лишь изредка, больше от смущения, что оказался в центре внимания, потирает красную, морщинистую, словно в кирпичной кладке шею.
Инициативу разговора перехватывает Василий. Смысл его рассуждений об обилии желудей и расплодившихся кабанах не сразу доходит до меня. Летом на кабаньей площадке и впрямь делать нечего. Подкормка-то зимой. Егерь отмалчивается.
Другое дело, когда попадаем в его владения. Он по-хозяйски осматривает лесную поляну с массивным ларем на краю и раскиданными тут и там колодами-кормушками.
- Поработали, кладоискатели, пошалили, - с удовлетворением замечает он, закончив осмотр. Кабаны, как выяснилось, весной порылись возле пустого ларя и были таковы.
В глубине ельника, в нескольких шагах от кормовой площадки, на массивном столбе высится ладно сбитая, в виде бочонка, избушка. Я невольно залюбовался ею. Удивление возросло, когда через люк в днище забрался с Туляевым вовнутрь. Все, в том числе пол и потолок, схвачено прочным, ярко зеленым сукном. Вдоль стенок, по кругу, в том же убранстве столики-подлокотники.
- Не наследим? – я скрываю удивление иронией.
- Взгляни сюда, - егерь снимает рейку-заглушку в стене, и поляна предстает как на ладони сквозь эту амбразуру с желобком для ружейного ствола. Наблюдаем, как Василий бережно, рядком укладывает колоды, сокрушается, что подгнили, осматривает кусты и подступы к площадке. Он хорошо разбирается во всей этой лесной китайской грамоте.
- Тут Гагарин сидел, - сообщает Туляев, расстегивая ворот и бережно ставя на столик фуражку. – Зимой дело было. Оставил его на этом посту. Заберу, пообещал, когда выстрелы услышу. Кабан не показывался. А мороз не на шутку. Я в машине, а каково космонавту на верхотуре? Наконец, пальнул он дуплетом. Смотрю: зуб на зуб не попадает, а улыбается. Ничего, говорит, не высидел. Неудачно, значит, поохотился. Потом только до меня дошло: не поднял руку на беззащитных. Не по нутру пришлась такая охота.
Туляев достает из-за пазухи газетный сверток, в котором узнаю копченого карпа. Из-за голенища – самодельную, грубой работы финку из ножовочного полотна и коньячную бутылку-фляжку. Разливает по стопкам. Василий не в счет – за рулем.
И я понимаю, что тоска ему в глуши. Жизнь у егеря однообразна, радости не часты. Вырваться вот так в лесной закуток, встряхнуться – тоже отдушина.
- Пацаны и есть пацаны, - рассказывает Туляев.- Немец в деревне, а мы на фронт решили драпануть. У меня да у Николки Яншина с осени оружие имелось. В заброшенном окопе отрыли карабин и винтовку. Николка-то хоть и постарше, карабин прибрал. Наши уже к деревне подходили. Видим: артиллерия гуще бьет, да и немец прибывает. Ну и махнули мы лесом навстречу освободителям. До опушки добежали, я – бух, дыхалка ни к черту. А друг мой, вояка, торопит. И тут в деревне переполох. Вроде как голос мамы услышал, и сестренки. Немцы наших деревенских уже в колонну сбили, чтобы, значит, в неметчину гнать. Тут Николкин черед буянить. Уперся: дождемся наших, хоть ты тресни. Я тогда – краем леса, в обход. Посмотрю, думаю, там ли мамка-то, на выходе из деревни. Дорога хорошо просматривается. Но чтобы лица разглядеть – и думать не мечтай, далековато. Женщины, старики, ребятишки бредут гурьбой. Немец с боков и сзади их погоняет. А впереди – машина крытая. О чем думалось тогда, не помню. Злость была. Приладил я винтовку, шарахнул по машине, цель крупная. Сам в канаву отлетел. Не удержать винтовку при выстреле. Силенок-то немного, двенадцатый шел. Друг мой: застрелят, мол. А потом увидел, что немец перетрухнул, тоже пулять начал. Попали – не попали, кто считал? А то, что немец разбежался, точно. У него нервы на пределе были. Мы ведь ему вроде как окружение устроили.
Я долго выпытывал детали этого дела и, утомившись, уже под завязку узнал, что «однополчанин» Туляева, Николай Юрьевич Яншин, тоже жив -здоров. Шоферит, районное начальство возит.
- Встречались?
- Давно не видались, года два. Я ведь на отшибе. Как-то раз заглянул он на «Волге» с коньячком по случаю очередной годовщины нашего геройства. Помянули, как полагается, наших односельчан.
Мы возвращаемся домой по лесному бездорожью. По бокам, брезенту УАЗа скребут лапами ели. Темнеет.
При прощании, когда Василий демонстративно прогазовывает, а я у раскрытой дверцы никак не договорю с хозяином леса, меня вдруг осеняет:
- Григорий Викторович, о браконьерах у тебя слышно что-нибудь?
Егерь заметно трезвеет, насупливается.
- Не держим.
- Не помнишь? Стреляли тут на повороте два года назад.
- Когда ж это было…
Василий нажимает на газ, напоминая: пора. Я захлопываю дверцу и оттесняю егеря в сторону.
- Ну, Григорий Викторович, это очень важно.
Василий глушит мотор. Он умеет беречь нервы и казаться равнодушным.
Туляев учащенно моргает:
- Были выстрелы, как не помнить. В тот день, когда Яншин гостил. Засиделись мы. Стало светать, слышу: два или три раза ухнуло. Николай е поверил, померещилось, а сам заторопился. Я говорю: подожди, вместе поедем. Не расслышал мой приятель. Только отъехал он, еще три-четыре выстрела докатилось. Я – за ружьем и бегом напрямую. Хмель как рукой сняло. Нашел то место. От дороги недалеко, за границей заказника. Трава в крови и ни души.
- А милиция?
- Покрутились потом, повздыхали. Тебе, говорят, какая забота? Не на твоей, дескать, территории. Что ж получается? Поднимай зверя в заказнике, перегоняй через дорогу и стреляй по всем лопаткам. Так что ли?
Я крепко жму Туляеву руку. Мы отъезжаем.
У выезда на шоссе, хотя и нет никого, Василий притормаживает, отдавая дань дорожному знаку: выезд с второстепенной дороги на главную. Слева взвизгивает мотор. С потушенными фарами проносится автомобиль. По очертаниям – «Волга».
4. ЗА АМБАРНЫМ ЗАМКОМ
- Нет смысла писать сейчас о войне без опоры на документ. Ты это-то понимаешь? – редактор рассержен не на шутку. Он забраковал мой очерк о егере, написанный ночью, на одном дыхании. Где-то в глубине души я признаю мнение шефа. Но и я прав по-своему: о событии, не попавшем во фронтовые сводки, приходится писать со слов очевидцев.
- Есть мнение не печатать, - последний аргумент редактора. Раньше он, намекая на застойные годы, произносил это с иронией, чтобы разрядить обстановку. Но со временем «есть мнение» утратило у него иронический смысл и вошло в свою первоначальную колею.
- Чье мнение?
- Мнение газеты – мнение администрации. Пора бы не витать в облаках. Критический репортаж о совхозе «Власьевский» остается в силе.
Вообще-то с шефом у меня, как говорится, нет проблем, ладим. Но в этой ситуации я почувствовал, что он, по неясным причинам, не уступит.
- Хорошо будет вам критический.
На недавнем хозяйственном активе по вопросам сенозаготовок власьевцы, на базе которых его проводили, выставили неисправную технику. Образцово-показательного семинара не получилось. Редактор, помнится, охладил мой пыл разобраться в неудачах. Сейчас, стало быть, пришло время.
Начальник машинного двора Леонид Николаевич Симаков уже не молод. Когда-то он работал первым секретарем райкома комсомола. Но, как было официально объявлено, из-за приписок по приему членов ВЛКСМ, ушел в отставку. Он празднично начинал. После отчетно-выборной конференции устроил банкет по случаю вхождения в должность. А на другой день появился в универмаге, смутив молоденьких продавщиц прямым, бескомпромиссным вопросом: «Вам не стыдно, что первый секретарь обходится без дубленки?» Девушкам было стыдно. И вскоре дубленка появилась.
Анекдотичность случая в другом. Симаков часто иллюстрировал им свое умение поставить себя в обществе.
Журналистов он избегал. Мои попытки поговорить обстоятельно на проблемные темы натыкались на его занятость: «Готовлю вопрос». В конце концов я его раскусил. Ему просто нечего сказать людям.
Вот и теперь Симаков сослался на занятость:
- Статистику тебе даст механик. А фамилии передовиков запиши сейчас. Дальше сам знаешь, что и как изобразить.
Он продиктовал несколько фамилий. В их числе упомянул и слесаря Яншина Н.Ю.
- Не тот ли Яншин?
- Все вопросы к механику.
Из вылизанного, в полировке и паласах кабинета я вышел на пятнистый от мазута и пыли плац машинного двора. По обе стороны его – ангары и склады, а в глубине – ремонтные мастерские. Я пошел туда, где шипела и сыпала искрой электросварка, к мастерским.
Механика Сорокина сразу и не отличить от слесарей. В потертых брюках, засаленной, с закатанными рукавами рубахе он производил впечатление рабочего, застигнутого авралом. Так, в сущности, и было.
Группа слесарей вместе с ним колдовала над шнеком травоуборочного комбайна. Витая, массивная спираль была в трещинах.
- Не иначе, Кузьмич, ты за травой в пустыню Гоби подался.
- Или за булыжниками, - пошучивали рабочие.
- Говорил я вам, говорил, - суетился раскрасневшийся мужичок, в котором нетрудно признать механизатора.
- Ну, скажи, Максим Захарович, - обращается он к Сорокину, - зал ты, что без сварки шнеку – хана?
- Знал, - вероятно, не в первый раз соглашается Сорокин.
- Так какого ж ты рожна его – под краску и на линейку готовности? – вопрос остается без ответа. Сорокин тычет в спираль запеленованным в промасленный бинт пальцем, и сварщик вновь устраивает фейерверк.
В такую минуту не до расспросов. Будет время для журналистского реванша. И чтобы не попасть под горячую руку, наблюдаю в сторонке, как идет работа. Бестолково, суетливо, надо признать.
Комбайн, загнанный в стык ангаров и реммастерской, перегородил путь другой технике, нуждающейся в первоочередном ремонте – сенокосилкам, пресс-подборщику. Не дотянуться до них ни электросварке, ни компрессору. В узком проходе к цехам – столпотворение. Ремонтникам, чтобы прорваться к токарям, сверловщикам, вуканизаторщикам, надо потеснить слесарей, занятых комбайном.
Большинство – нараспашку. Там кипит работ. А ближайший к мастерским – под замком, хотя он мог бы, наверное, стать оперативной ремонтной площадкой. Я подошел к нему, тронул слегка, чтобы не заметили, массивный замок. За плотными, из гофрированной жести воротами – тишина. Ни щелочки.
- Любопытствуете? Пойдемте, покажу.
Излишне как мне показалось, опрятный, в застиранной, проглаженной куртке рабочий застал меня врасплох и слегка напугал. Вырос словно из-под земли, как материализованное желание. Я не успеваю выяснить, кто он и почему такая готовность услужить мне.
Через густые, в мазутных пятнах заросли крапивы мы выбираемся, обходя ангар с тыла, на задворки. Здесь у ангара далеко не праздничный вид. Гофрированная конструкция из небрежно пригнанных, разноцветных полос. Одна из них залатана внизу проржавевшим куском жести. Для удобства я присаживаюсь на корточки и, отогнув его, наблюдаю почти нереальную, полуфантастическую картину.
В центре вместительного помещения восседает на козлах покореженная, с сильно измятым передком черная «Волга». На бетон свисают ремни безопасности, электропроводка, резиновые прокладки. Все это, опутанное паутиной, забитое тополиным пухом, кажется огромным, готовым взлететь доисторическим чудовищем. Сквозняк доносит гнилостный запах трав и мышиного помета.
- Бывшая, по-старому: райкомовская «Волга», - голос моего нечаянного экскурсовода выводит меня из оцепенения.
- Яншин? – догадываюсь я. – Где вас так угораздило?
Он криво усмехается:
- В том и соль, что не меня. А пострадал я. Не был я тогда за рулем.
- А кто был?
- Наше начальство знает.
- Послушайте, ведь вы же должны знать, что произошло два года назад у Знаменского заповедника, на повороте.
- Это – другая история. Я ее не помню.
- Не пора ли за работу, Николай Юрьевич? – из-за забора, примыкающего к ангару, доносится голос Симакова.
Яншин втягивает голову в плечи. Так ему удобнее обратно через крапиву.
Я застаю Симакова стремительно рассекающим машинный двор. Он не желает останавливаться. Уже на пороге я цепляю его за рукав:
- Объясните, пожалуйста…
Он вырывается:
- Иди к черту!
Я сжимаю кулаки.
И тем злее пишется после бесед с механиком Сорокиным, рабочими репортаж о показухе, боязни инициативы, разумного иска в работе и всеобщем, снизу доверху, ожидании директив.
5. МЕСТО ВСТРЕЧИ – БОЛЬНИЦА
Я неуверенно ответил на приветствие и обернулся еще раз. Среди очередников в регистратуре стоял дядя Коля. В мундире он настолько примелькался, что я не узнал его в обычном костюме.
Всегда уверенный в себе, здесь майор милиции, похоже, был не в своей тарелке. Поэтому, наверное, стал разговорчивее. С талоном в руке, чуть опережая меня, он идет по коридору туда же, куда и я.
- Здоровье ни к черту. До пенсии год тянуть, а я больницу обживаю.
- Нервы, - соглашаюсь я. – От них все болезни.
- Мудришь, - дядя Коля недоверчиво косится на меня. – Если б не та хмельная поездка…
- Да-а, - как можно сочувственнее тяну я. К горлу подступает волнение, кровь ударяет в виски. За его признанием кроется какая-то тайна. Я, как рыбак над вздрогнувшим поплавком, замираю.
- Кому ж на пользу такая встряска? – осторожно подтягиваю наживку.
- Выходит, что на пользу, - продолжает дядя Коля. Ему невдомек, что я не в курсе. – Симаков вывалился и хоть бы хны. Кусты помял да поцарапался малость. Видел ведь его вчера?
-А как же! Огурчик.
- Так и тогда. «Волга» - всмятку. Все на четвереньках. Один он… Я уж год маюсь.
- А кто еще?
Над белесыми бровями майора Зеленчука – мелкая рябь. Он замолкает, и морщины разглаживаются. Мы упираемся в дверь главврача.
- Тебе каким на массаж?
- После вас.
Мой нечаянный попутчик что-то еще хочет сказать, но, передумав, исчезает за дверью. То, что я здесь, - везение.
Я не узнал своего репортажа о проблемах малых ферм после редакторской правки. Шеф урезал его до эпизода с комбикормами и свел все беды доярок к их занятости не своим делом. От очерка о егере остался лишь рассказ о стычке с немцами за его подписью. Однобокость и пустота публикаций больно ударила по самолюбию. Не в лучшем свете я предстал на газетной полосе. Все это, не стесняясь в выражениях, я выложил шеф.
Он выслушал на удивление спокойно. По его словам, мы оба занялись не тем делом, чуть не проворонив избирательную кампанию. О ней надо написать. Сейчас два реальных претендента на пост главы администрации района – нынешний глава товарищ Сомов и главврач районной больницы Ляпишев. Начать надо с больницы.
С Ляпишевым я встречался не раз и всегда попадал впросак, не узнавая его. Полный, с седеющей копной волос, главврач имел простоватую, неприметную внешность. Всякий раз он напоминал мне школьного учителя, вызванного к директору «на ковер». Он прятал глаза, потирал руки, на кого-то оглядывался, и эта суетливость еще больше скрадывала его черты, подчеркивала рыхлость, неуловимость его лица, фигуры, походки.
На открытии больничного комплекса это был другой человек. Невысокий, с узкими плечами, в окружении врачей и медсестер он казался львом. Его красный, с синевой подбородок вывалился на туго затянутый галстук. Седые клочки волос, выбивавшиеся из-под белой шапочки, еще больше топорщились. Он не говорил – рычал и хрипел в микрофон. Динамики искажали и множили этот рык и хрип. Чувствовалось: он, этот властный по натуре, но приглушающий ее в общении с больными человек, получил, что хотел, и не кому не уступит новые владения. К чести Ляпишева, врачебную практику на административном посту он не оставил. Выстаивал на операциях, вел прием больных, а в эту пору отпусков даже заменял массажистку, правда, в особых случаях, для избранных больных.
Дядю Колю он встретил как старого знакомого. Их голоса за дверью как бы погасли: отключаюсь, когда есть над чем поразмыслить.
Свои неудачные публикации я отнюдь не списывал только насчет редактора. Виноват и сам. Отвлекался на погони и дознания, еще больше запутавшись в них.
Молоковоз под откосом и «Волга» в засаде – это куда ни шло, почти реально. А дальше – чертовщина какая-то: стрельба по молоковозу, убитый лосенок. Как на грех, всплыла разбитая год назад «Волга», в которой во время аварии были майор Зеленюк, выкормыш партноменклатуры Симаков и еще кто-то.
Я припомнил встречу с Яншиным у ангара. Этот прилизанный, чистенький мужичок был неприятен мне. Обстрел немцев, как хотелось мне верить, был случайным эпизодом в его далеко не безупречной жизни. Вчера впервые, так для удобства рассуждений представлялось мне, он совершил сильный поступок: показал журналисту спрятанную от посторонних глаз разбитую «Волгу». Чем больше я думал о Яншине, тем осязаемее представлял случившееся два года назад.
Яншин с группой браконьеров приезжает в заказник, высаживает их поохотиться, а егеря берет на себя. Повод отвлечь его что надо. Выстрелы под утро для Яншина – сигнал: возвращаемся, лося завалили. Случайно мимо браконьеров проезжает молоковоз. В него стреляют. Судя по частоте и количеству выстрелов, не из одного ствола. Невольный свидетель разделки туши смывается, дав по газам. Яншин забирает сообщников и добычу.
Другой эпизод – разбитая «Волга». Я записываю в блокнот три фамилии и после недолгого раздумья вычеркиваю Яншина. Поверю ему: не был за рулем. Здесь арифметика такая: во-первых, кто и с какой целью был тогда в машине? Во-вторых, почему в районе с лимитом «Волгу» их две – под замком и на ходу? Домыслить не успеваю. В светлом проеме кабинета вижу дядю Колю. Теперь моя очередь.
Лев Ефимович Ляпишев хитро улыбается. Я не выдерживаю его долгого, прямого взгляда, и раскрываю карты:
- Откуда уверенность, что административное дело такого масштаба вам по плечу?
Я выслушиваю историю о том, как долгое время районные врачи были у местных врачей на положении просителей. Не имея и своего угла, ни необходимого оборудования, они тем не менее выслушивали нарекания а плохое обслуживание населения. А сейчас в их распоряжении – больничный комплекс. Его оснастка – на уровне современных требований. Работается хорошо. Идет приток кадров. Словом, надоело бояться. История мне по душе.
- А как же новые заботы, если возглавите район?
- Думаете, не справлюсь? – Ляпишев взбивает лохмы. – Да я столько наслушался – насмотрелся за эти годы на приеме больных, что проблемы района для меня, как родные. Расщелкаю. К тому же за операционным столом есть кому постоять. А мои годы – мудрые, поработаю на административно-хозяйственном поприще.
Под занавес интересуюсь, что ускорило заглохшее было строительство комплекса.
- Случай помог, - Ляпишев пододвигается ко мне, снижает голос. И опять передо мной прежний, озирающийся по сторонам главврач. – Год назад районное начальство враз занедужило. Вывихи, ушибы, даже ребра сломанные были.
- А Зеленюк?
- С тех времен зачастил. Очень плох. Запас прочности, увы…
Мне жаль дядю Колю, и уже не столь важно, с кем и почему он оказался в той злополучной «Волге». Я опять замечаю его в коридоре. Он тянет шею из-за чьей-то широкой спины, вбитых в бока рук. Его собеседник перехватывает взгляд, оглядывается. Это товарищ Сомов, кряжистый, мордатый и скуластый, как бульдог.
- А-а, пресса. В эту горячую пору по больницам.
- Кандидатов в главы администраций ищу. С одним уже поговорил.
- Намек понял. Завтра в семь утра устроит?
- Буду.
Дядя Коля вскидывает белесые брови и едва заметно трясет головой: не соглашайся. Я жмусь к стене, освобождая проход. Широкая спина исчезает за дверью главврача.
- Дядя Коля, что за конспирация?
- Хочется тебе в такую рань?
- У меня тоже служба.
- Как знаешь. Пойду. Мне скоро в наряд заступать.
Мы прощаемся. Еще в кабинете Ляпишева из окна я высмотрел Мельникову. С авоськой, набитой батонами, и вместительной хозяйственной сумкой доярка по особому случаю вырвалась в райцентр, к сыну в больницу. Я давно хотел повидаться с водителем молоковоза. Кто еще, как не он, поможет детально разобраться во всех дорожных головоломках?
Медсестра, моя бывшая одноклассница, показывает, куда пройти. Угловая палата с одной кроватью залита солнцем. Голова у Мельникова как капуста, в бинтах. Нога – в гипсовом валенке, а растяжке. В складках высоких подушек и хрустящих простынях теряются рыжие юношеские усики. Голубые, суженные перебинтовкой глазки, словно буравчики, злы и колючи. Ему безразлично, кто я и с какой целью здесь. Боль не отпускает парня. На весь мир ему наплевать.
Я все же присаживаюсь, потеснив полиэтиленовый сверток с огурцами, помидорами и луком.
- Не утомлю? Пара вопросов.
Парень обиженно сопит. Наконец, из простыни выползает обезображенная бинтами рука.
- Курнуть есть?
- Нет.
- Задерни штору. Солнце жарит.
У парня есть резон злиться. Отказался подписать протокол, в котором без экспертизы утверждалось: пьян. Знакомый из деревни, подсаженный по дороге, действительно, был под мухой. Нельзя же всех под одну гребенку.
- Черную «Волгу» помнишь?
- Мне ее в совхозе давали. Сменил бы молоковоз, как человек ездил. Тут разбитую вместо новой подсунули и шито-крыто.
- Ты о чем?
- О том же.
- Я - о той, что выскочила из-за катка.
- Так ведь смеются: приснилась спьяну.
Обида клокочет в парне. Он мнет в кулаке в кулаке простыню, скрипит зубами.
- Говорят, стреляли в тебя, - спрашиваю после долгой, утомительной паузы.
- Попался один псих. Выскочил на шоссе из-за куста и четыре раза подряд.
- Так уж и подряд? Не спутал?
- Спутаешь тут, когда картечь по кабине шуршит. Последним, четвертым зеркало заднего вида снесло…
6. ВСТРЕЧА
Утро в том младенческом состоянии, когда над окружной дорогой завис красный солнечный шар и на улицах райцентра – ни души. Впрочем, я ошибаюсь. Выйдя из подъезда, замечаю в глубине соседней улицы «Жигули» вишневого цвета. «Шестерка» - в переводе на язык знатоков. И сизый дым над кабиной.
Я хорошо выспался. На душе свежо и весело, как у спортсмена, уверенного в победе. Я люблю это предстартовое, рабочее состояние. Выбираюсь не на главную, а на параллельную с ней улицу. На главной пусто. Впрочем, опять ошибаюсь. Вильнув с ее в проулок, промелькнули вишневые «Жигули». Я наблюдаю их еще раз на подходе к рынку. Машина делает разворот и останавливается. В такой ранний час, нет и семи, только к рынку и ехать.
Из «Жигулей» медленно, словно по необходимости, выбирается парень в джинсовом костюме-«варенке». Я узнаю в нем заезжего торговца видеокассетами. Его раскрасневшееся лицо и смущенный вид явно не вяжутся с высокой, спортивной фигурой.
- Огоньку не найдется? – парень приближается к мне.
В школе я был круглым отличником. По законам нашего двора подростки с такими достоинствами со временем проходили крещение. «Крестными отцами», как правило, были ребята из профтехучилища, будущие механизаторы широкого профиля. Кроме ясного будущего, у них были еще крепкие кулаки и умение драться. В девятом классе меня жестоко избили. После этого я, уже переросток, полтора года ходил в секцию бокса. Нужно быть профаном, чтобы не уловить в позе владельца «Жигулей» намека на боксерскую стойку, готовность нанести удар. Он, улыбаясь, потягивает сигарету, и в последний момент его миролюбивый жест оборачивается коротким прямым ударом. Я вовремя уклоняюсь.
У меня неплохая реакция. Кое-чему меня все же там научили. Но я усвоил не только законы боксерского ринга. Для умения постоять за себя в уличной потасовке они как раз помеха. Здесь среди профессионалов побеждает тот, кто поступает вопреки правилам. Парень, видимо, был добросовестным боксером. Я встретил его коленом в пах. Постанывая, он безвольно валится на меня. Я подхватил его под мышки в тот момент, когда поодаль возник запыхавшийся, в сдвинутой на затылок фуражке дядя Коля.
- Что случилось?
Я не спрашиваю, почему дежурному офицеру вздумалось выполнять обязанности патрульного постового.
- Человеку плохо.
Мы оттаскиваем парня к кустам. Я попутно осматриваю диктофон, который так и не выпустил из рук. Все в порядке, можно идти.
Наверное, во всех райцентрах эти безукоризненной отделки здания узнаваемы за версту. Дополнением к нашему была пустая черная «Волга» у входа. Тень от нее в этот ранний час уродливо длинна.
По ковру и «потемкинской» лестнице я поднялся на второй, самый верхний этаж, без стука вошел в кабинет. Он, товарищ Сомов, глава нынешней районной администрации, вкусивший власти, рвущийся на второй срок, стоял у окна и, вероятно, наблюдал за мной отсюда.
- Не чаял вас увидеть, - в его взгляде, мне показалось, промелькнуло недоумение.
- Уже семь. Мы же договорились на это время.
- Мало ли какие неожиданности…
- А могли бы быть?
Он делает вид, что не расслышал вопроса, молча показывает на длинный, полированный стол, примкнувший к его, рабочему.
- Пожалуй, начнем.
Я включаю диктофон. Покой просторного, с высоким потолком кабинета нарушают два бодрых голоса, взрослый и детский:
«Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон».
Это я с Костиком. Моей уверенности как ни бывало: заминка с клавишей. Он широко улыбается. Моя растерянность ему приятна. Кажется, лед взаимной настороженности стаял. Можно, как моему собеседнику кажется, доверительно, обо всем поговорить.
Ради этого интервью редактор не посчитается с газетной площадью. Даст широко. Я не жалею пленки, одной кассетой не обойдешься. Он не жалеет улыбок и слов. Перед нашим читателем он предстанет таким, каким и надлежит ему быть: заботливым хозяином, который многое делает для района сегодня и еще больше сделает завтра. Я посвящаюсь в перипетии строительства окружной дороги, наконец-то освободившей улицы и перекрестки нашего райцентра от чада, шума транзитников и совхозных грузовиков. Дорога – его детище. Осушить низину и соорудить насыпь было делом вторым. А первое совершалось в кабинетах областных начальников. Там «пробивалась» дорога: согласовывался проект, утверждалась смета. Сейчас шоссейку предстоит реконструировать, расширить. И опять надежда на того, кто уже удачливо прошел по кабинетным лабиринтам. Это должны оценить избиратели.
Для верности я попутно веду конспект интервью. После часа работы мы оба выдыхаемся. Он скидывает на спинку кресла пиджак, ослабляет галстук. Его ослепительно белая рубашка - в серых пятнах пота.
- Сделаем перерыв?
Я охотно соглашаюсь и заворожено слежу, как у меня под носом разламывается сигарета. Фильтр отбрасывается в сторону, а остальное вставляется в мундштук из почерневшего янтаря. Он наслаждается глубокой затяжкой и медленно, колечками выпускает дым. Я безуспешно пытаюсь вспомнить, где уже видел обломанные окурки.
Считая, очевидно, что минута для откровения наступила, он пространно говорит о своей занятости. И по выходным ни минуты покоя. А сейчас особенно. Такое время – предвыборное, судьбоносное. Поездки по району, встречи с избирателями.
- В прошлое воскресенье тоже?
- Да, пришлось за животноводство поволноваться, взять вопрос на себя. Лето – пора большого молока. И звонил, и ездил. Людей надо подталкивать. Разучись мы за эти годы по-настоящему работать. Перестройка раскачки не любила. Демократические времена тоже поблажки не терпят.
- А как же досуг?
- Какое там! Не поверите, охоту забросил. Два года уже не выезжал. Мой «автомат» МЦ-2112, в районе ни у кого такого не найдете, пылится в чехле.
Передышка закончена, и мы возвращаемся к животрепещущим вопросам, особенно важным для кандидата в народные избранники.
А свои вопросы я, кажется, решил. Все точки в этой истории поставлены. Куда я со своими уликами? Кому они нужны? Позади большое, может быть, даже небесполезное дело. Я закрываю его и продолжаю слушать, записывать, и, когда надо, с готовностью покачивать головой. Но во мне уже бьется веселая, непокорная мысль, которую, к сожалению, не загнать на газетную полосу. Я знаю, за кого не буду голосовать на предстоящих выборах.