Часть вторая
1
Опрятный бокс прихожей, - печень дома, -
в нём свой уют, особый, аскетичный.
Закрыв замок двери (один; второй),
очистившись от шлака сорных улиц
и шелухи облипших грязью туфель,
Молчун вдевает в тапки гири-ступни,
отлитые по формам первой смены.
"Устал? А я говядину сварила!" -
Супруга как-то странно улыбалась.
Он тоже растянул послушно губы,
хотел её спросить... Но шкаф-пенал,
где размещались зимние скафандры,
затрясся как стиральная машина,
гудя и воя голосом Дядь-Жоры,
и дверцы распахнулись, словно пасть.
Молчун пришёл в себя через минуту.
Они ему о чём-то толковали,
сюсюкая, заглядывая в глазки,
перебивая весело друг друга.
Как оказалось, он ругался матом,
однообразно, вяло и плаксиво.
Поймав себя на этом, замолчал.
- Я жить у вас не буду, успокойся, -
толдычил отчим, сумку разбирая.
Конъяк, окорочка, икра, креветки.
- В "Днепрянке" номер снял. Вполне приличный.
А горничная там!.. ядрёный корень!
Такая волоокая шатенка.
Всё хи-хи-хи да ха-ха-ха, - я в шоке!
Мы просто посидим, Молчун, не кисни.
Армянский "Ахтамар" достался гостю.
Хозяева довольствовались чаем.
Обоих обязало положенье:
его - ком в горле, Лену - ТОТ, незримый.
Дядь-Жор, избрав тупой рефрен беседы
("У самовара я и наша Мама..."),
всё рассуждал о ценах на базаре,
о прибылях, бердянских спекулянтах
и грубых мелитопольских ментах.
Молчун всё сыпал, сыпал в чашку сахар.
- А я вчера во сне корову видел! -
Дядь-Жор себя захлопал по коленкам. -
Как этот самый хрен... король Египта!
И жи-ирная, в ворота не пролезет! -
он по-рыбацки руки растопырил. -
К навару, говорят. Покатят бабки!
Тьфу, чтоб не сглазить. Кстати, анекдотец!..
Молчун вздохнул, подпёр щеку ладонью,
поставил чай на головы цыплячьи.
Всё началось шесть месяцев назад,
когда Дядь-Жор впервые к ним приехал.
Молчун тогда обрадовался даже.
Закончив этот техникум паршивый,
он отчима не видел больше года
(с тех самых похорон немноголюдных), -
он даже побежал к нему навстречу!
А тот раскрыл объятья, поощряя,
хотя со смехом тут же проворчал:
"Ох-хо, телячьи нежности, ей богу!"
2
-...Ветеринар опять метётся к тачке, -
осеменил! Захлопывает дверцу,
чтоб дальше ехать с этим самым шприцем.
Когда - одна бурёнка подгребает, -
ему в окошко: "А поцеловать?.."
Дядь-Жор и Лена прыснули по-светски.
Молчун своим спокойствием гордился.
Он не хотел опять себя позорить
в её... в своих... ну да, - в её глазах,
как в прошлый раз. Всё было так нелепо!
Тогда ведь очень скоро стало ясно,
что этот фраер в коже и в заклёпках,
дурашливый как кукла телешоу,
пробудет здесь не меньше, чем неделю.
Душа, по склону памяти скатившись,
почувствовала старые ушибы.
Когда-то мама, - сколько лет минуло! -
впустила в их размеренную жизнь
весьма жуликоватого подростка.
В пятнадцать лет Дядь-Жор казался старше, -
всегда небритый, стройный, быстрорукий, -
но все соседи факту ужаснулись
(что, впрочем, не мешало гнусным шуткам).
Четыре года мира и покоя
для малыша, растущего тихонько,
закончились, - закрылись двери к маме.
Настала эра Дяди. Навсегда?..
Молчун себя одёрнул. Ишь, хохочут...
Да, в прошлый раз он нервничал как мальчик.
Казалось, гость заполнил всю квартиру.
Заклёпки... этот стиль мотоциклиста!..
Поссорились. И отчим вдруг исчез.
Забыв расчёску в ванной, зонт в прихожей
и в кухне - длинный, кожанный, с замочком
футляр для неизвестного предмета.
3
- А вот ещё один, - кричит Дядь-Жор. -
Всемирный съезд охотников, прикиньте!
И чукчу пригласили. Объясняют:
мол, нужно настрелять побольше зверя,
бей, что увидишь, кроме крокодилов.
На первый день, короче, все вернулись.
Ну, немец настрелял пяток бизонов,
француз там, бегемотов штук пятнадцать,
а англичанин двадцать антилоп.
- А чукча? - Лена ёрзала на стуле,
пытаясь поудобнее приладить
живот под натянувшимся халатом.
Лукавый гость достал кривую трубку
и табакерку в виде сундучка
с изящной золочёной гравировкой:
пастушку нежно тискает помещик.
Она опять елозит. - Ну? а чукча?
- Ну, спрашивают. Это надо видеть! -
Дядь-Жор, пыхнув дымком, сощурил глазки. -
А чукча им: "сисьнацаць ноусеров".
Молчун взглянул на отчима, на Лену
(она уже смеялась, предвкушая).
Нет, он не будет злиться. Что он, клоун?
Довольные... И этот вот, и эта.
Они тогда поладили, о да...
Сдружились за неделю. Что им время!..
Жена в те дни скучала, как обычно,
она, как и теперь, сидела дома.
А тут - визит. Все двери нараспашку!
Готовила мясное каждый вечер,
мгновенно у Дядь-Жоры научилась
по шесть часов сидеть за преферансом
и называть супруга Молчуном.
Он вновь лишился имени. Как мамы.
- ...Семнацяць ноусеров!
- Что, опять?! -
зашлась, свой круглый холмик обнимая.
Глупейший анекдот. Он знал концовку...
Как трудно не казаться скучным тютей.
Крепись. Ведь ты же смог терпеть тогда, -
когда домой с завода возвращаясь,
едва переступив порог квартиры,
ты снова видел кожанную куртку,
как нетопырь висевшую в прихожей.
И слышал смех жены за дверью кухни.
Они в ту пору часто пили пиво.
Всегда не дожидаясь Молчуна.
- ...Решили проследить! - Дядь-Жор пригнулся,
изображая тех, кто крался в джунглях
за дивным простаком из Заполярья.
- И вот, навстречу чукче - черномазый.
А он же, тютя, сроду не видал
ни негров, ни, тем паче, крокодилов.
"Ты крокодил?" - Туземец: "Ноу, сэр!" -
Ба-бах! Ба-бах! - Дядь-Жор расхохотался,
охотно демонстрируя при этом
свои безукоризненные зубы
и золотую фиксу справа сверху.
4
- Сисьнацяць ноусеров!! - выла Лена,
лицом уткнувшись в милый кулачок. -
Молчун, прикроешь дверь, - ужасно дует...
- Да-а... Был у нас один такой засранец, -
сказал Дядь-Жор, попискивая трубкой. -
Тельцова киданул на штуку баксов!
"Ах, я не знал как выглядят доляры!.."
Дождался. Утопили как Му-Му.
А знаешь, Лен, кто гражданин Непала?
Тот, кто зачат непалкой и непальцем!
- Ой, мальчики! А он меня ударил! -
жена, всплеснув руками, засмеялась,
сверля горящим взглядом глобус брюха.
- Да он в тебя, Молчун! Ковбой, ей богу! -
отчаянно обрадовался отчим. -
Такой в седле держаться будет крепко!
Молчун сглотнул: "В седле велосипеда?"
И тут же воцарилась тишина.
Дядь-Жор, поставив рюмку, отвернулся.
5
Он гладил брюки, мягко, вдохновенно,
неспешно, как по жизни делал всё.
Гладильный стол поскрипывал хрящами.
Под эти усыпительные звуки
супруга прикорнула рядом в кресле.
Тяжёлый дух Дядь-Жоры испарился,
как влажный дым, играющий на ткани...
За эти пять часов "у самовара"
Молчун его почти возненавидел.
Но только отчим начал собираться, -
едва ему не кинулся на шею,
готов был даже в чём-то (стыдно вспомнить)
покаяться? признаться? Просто слабость.
Какой он стал!.. В костюме импозантном,
завёл себе лихую испаньолку.
Так сильно измениться!.. В смысле - внешне.
Ведь с той поры прошло уже полгода.
А раньше был, - не то какой-то рокер,
не то бандит, не то столичный гей.
(Хоть и тогда он выглядел эффектно!)
А то - в далёком, сельском, зыбком прошлом -
пронырливый юнец в дырявых джинсах!
Молчун тайком на Лену покосился.
Она дремала. Старенький халатик
предательски раскрылся на груди.
Пронырливый юнец... Эх, ты, папаша.
Он с молчаливым пасынком возился,
но тот жалел, - и часто даже плакал, -
что мама отдалилась так заметно.
И если робко в спальню поскребёшься
(когда-то сын там спал в обнимку с ней), -
увидишь белозубую ухмылку,
которой, если честно, сыт по горло.
От мамы - только голос там, за дверью:
"Сынок, помойся, я воды нагрела".
"Молчун, атас! Ты слышал? Мама спит.
Брысь, живо! Завтра ящериц половим."
Младенческое счастье заменили
бесжалостными играми. И кличкой.
6
Молчун разгладил влажную штанину,
карман поправил, взбрызнул ткань водой.
Теперь всё хорошо. Всё, как и раньше.
Пусть он флиртует с горничной в отеле,
а мы... Молчун опять взглянул на Лену.
Как это просто: только ты и я!
Мы, двое, в наших милых, добрых стенах.
Когда это случилось? Ну когда же?
Тебя я унаследовал в прогулках
от тех парней, холёных, говорливых,
с которыми ты целый год встречалась.
Я был проводником, я был охраной,
но главное - мы вместе убивали
(увы, как это слово здесь подходит!)
твоё, никем не взнузданное, время.
Да... Мы друг к другу как-то так привыкли.
Нет, странно... Ведь одна из наших встречь
была когда-то более, чем встречей!
Как глупо - помнить множество прогулок, -
мучительных, но всё-таки счастливых, -
а первого свидания не вспомнить!
Ты спи пока. А я вот тут закончу...
Потом тебе куплю... Чего ты хочешь?
И мы, как встарь, заварим крепкий кофе,
сыграем в буриме, в быки-коровы.
А ты мне что-то на ночь почитаешь.
Родзинского, Мамлеева... хоть Кафку!
И мне приснится... Просто мы приснимся.
Секретно улыбаясь сам себе,
Молчун представил миленькую сценку, -
простой пролог супружеского сна:
она, к его плечу щекой прижавшись,
изображая пальчиками ножки,
бродила по мужской груди, мурлыча.
("Идёт бычок, качается... Щекотно?")
7
Жена чуть-чуть почмокала по-детски.
Пошевелилась. Две её груди,
набрякшие как гроздья винограда,
цинично обнаруживал халатик,
так гнусно декольтированный сном.
Большие... Это нравится мужчинам.
Одна из них бесстыдно обнажилась.
И вдруг, Молчун почувствовал всем телом, -
дичайшая, нелепейшая мысль! -
что эта грудь совсем его не хочет,
не замечает, - словно он невидим!..
Под тяжестью накопленного сока
она сползала грузною волною
к своей, такой же вздувшейся подруге.
Как бледная чудовищная капля, -
насыщенная, плотная, густая, -
глядит своим коричневым соском,
как будто сквозь него, на дверь гостинной.
Ей ли не знать, чем это завершится?
Ведь пористыми скользкими корнями
она уходит вглубь, в багажник лёгких,
и липкой сетью сердце оплетает.
А сердце мамы знает больше мужа.
Да, распухая белой головнёй,
готовится она к Его приходу.
Твердеет и румянец нагоняет,
подкожным пойлом булькает развратно,
предчувствуя, предвидя упыря.
Молчун почти о будущем не думал.
Но будущее дерзко, грубо, нагло
уже существовало где-то рядом, -
в его тумане, душном, мутно-сизом,
живая соска ищет планомерно,
нашаривает выпуклым зрачком
тот клювик, в нетерпении раскрытый,
который весь наш мир наполнит писком,
и милую игрушку - признак пола,
и копошенье жадных, слабых лапок,
и вечно красный и серливый зад!
8
Молчун подходит к креслу как лунатик,
забыв, что у него в руке утюг.
Её живот казался исполинским.
Подпольное гнездо незримой плоти.
Внутри вот этой груши, пухлой, тяжкой,
вращается червяк и точит мякоть...
Неторопливо силу набирая,
он поджидает... Ждёт и недождётся,
когда же завершится заточенье,
слепое и глухое как могила!
Унылый бред... Однажды добрый отчим
нашёл в энциклопедии картинку:
"Гляди, Молчун, вот это - бычий цепень," -
и, дверь прикрыв, тихонечко поведал,
куда, каким макаром, что к чему.
В ушах ревело как в цеху проката.
Утюг в его руке потяжелел...
И Молчуну внезапно показалось,
что там, под слоем старого халата,
под кожухом горячей бледной кожи
и мышц, под изоляцией сосудов
осклизлый головастик заметался,
вполне реально чувствуя угрозу.
Бездумный, обалдевший он отходит
от трепетного лежбища жены.
Молчун испортил вещь (уже вторую;
открыла счёт разрезанная скатерть)!
Вонючий пар, шипя из-под металла
(несчастных брюк бессмысленная гибель!)
был для него сладчайшим ароматом.
9
"Меня тошнит от женских консультаций!
Все хамы, двери вечно не закрыты!
И этот доктор - старый грубый бык!
Здесь очередь. Звоню из автомата.
Я знаю, ты уставший... Встретишь, зайка?" -
"Конечно, я заеду, дорогая."
Он с проходной побрёл на остановку.
Как ненавистен глазу, сердцу, мыслям
проспект, длиннейший якобы в Европе,
когда ты день за днём и год за годом
вот так вот вдоль него скользишь щеколдой!
Медлительное стадо голубей,
пасущихся среди окурков в лужах...
Скопления машин у перекрёстков...
Рабочие в оранжевых жилетах,
пихающие кабели лениво
в расслабленно раскрытый анус люка...
Вразвалку подбирается троллейбус,
терзающий нещадными рогами
растяжку сухожилий над собой.
В его желудке, мутно-застеклённом, -
до одуренья скучные портреты
покачивают сонно головами
с коровьим выражением на лицах...
Всё на проспекте Ленина уныло,
всё ненавистно!.. Даже это имя
(мелькнула площадь, вождь с рукой-дубиной), -
ведь прозвище "Молчун" не так обидно,
как тот заспинный шёпот: "Ленин муж"...
И анекдот, рассказанный Дядь-Жорой,
по поводу, и как всегда, не к месту.
Общественного транспорта салон,
в час пик битком набитый, как "кравчучка",
проталкивает, ропотно качаясь,
в незримых венах города-титана
сгущенья человеческих телец.
Точней сказать, людских тельцов и тёлок.
(В обилии обличий - без разбора -
сквозило чем-то смутно сексуальным...
и всё-таки - бессильным... Тень позора.
Как у поэта - "Скопище скопцов".)
Раздвинулись со зверским дрязгом двери.
"Лен! Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.." -
"Кого я вижу!" -
всплеснув руками, Лена запищала.
Молчун кивнул, значительно покашлял
и стушевался - к книжному лотку.
(Жена с подругой шумно целовались.)
Он постарался выглядеть престижно,
но всё-таки, как видите, сбежал.
Ох, эта невозможная девица!
Чего она так вылупилась, стерва?
Кривила рот, таращась исподлобья.
Глаза её - как ржавые шурупы.
Он искоса смотрел, мусоля книжку...
Они жестикулировали обе:
жена, жеманно выпятив живот,
подруга - убаюкивая сумку,
на длинном ремешке её качая.
Молчун, почти не глядя, расплатился.
Идёт. Подходит... Воздух потемнел.
"...и столько лет! Прости, тебе не скучно?!" -
"Ах, мне не до того," - вздыхает Лена;
на небо посмотрела: вроде, капля?
(Да, железы дождя уже ожили.)
"Оно понятно - город сталеваров...
Но ты ж с тоски загнёшься, ёлки-двадцать!!!"
"Рожу, потом начну искать работу."
(Заметив мужа, вся засуетилась.)
- Ты зонтик взял? Боюсь, ещё намокнем.
- Я слышал, уникальный романист, -
сказал Молчун подчёркнуто небрежно
и повернул к подружкам "Розу Мира".
(Ах, вверх ногами! Тьфу, и тут неловкость!)
- Пошли же! Что ты телишься, Молчун!
Ну, нам пора, звони! - "Всенепременно." -
Подруга машет ручкой. (У, корова!..)
И снова этот взгляд, типично женский -
осоловелый, выпученный тупо, -
из гнусного разряда "нуинублин!".
10
...Он принимает в руки белый свёрток,
тяжёлый и ужасно неудобный,
как будто в нём бесформенные камни,
обломки арматуры и фрезы.
Молчун в который раз не успевает
заметить, кто же сунул эту гадость.
Прикрыв ногой скрипучую калитку,
он в красноватом сумраке садится,
чтоб руку хоть одну освободить, -
прилаживает свёрток на коленях,
отбрасывает крайний угол ткани...
"Ну, что ты, зайчик!.. Что ты... успокойся.
Чего ты так кричишь? Я здесь, с тобой."
Бесценный голос, родненький, любимый.
Фу... Господи, да что ж это такое!
Холодный пот на лбу и пятна в веках...
Он снова воплем вытолкнул себя
из хорошо знакомого кошмара.
Жена его сонливо целовала.
"Я... ничего," - Молчун пошёл на кухню,
забыв, что целый год уже не курит.
(А мозг-то помнит нычку, это ж надо.)
Разинутый гундосый унитаз
прополоскал эмалевые гланды...
Он в этот раз успел... Успел увидеть
уродливую розовую морду
полускотины-получеловека.
Казалось бы, конец пунктиру страха?..
Но нестерпимый ужас, отвращенье
не дали досмотреть ему конца.
...Был выходной, сентябрьская суббота.
Дерьмо. Однако, всё же - в стиле бардов, -
с корявым вальсом листьев на асфальте
под музыку оранжевых деревьев,
топыривших уродливые пальцы.
Их снуло лобызал слепой дождишко.
Молчун отремонтировал розетку
(соединил концы сгоревших нервов),
доделал в кухне полки возле печки,
везде попылесосил, смазал двери
и вымыл косяки дверных проёмов.
После чего решил пойти напиться.
И лучше это сделать с Ордоновским.
11
Им в "Шайбе" не понравилось. Толкучка.
Паскудное разбавленное пиво
из поллитровых мутных липких банок.
И пьяное бычьё с гнилым базаром,
в котором слово "лох" весьма давлело.
Пивбар "Россия" был ещё и тёмен.
Бутылку "Гайдомацкой" прикупив,
они брели к художнику на базу.
Дом Пионеров к вечеру пустеет.
Последние очкастые кружковцы
расходятся уныло по домам.
Асфальт, крыльцо, ступени и перила
загажены предельно голубями.
Облупленная дверь сопротивлялась.
Молчун искал мотив сопротивленья,
ворочая глазами как отвёрткой.
Над головой скрежещет, растянувшись,
пружина рыжим ржавым червяком.
Подумалось: "Ей-ей, скелет сосиски!"
"Не хлопай!" - засмеялся Ордоновский,
перехватив его туманный взгляд.
Пружина, напрягаясь, задрожала,
как будто мышца где-нибудь под мышкой...
Дверь с грохотом захлопнулась за ними.
А день, одевший чёрные очки,
затушевал весь мир (сомненье солнца?..)
"Тут можно сесть?" - "Здесь краска, осторожно.
Вот, на коробку сядь. Ну-с, где стаканы?.."
И комната, просторная настырно,
с высоким, как искусство, потолком,
два захмелевших мозга растворила,
как пару ложек соды, без остатка.
Не знающий домашнего уюта
грустил неон холодных ярких ламп.
Болезненно помигивая сверху,
привычно задыхаясь в пыльных трубках,
он воздух наполняет тихим звоном,
который вяжет слух и душит сердце.
Закусывая хеком, Ордоновский
критиковал тенденции и жанры.
Молчун кивал, оглядываясь скучно.
Огромное окно без занавесок
чернело, словно школьная доска.
Хвастливые рисуночки на стенах
(стада коров, домишки, горы, долы...),
в углу, как связка дров, в рулонах ватман
и кипы папок всюду - свалка рвений.
Обижено молчат ряды мальбертов.
Столы-калеки... Что-то от кубизма.
"У них, наверно, сломан позвоночник," -
подумал вслух Молчун, себя не слыша.
Горизонталь столовую утратив
и плоскость спин упрямо выпрямляя,
они как будто взвились на дыбы.
12
- Ты мог бы стать художником, дружище, -
заметил Ордоновский между прочим. -
А что? Всё очень просто! В самом деле!
Тут главное, чтоб цельно видеть жизнь.
Хотя, мин херц, тебе... учитель нужен.
Учитель это главное! Ты понял?
Он тарахтел, на что-то намекая, -
невнятно, грубо, путанно, пространно, -
твердил, что он "телец по гороскопу",
по-тренерски выпячивая грудь;
Молчун, колени судорожно сдвинув,
терпел, давил тугой раздутый шарик
под животом, - оглядывался снова, -
как будто у него внутри зародыш,
и нужно срочно вызвать подкрепленье.
Разоблачив исканья неофита,
учитель Ордоновский ухмыльнулся,
супрематично гаркнул: "Ноу проблем!
Придётся в эту амфору. Сюда вот," -
и тут же воплотил свою идею,
привычно опустившись на колени.
Затинькал, как коровий колокольчик...
"Фффух...... Хорошо-о! Как баба после родов."
Молчун покорно сунул тоже, в ту же...
предметы тренировки созерцая.
Шары, кубы, цилиндры, пирамиды
и усечённых конусов пеньки.
Конечности каких-то исполинов...
Точнее, их гигантские фрагменты.
Бедро и голень, плечи и предплечья,
две правые ступни на постаменте.
Классически расслабленные кисти...
Одни как будто крошат что-то на пол,
другие словно просят подаянья.
- В искусстве нет смущенья, нет пощады! -
вещал художник, водку наливая.
В ответ Молчун согласно отрыгнулся.
В многоэтажных склепах этажерок
маячили, развратно выгибаясь,
мужские (хоть и гипсовые) торсы
с отростками коротких недорук.
Они стояли в ракурсах (у, слово!..)
на ягодицах крепких грушевидных
или на вялых комьях гениталий...
Мол, что такое ноги? Так, довесок!
Вершину шкафа выставка венчала -
шеренга человеческих голов,
таких же ненормально автономных.
Белёсая лапша античных кудрей,
пивная пена - бороды стандартов,
тяжёлые как дыни подбородки -
громоздкий слепок юности ушедшей.
Молчун икнул. "Я просто пролетарий.
Пришёл с работы, ужин схавал - в койку..." -
Поёжился невольно инстинктивно.
Он чувствует присутствие чудовищ,
и взгляд их глаз - слепых, округлых, гладких.
Обрубки мощных шей напряжены.
Они спокойно ждут. О, им не к спеху.
13
- Закуски нет, - отметил Ордоновский.
Бутылку молока достал из сумки.
- Парное! Только что из-под коровы!
Хе-хе! Сегодня тёща перебъётся.
Отличный запивон, сейчас увидишь.
Молчун внезапно понял. Вот в чём дело!
Да, кто-то смотрит. Смотрит на него.
Пронзительно, прозрачно, не мигая.
Нет, это не окно с промозглым мраком,
не головы натурщиков забытых,
не детские ротастые портреты...
Со скрытой дрожью он взглянул туда.
У запертой двери на табурете
маячила ещё одна химера.
Не туловище даже... Хуже! гаже!..
И в самой глубине средневековья
искуснейший, кровавейший палач,
колесованьем ведьму раздирая,
такого б не достиг! А тут... Без крови...
Две женские груди в своём союзе -
холодном, твёрдом, грубом, монолитном -
страшны самодостаточностью дикой
и даже узнаваемы с трудом...
Как будто излучая степень массы,
способной отдавить растяпе ногу,
двойное человеческое вымя
таращит вдаль пупырышки сосцов,
ища его глаза... и то, что глубже.
"Что, хороши? Они внутри пустые.
Я прячу в них журнальчики от деток." -
Приплясывая задом на коробке,
художник продолжал с хмельным азартом.
"С женой такие вещи не решают.
Тебе, дружище, нужно обратиться
к хорошему врачу. Или к девахе!
А лучше - и к девахе, и к врачу."
"Слышь!.. Эврика! - взорвался Ордоновский. -
В одном лице!.. Ведь это оптимально!
Есть у меня одна такая тёлка!.."
Молчун, уже косой, сомлевший, тяжкий,
вдруг страшно разорался, всплыл, как бочка,
и ошалел от шаткой пантомимы...
Он, впрочем, помнил: что-то о цыплятах,
о верности и, кажется, о страсти...
Пнул амфору, стоявшую у ног.
Она разбилась, сразу завоняло...
Вокруг кружились головы и руки...
Потом Молчун затих и долго ныл,
опять усевшись - утонув в коробке...
А Ордоновский, зыбкий, многоликий,
всё пятился к двери, такой далёкой,
бубнил, свои ладони убеждая:
"По крайней мере, мы с тобой не дрались..."
14
Как верно, понедельник день тяжёлый!
(А воскресенья он вообще не помнил.)
Трещала голова и ныло тело
от тяжести костей, палящей жажды.
Уже с утра ругался с кладовщицей,
в обед его облаял матом мастер,
потом он прищемил в воротах палец,
и кровь угомониться не желала...
Плевалось небо, ливнем угрожая.
В троллейбусе толкались, злобно, мрачно.
Сырая духота, как в сельской бане.
На остановке он не удержался,
купил "Полёт". Но тут же затошнило.
Отбросил пачку. Господи, домой!..
В экземах трещин кожа тротуара.
Деревья парка (лёгкие планеты,
коль болтуны журнальные не врут)
оглоданы крупозной пневмонией.
Кривляются изломанно и колко.
Он вспомнил, как вчера кричала Лена,
размахивая детской погремушкой.
И бигуди... Как много бигуде-е-ей...
Вошёл со страхом. Только бы спала!
Жена в дверях гостинной показалась.
Над шаром живота скрестила руки.
- Так. Я спрошу опять. Тебе не стыдно?
Ну ладно, пропадаешь всю субботу.
Ну ладно, снова куришь. (Обещал же!..)
Хотя и знаешь, мне в дыму нельзя...
Ты снова пьёшь! Вчера ты так нажрался,
что чуть не утонул - одетый! - в ванне!
Зачем ты влез туда, уже не важно.
Но объясни мне, глупой, глупой бабе,
какого беса ты порезал скатерть?..
Подарок папы, кстати. Ну, спасибо!
И брюки пропалил. Случайно, скажешь?
Я только их купила, что за свинство!
Все окна потемнели. Хлынул ливень.
15
Уставший повторять "прости, прости",
он рухнул на диван и весь расплылся, -
шлепок коровий в поле да и только.
И почему-то вспомнился отец...
На мочевидно-жёлтом фотоснимке
ничем не примечательная личность;
такого повстречаешь - не запомнишь.
Богдан... Не то Ильич, не то Леонтьич.
О нём почти никто не вспоминал.
Молчун его искал на Капустянке,
где он был похоронен после зоны.
Плутал в кварталах карликовых робко,
в колонах одинаковых надгробий...
Ряды ненужных каменных обрезков.
Торчат из грязи ногти исполина;
огромный город чинно, аккуратно
обстриг свои бесчисленные пальцы
и выбросил всё мёртвое сюда.
Где тут отец? Да брось, уже не важно...
Жена, махнув рукой, ушла на кухню
и стала нарочито там бабахать
кастрюлями и дверцами шкафов.
На улице бесилась напогода,
и в водосточных трубах клокотала
изжога оголтелого дождя,
как в изнурённом рвотой пищеводе.
А мысли всё стекали, словно слёзы,
вытягивая, плавно выдирая
из памяти луга, пруды, посадки...
Калитка с тёмно-синими ромбами,
визгливый лай собаки ошалелой,
вечернее малиновое солнце,
которое пылало в голубятне
в тот страшный день, когда Дядь-Жор и мама
на великах на рынок укатили.
Весёлые, нетрезво распевая...
А ночью возвратился только отчим,
зарёваный и пьяный как свинья.
Свалившись на мосту с велосипеда,
она сломала шею. Смерть-пацанка.
16
"Мне одиноко... Милая, приди!..
Хотя бы ради нашего ребёнка.
Мой сын... Я постепенно привыкаю.
Я обещаю, буду нежным папой!"
От жалости к себе Молчун заплакал.
Ум снова выводил на волю сына...
...Пусть я был узурпатором, тираном,
тебе не позволял я нарезвиться
в своих скупых мечтах, позорно тесных.
Устал от произвола? Я жестокий!..
Я мерзкий эгоист, презренный нытик.
В моём уме ты был, как птица в клетке.
Ты отомстишь отцу, когда родишься.
Но ты не знаешь, глупый, - здесь несладко!
Не думай, сын, что я тебя стращаю.
Здесь так бывает больно, не поверишь!
Да, ты спокоен, прочно погружённый
в слепую жижу, вожделенный мрак,
громоздкой невесомости блаженство.
Ты думаешь, что так всегда и будет?..
Пока легко обманываться, правда? -
в живом футляре спрятавшись от жизни.
Не видишь ни опасности, ни бед,
не знаешь ни тоски, ни зла, ни боли.
Ты скинул иго. Я не всемогущий.
Но ты не стал ни сильным, ни свободным.
Твой новый деспот - жизнь - намного хуже!