Правильные качели должны скрипеть. Тогда даже при небольшой амплитуде движения внизу живота тянет и царапает. Рядом с мясокомбинатом, напротив остановки, были как раз такие – заигрывающие с духом. Неизвестно, для кого их здесь установили – для прикормленных вынесенной продукцией детей рабочих или для ожидающих транспорт, – но притязаний на них не было, качели всегда оказывались свободными. В ожидании выхода очередной смены я тянулась вверх вытянутыми носками, безжалостно углубляя царапины и удлиняя мурашки звуковым сопровождением. Последние ещё щекотно волновали подшёрсток, когда я садилась вместе с рабочими в автобус и шаталась по салону, делая безумные глаза и выдыхая:
– От вас пахнет кровью, – со зловещим протягиванием последнего слога.
Мало кто впечатлялся. Рабочие – даже те, кто ехал стоя – спали, похожие на замороженное мясо. Отчаявшись достучаться до мякоти этих усталых кусков, я приезжала к комбинату всё реже. Сбегала сюда – раскачиваться под выученные ноты скрипа, если ощущение собственной никчёмности и неправильности происходящего особенно вжимало в землю.
Зависая на качелях, я моргала в небо, приучая себя к прямому с ним контакту. Матрица наступившей весны казалась слепленной из моих шелушащихся щёк, обожжённой кожи, воспалённой сетчатки и выпавших волос – настолько неуютно было вылупляться после зимы из глубокого жаркого капюшона, щурясь на ветер и окружающих. Лица неожиданно оказались в фокусе, многие были так искажены, что хотелось провести по ним ладонью – успокаивающим жестом, каким закрывают глаза умершим.
Приближаясь в полёте к небу, я трогала его – пинала ногами, лаская ресницами, шарила по нему глазами, пока те не начинали слезиться. Поэтому, в очередной раз кинув на проходную взгляд, приняла человека с плакатом «Мясо – продукт убийства» за искажённую картинку. Словно в морге тебе подмигнули с одной из каталок. Не дожидаясь, пока качели затормозят, я спрыгнула, здание мясокомбината срыгнуло отработавшую массу, а демонстрант молча поднял лист. Подбежав, я схватила его нижний угол. Мясные слуги, не поднимая на нас глаз – все с вымытыми белыми лицами и ладонями, как будто не имеющие отношения ко всему, что делали – уместились в автобус.
- Бесполезно, – обратилась я к парню. – Я ещё ни разу не погрузила в их мякоть пальцы, только занозы из толстой кожи под ногти загнала. Наверное, они мертвецы.
- Ну да, – согласился он, сворачивая ватман, – иначе, зачем им питаться трупами.
Мы перешли дорогу, на ходу обменявшись именами, и устроились на качелях – спинами друг к другу, чтобы поместиться. Одет Илья был по вегану, а значит – можно прислоняться. Я рассказала ему про свои поездки вместе со служащими комбината.
- От них и правда воняет кровью, я-то знаю, что это за запах, – подтвердил он и признался, что работает в аду – мясном павильоне рынка. – Вообще-то я грузчик, но часто помогаю разделывать трупы.
Повернувшись, чтобы видеть мою реакцию, Илья рассказал, как в подготовленные куски шприцом впрыскивает марганцовку и мочу.
- Марганцовка даже более впечатляюще выглядит – жаль, не воняет. Завалить бы прилавки такой же вырезкой, только человеческой. Чтобы они поняли, как это противоестественно.
- Предпочла бы видеть пустые прилавки, – пришлось не согласиться.
Я слушала про все эти методы веган-джихада, прямое действие, и страшно неловко было за собственную пассивность и несознательность. Илья обещал это исправить, и мы договорились встретиться завтра. Попрощались возле нашего с Егором дома – многоквартирного, с комнатами, сосредоточенными вокруг телевизоров, и людьми, рассредоточенными между собой. У нас было по-другому – диван, повёрнутый к окну, кровать – к стене, чтобы ничего не померещилось, обои, наклеенные рисунком внутрь – из тех же соображений.
Когда я вернулась, Егор занимался глупейшим из дел – расставлял минусы народу на LAMе. Плюсы иногда тоже ставил – за красивые ноги и улыбки – то есть только девушкам. Минусы – за хипстерские шмотки – получали все остальные. Сам он выкладывал луки снятых им людей – мятно-мятых, будто фантики от конфет, которые долго таскали в кармане, прежде чем развернуть. Камеру Егор брал везде, я всерьёз подозревала, что всё, чем мы занимаемся – только повод для фотосета. Даже в постели она фиксировала изменение всех наших впадин и выпуклостей, на простынях мокрое, под глазами запавшее и губами закушенное. Вроде как – если нет подтверждений в социальных сетях, то ничего ценного и не было. Я же, наоборот, хотела прятаться, ходить незаметно, выглядывать из-за угла, чтобы убедиться, что улица пустая, шелестеть страницами книг, демонстрировать справку с диагнозом «аутизм» в ответ на вопросы. Мне не нравился этот эгсбиционизм, не трогали комментарии, которые Егор зачитывал. Мне вообще многое не нравилось в нашей с ним жизни. Мы оба были бездельниками – я иногда редактировала чужие диссертации и сборники фэнтези, Егор писал для местных ресурсов обзоры на литературные новинки и видео, – быстро спускали заработанное на книги и одежду и жили в основном на деньги его отца. Это было так неприятно, что я почти не ела дома. Егоров родитель никогда нас не упрекал, раз в пару недель заезжал с деньгами и какой-нибудь игрушкой для меня. На прощание мокро целовал наши щёки, и каждый раз в моей опустевшей от стыда голове крутились только две мысли – надо с этим заканчивать и как хорошо, что мокнущий рот не передался по наследству.
Дома я принялась рассказывать про нового знакомого, но Егор отвлёкся на что-то своё, а меня нельзя перебивать – я и так мало разговариваю. Поэтому остаток вечера я проиграла в балерину – в вязаных носках отлично скользилось и крутилось по линолеуму. Если моя футболка задиралась, Егор отвлекался от монитора, но фотографировать я запретила, и он возвращался в сеть. Иногда мы играли в балет вместе или изображали гимнастов и акробатов. Я была плохим верхним – от смеха теряла равновесие.
Надоело слушать про тупость украинско-русского переводчика, куда Егор копировал комментарии из блога Ульянова, хотя обычно ничего там не читал, а только сохранял картинки с тэгом «порно», – и я ушла спать. Накрывшись с головой от света, пыталась придумать, зачем мы были здесь вместе. Где-то потерялась та нежность, от которой приходилось прятать пальцы в рукава, когда она была не к месту. Раньше наши мякоти не имели защитной оболочки друг от друга, мы свободно трогали их, облизывая пальцы, чтобы ни грамма не упустить. Я видела по глазам Егора, что он из тех, кто – несмотря на то, что под ногтями уже не траурно, – помнит, где в детстве закапывал секреты. И я могла найти их – и прямо руками землю – до всех его стекляшек, фантиков и воробьиных косточек. Когда мы начали жить вместе, я мало спала, смотрела на него – уснувшего – и выпрашивала – не знаю у кого, – чтобы ночь никогда не заканчивалась. Егор признавался, что у него смещаются и наползают друг на друга рёбра, от чего становится невыносимо дышать. Два ребра у него действительно были сломаны, когда мы познакомились. Конечно, мы не дождались, пока они срастутся, и первый наш раз был забавным – он боялся сделать мне больно, а я – что будет больно двигаться ему. Мы до сих пор до истерики боялись боли друг друга, а значит – всё было правильно. Только горло опухало от спазмов тоски по тому времени.
Следующим вечером мы встретились с Ильёй у Макдоналдса. Народ жевал бургеры и куриные крылья, запивая их кетчупом, кровью запекающимся вокруг рта.
- Бегаешь быстро? – спросил Илья и, не дождавшись ответа, схватил цветочный горшок – из тех, что стояли по периметру террасы, и швырнул на стол компании подростков, разрушив натюрморт из пакетов, обёрток и стаканов.
Я давно нуждалась в чём-то таком, поэтому даже неожиданность поступка не испугала. Мы убегали, вцепившись друг в друга, и смеялись. На этой же остановке перевернули лоток с хот-догами, орали что-то плакатное и опять бежали. Ни в этот раз, ни в следующие никто не пытался нас догнать или хотя бы схватить за руку. Хотелось визжать от восторга перед такой свободой, казалось – вот сейчас мы всех спасём, покажем, как бессмысленно убийство – и город превратится в место, где нежные обнажённые люди будут жить гладкими боками о мохнатые бока, скота не станет ни с одной из сторон. Мы разбивали витрины меховых магазинов, швыряли грязь в окна киосков с шаурмой. Илья мог выхватить еду у прохожего, а возле шашлычной однажды подтащил девушку, вышедшую покурить, к дереву, где мы стояли, и засунул ей пальцы в горло – её тут же стошнило непереваренным. Она страшно перепугалась, я тоже – из-за того, что она могла подавиться, и сразу же разозлилась на себя за возникшую жалость.
Илья, как настоящий хардлайнер, был очень строг – не разрешал отдавать ворованную из супермаркетов колбасу бомжам или собакам. Упрекал меня, что я живу с не-веганом.
– Как ты можешь целоваться с трупоедом? – удивлялся он, а я не могла быстро придумать что-нибудь в оправдание этому. И, подумав, тоже не могла.
Илье можно было признаться, как страшно мне ходить с голыми ногами, как я боюсь, что кто-нибудь из мясных людей вцепится в меня, вгрызётся под коленями, искусает щиколотки, обглодает ступни. Или ещё хуже – схватит за руку, остановит, в глаза заглянет, скажет – ты такая же, как и мы, останься, не проходи мимо. И я устану отбиваться, поверю, соглашусь, расстелюсь бёдрами, подставлю уязвимые места – и ничего хорошего больше не будет.
С Ильей было много хорошего, а дома – много было только молчания. Давно пора было отдавать библиотекам книги, поэтому я по полночи читала, и мы с Егором не совпадали. Если общались, то только словами. Он просил править его статьи, я соглашалась, замечая, как это грустно – рецензировать плохие книги и такое же кино. Признавалась, что не люблю журналистов и писателей, мне нравятся слесари, грузчики и краснодеревщики.
– Или рубщики мяса, – добавил Егор.
– Только один, – я не скрывала своей новой дружбы. Ревность мы оба считали уродливым чувством.
Илья решил оставить в покое мелких потребителей и придумал план – серьёзный, не похожий на прежнее хулиганство. Для его воплощения я приехала на рынок, центром которого был тот самый ад – огромный ангар, где продавали мясо - прилавки были накрыты клеёнкой, проржавевшей от крови бесконечных застолий, свиные головы служили расставленными вазами с цветами, окровавленные фартуки продавцов – нарядом для встречи гостей, а запах мёртвых тел – ароматом накрытого стола.
Хозяин основной части мест полностью соответствовал архетипу директора мясного рынка. Обсуждать условия работы продавцом он позвал меня к себе на дачу, на что Илья и рассчитывал.
План приблизился к завершению, когда директор колдовал над шашлыком. Рядом с мангалом он и упал - с никинутым Ильёй шнуром на шею.
Удавка ловко укрылась в складках кожи, и мясо осталось лежать на земле. Мясо поменяло свой цвет и дало сок. Мякоть мяса обнажилась, и стало видно – какая она несвежая, засохшая, коркой покрытая, какая чёрная у неё сердцевина. В мякоти мяса закончились все процессы, остановились токи. Было очень страшно на него смотреть, и я не смогла поддержать Илью до конца. Бежала и опять ждала, что кто-то вцепится мне в ноги. В маршрутке поджимала их и, передавая деньги, боялась коснуться пассажиров. Дорога была плохая, машину трясло, все вздрагивали – как будто от смеха или рыданий.
Илья закончил без меня. Всю ночь готовился - и пришёл на работу к открытию рынка, как обычно. Когда появились первые покупатели, достал из мешка и разложил на дальнем прилавке куски директора. В центре – голову, как здесь было принято. Странно, что домохозяйки и продавцы кричали, они ведь и раньше видели освежёванное мясо.
Все поняли этот поступок неправильно, Илью сочли обычным психом. Так жаль было его и людей, которые не уловили смысл, что я решила сделать окончательное – наесться мяса. Или умереть от этого, или, как остальные – перестать бояться убийства и смерти.
Я держала мясо во рту и не могла проглотить, от рвотных позывов из глаз и носа текла вода. Захлёбываясь, я зажимала губы руками, но содержимое всё равно выскальзывало. Пожалуйста-пожалуйста, я должна это сделать, я же не такая сильная, как Илья, хотя бы это пусть получится – шептала я с набитым смертью ртом, но не могла успокоить спазмы. Тогда я, раздвинув колени, начала заталкивать этот чёртов кусок внутрь себя. Пахло кровью, не моей – того, кто раньше был этим мясом. Я разрывала мясо на куски, чтобы наполнить себя его ошмётками, но оно только забивалось под ногти, верёвка постоянно обрывалась, лезвия оказывались тупыми, а к краю крыши мешал подойти страх высоты.
Другое мясо вернулось домой и остановило меня. Акт любви к людям так и не был закончен.
Сейчас у меня чёткий распорядок, регулирующий колебания моего неравновесия. Я ухожу на пляж к обеду – самое опасное время. Расстёгиваю верх от купальника, закручиваю и без того узкие плавки, чтобы меня выжгло как можно сильнее. Три дня после этого существуется легче, невозможность прикосновения ни к одной из поверхностей тела здорово отвлекает. Люди, радуясь встрече, кладут ладони на мою спину, поглаживают плечи, и я могу объяснять свои гримасы физиологическими причинами.
Я всего лишь перегрелась на солнце – поэтому так тошнотворно.
Никто не должен заметить, как я, выплеснутая с околоплодными водами на эту планету, принимаю всех встречающих за портовых шлюх и тоскливым воем провожаю уходящий навсегда корабль.
фото - Даша Ястребова