Погибло всё: надежды, глупые мечты, наивные девчачьи грезы. С чего она взяла, что с ней вот-вот, сейчас, случится счастье? Зачем были эти волнения, примерки, шушуканье с сестрой, сегодняшнее утро, наполненное солнцем и улыбками? Всё вмиг померкло. Рухнуло. И жизнь прошла. Завтра она наденет черное глухое платье, запудрит синяк на щеке, оставленный материным перстнем, и тайком уедет в монастырь.
Первые судорожные рыдания прошли. И теперь слезы тихо, бесконечно катились по щекам. Все слышали ее ссору с матерью! Все видели, как она, растрепанная, с горящими щеками бежала по коридору! И теперь смеются: ехидная Елена, подружки Анечка и Соня, жених сестры, и – самое главное – ОН. А Натка так ждала минуты, когда предстанет перед ним в своем первом в жизни настоящем взрослом платье! Вчера, засыпая, рисовала себе, как будет танцевать с ним вальс (она почему-то не сомневалась, что он непременно пригласит ее на вальс)… Его глаза встретили Наташу, когда она с матерью входила в церковь. Он кивнул, и – кажется, с восторгом?! – улыбнулся. И после, за обедом, она ловила его приветливый и теплый взгляд. А теперь... Теперь он знает, что она не взрослая, что мать до сих пор может отхлестать ее по щекам при гостях. И все сегодняшние вальсы он будет кружить других: искрящуюся бриллиантами Елену, скромную Соню с черными цыганскими глазами, Надежду в легком светлом платье…
Скрипки внизу заиграли полонез. Гости, верно, оставили столы и устремились в залу. А к Наташе так никто и не пришел. Никто не пожалел ее, не успокоил, никто не вспомнил о ней в праздничной веселой суете. И слезы, пробегая по щекам, падали на подушку, оставляя мокрое пятно на вышитых няниными руками кружевах.
* * *
Мать всегда была строга. Может, только вначале, когда родился первенец и она сама кормила его грудью, ей и в голову бы не пришло ударить своего ребенка. Она возилась с Мишенькой, баюкала его, и когда он начал делать первые шажки, с восторгом окликала мужа:
- Аркаша, погляди, какой он молодец!.. своими ножками!.. – и плакала от любви и умиления.
Потом Миша подрос. Коротко остригли его светлые кудри, вместо длинных платьиц бабушка сшила ему штанишки. Когда ему было пять лет, Глафира родила второго мальчика, Алешу. Близилось Рождество. У Аркадия Сергеевича были какие-то дела, он настаивал ехать в Вологду. Глафира, еще болевшая после родов, на долгую зимнюю дорогу не решилась. Огорченный муж все-таки уехал. Миша, привстав на цыпочки, удивленно смотрел из окна, как отцовский экипаж на санном ходу выезжает из ворот. Отец так хвалил замечательную елку с подарками и шоколадными игрушками, которая будет на Рождество в вологодском доме, и вдруг – эти уезжающие сани…
- Отойди от окна, Миша, простудишься!
- Мама, а как же елка?
- Нам дедушка привезет. Пушистую! Нарядим, яблоки повесим, орехи в золотце…
Но Миша топнул ножкой:
- Нет, я хочу папину! С шоколадными зайками! Папину! Папину! – и застучал кулачками по широкому подоконнику.
Глафира пыталась отвлечь, уговорить сына, но он мотал головой и давился слезами. Наконец, в сердцах она дернула его за руку и пару раз поддала ладонью пониже спины:
- Замолчи, сказала!
Миша от неожиданности поперхнулся плачем, закашлялся и замолчал. Глафира погрозила у него перед носом пальцем:
- Не причудничай, понял? – и ушла, сама расстроенная до слез.
С годами муж все чаще был в отъезде, а Глафире уютней и привычней было дома. Вслед за Алешей родилась Надя, еще через три года - Натка. Хлопот прибавилось. И порядки в доме потихоньку установились водопьяновские. Подросшие дети уже знали: перечить матери нельзя, попадешь к ней под горячую руку – сам будешь не рад. Раз весною в Вологде пошли ледоход смотреть. Недоглядели Натку – скользнула она с расколовшейся под ней льдины прямо в студеную воду. Хорошо – Миша рядом был, сразу вытащил. Прибежали домой испуганные, закутав вопящую малявку в свои пальтишки. Натку-то растерли-отогрели. А вот мальчишек мать так выдрала тогда, что оба они неделю в гимназию не ходили, ни сесть, ни лечь, ни встать не могли.
Взрослея, старшие научились острые углы обходить. А Натка - глупая девчонка - упрямой выросла, с характером. И доставалось ей от матери особенно часто. Старшие ее жалели, приходили после скандалов успокаивать. А чтобы мать не знала, «шли» через окно.
Дом Ребровых был построен тридцать лет назад для важного столичного лица. Но «лицо» это так в городке и не появилось. Дом пустовал три года, потом купил его Федосей Водопьянов, да отдал в приданое за дочерью. Дом был каменный, с колоннами, с высоким нижним этажом и низеньким вторым. Внизу были зала и гостиная, столовая, кабинет Аркадия Сергеевича, а наверху – спальни. Вокруг второго этажа шла галерея – узкая, с перильцами высотой по колено. Если из окна выбраться, по ней можно почти весь дом обойти. Первым придумал ходить на галерею Мишка. Потом Алешу научил, но грозился, конечно:
- Гляди, матери не попадись! Увидит – выпорет! И девкам не скажи! Они, дурищи, еще упадут и насмерть расшибутся!
Долго это был их секрет. Вечером, когда мать отправляла спать, ходили они через окно друг к другу, рассказывали на ночь страшные истории, сестер пугали, ухая у тех под окнами совой. Однажды мать наказала Натку, да пригрозила вдобавок, что оставит ее на зиму одну в пустом Белозерском доме. Алешка, сидя у брата вечером спросил:
- А правда, Минь, мать Стрекозу в Вологду не возьмет?
- Да нет, дурной что ли? Так просто… грозится.
- Давай пойдем, ей скажем, а? Ревет же ведь, дуреха!
Мишка тоже малявку пожалел. Вылезли в окно, дошли до Наткиной комнаты, заглянули. Стрекоза сидела на стуле у двери и, больше напуганная, чем обиженная, жалобно скулила. Мишка стукнул в раму, сестренка сперва испугалась, потом, их лица рассмотрев, окно открыла. Мишка первым влез, раздвигая стоящие на подоконнике цветы.
- Я не хочу одна зимой! – жалобным шепотом встретила их Натка.
- Не бойсь, не бросит тебя мать! – солидным басом успокаивал ее старший брат. И еще долго сидели они втроем и уже не говорили об обиде, а вспоминали Вологду, и братья рассказывали Натке о гимназии, куда должна она была пойти в первый раз этой осенью… С того дня узнали и сестры про тайный путь. И временами лазили друг к дружке «в гости», шепотом смеялись, водили какие-то свои детские секреты, утешали друг друга, когда было надо…
И повелось, что если мать наказывала Стрекозу, именно Алешка приходил ее жалеть. Иногда молча гладил по голове, случалось – и ругал, повторяя материны слова, когда проступки ее были нехороши. Натка, слушая брата, всхлипывала все тише, потом успокаивалась, бывало даже, наревевшись, засыпала, держа брата за руку. Тогда Алешка, не будя ее, осторожно выбирался через окно, за петлю от ставни закрывая за собою раму.
Был этот случай пять лет назад. По малолетней глупости однажды сестры увязалась со старшими девчонками вишню воровать. У Балдиных сад большой, забор высокий. А в заборе – дырка. Взрослый не пролезет, а для девчонок щуплых – в самый раз. У дальней калитки будка, и сторожевой Трезор сидит на длинной цепи. Но летом жарко, старая собака спит. Если тихонечко пробраться, то можно пару вишен обтрясти. Осторожная Надюшка, когда к саду подошли, струсила и домой побежала. А Калоша, да прачкина Аксютка, да Цветанка с Сытого хутора Нату уговорили: иди, мол, ты самая маленькая, пройдешь на цыпочках, оборвешь ветки, что низко висят. Берестяной туесок дали, сами за забором остались, «караулить». Натка неслышно в лаз пролезла, стала ягоды собирать, до которых доставала. А чем дальше в сад – тем лучше вишня. Опомнилась, когда вдруг рядом звякнула Трезорова цепь, да завижзали подружки:
- Беги, Натка, ай-яааааа-ааай!
Клыки рванули юбку. Падая, Натка закрыла ладошками лицо. Но тут же потянули ее вверх чьи-то руки. Аксюта, заскочив в лаз, кричала:
- Вставай! Вставай, беги! – и в запале стучала босыми ногами по лохматому боку Трезора. Собака повернулась к новой жертве, но тут бросили ей девчонки туеском в морду, подхватились и выскочили в лаз. Долго пес еще рвался на цепи да лаял в бешенстве до хрипа. Перепуганную Натку умыли в озере, потом смотрели порванные юбки и длинную кровавую царапину над коленкой, вспоротую трезоровым клыком.
- Может, к тете Вере пойти, она зашьет? – пыталась Натка приладить к юбке выдранный лоскут.
- Нет, - рассудила старшая из всех, Цветана, - царапку нужно матери показать, ее карболкой затрут. Иначе-от горячка будет, и отрежут тебе ногу как Матюшке горицкому. Видела его?
Натка вспомнила одноногого Матюшу, побирающегося у Горицкого монастыря, и заплакала:
- Нет! Не надо ногу! Пусть карболкой!
Мать рану обработала, рваные юбки забрала. Но и виновницу саму не пожалела, отхлестала поясом так, что больнее было собачьих зубов. К ужину Натка не вышла, в комнате сидела. После ужина Алешка отправился ее жалеть. Сестра лежала, зарывшись в подушки, но уже не ревела. Алешка присел на стул:
- Страшно было? Ну, кто ж тебя туда тянул? А если бы загрыз тебя Трезор?
- Страшно.
- Ну, не плачь, пройдет!
- Я не плачу! А это правда, что могли мне ногу отрезать?
- А сильно покусал?
- Вот, смотри! – и Натка подняла подол девчачьего платьица над вздувшимся рубцом.
Что дальше получилось, Алеша сперва не понял. Новое какое-то, незнакомое чувство перехватило ему дыхание. То ли жалость к Натке. То ли, наоборот, злость? Девчачьи ноги со сбитыми коленками, панталончики, завернутые над сегодняшней царапиной, доверчивые наплаканные серые глаза… И почему-то захотелось то ли обнять ее, то ли ударить. А, может, и не в сестренке дело, а в нем самом что-то поменялось? Алешка вскочил и спешно – и не в окно, а в дверь – выбежал, зло крикнув на ходу:
- Так и надо тебе! А не будь воровкой!
А потом долго не мог успокоиться. Ходил по своей комнате из угла в угол и боялся закрыть глаза, потому что отчего-то виделись ему коленки и мокрые ресницы, и самому хотелось плакать. Хотя, ничего плохого не случилось. И ничего дурного он не сделал. Или сделал? Или случилось?
Взрослел Алеша как все мальчишки. Бегал с Никитой подсматривать, как купаются в озере вернувшиеся с поля жницы. Писал записочки старшеклассницам женской гимназии, что была в Вологде через дорогу от их дома. Рассказывал однокашникам про свои несуществующие победы. И только от всех, а строже всего от самого себя скрывал, что поднимается в нем временами запретное чувство, и снятся ему зареванные глаза и детские еще губки младшей сестры. Хотел забыть, выбросить ее из головы, зарекался близко подходить. Но, тронутый ее неподдельным детским горем, приходил жалеть после очередной материной взбучки. И мучая себя, сидел рядом, говорил привычные успокоительные слова и гладил по голове, касаясь ее волос как раскаленных углей.
* * *
С застывшею улыбкой Алексей слушал рассказ Калоши о весенней ярмарке. Благочинный, зычно перекрывая многоголосый гомон зала, начал новый тост. Кит, наполняя рюмки, подтолкнул приятеля:
- Алеш, тебе?...
И тут из коридора донесся звонкий голос Натки, восклицание матери и несколько невнятных звуков, похожих на хлопки паруса на ветру. У Алексея сердце сжалось: «ну вот, сегодня-то – зачем?» Он вскинул голову и встретил растерянный взгляд Нади и помрачневшие глаза Михаила. Сегодня Стрекоза была такая радостная, светлая. Ни дать ни взять - Наташа Ростова на первом балу. Наряжалась, небось, для какого-то местного красавца. Жалко как ее! Алексей хотел подняться, но старший брат, перехватив его взгляд, сдвинул брови. И Алексей остался на месте, за благочинным поднял рюмку за милосердие и смирение, дослушал Калошину болтовню про ярмарку… И только когда объявили танцы, встал и быстро, чтобы никто его не остановил, вышел в коридор. Все были в парадных залах, остальной дом был пуст. Алексей поднялся по лестнице, стукнул в Наткину дверь:
- Стрекоза, открой! Это я.
Сердце беспокойно билось, и уже хотелось, чтобы сестра не открыла. Но звякнула щеколда, он потянул дверь и вошел в небольшую знакомую комнатку. Натка, зареванная, с погасшим взглядом, сидела на кровати. Ее было очень жаль, но почему-то Алексей не мог найти нужного, правильного первого слова.
- …Жених какой-то здесь сегодня, а? – наконец сказал он. – Не бойся, он не слышал! Ну, ушла и ушла. Дольше прождет – крепче полюбит! Будут у тебя еще и балы, и танцы!
Наташа безысходно покачала головой, губы задрожали, и новая волна рыданий потрясла ее. Алексей придвинул к кровати свой стул.
- Не плачь, дуреха! Да ты такая красавица – все женихи твои будут! – снова начал он - и не понял, почему еще горше замотала головой и заплакала эта юная и необыкновенно хорошенькая женщина. Крошечный бутон выпал из ее волос, скользнул по выбившейся прядке, задержался на ключице. Лепестки вздрагивали в такт рыданиям. Алексей протянул руку, чтобы убрать его, но от очередного вздоха цветок скатился ниже, остановился на кромке выреза. И Алексей уже не мог оторвать от него взгляда. Всё, что снилось ему пять лет, всё, о чем мечтал он, всё, на что не имел права – было рядом. И, теряя голову, он отвел рукой волосы от Наташиного лица и привлек ее к себе, осушая заплаканное личико своими горячими губами. Наташа вздрогнула в его объятиях, вздохнула, и на вдохе он овладел ее ртом, неуверенно и не совсем умело. Губы, мучавшие своею недоступностью его сны и грезы, оказались солоноватыми и нежными. Они дрожали. А у него в висках стучало сердце. Наташина рука поднялась и… легла на его плечо. Поцелуй закончился, и она, вздрагивая от рыданий, прижалась лбом к его щеке. А он сидел, расставив руки, чтобы не потерять равновесие и чтобы не дотронуться до нее. Потом осторожно поднял рукой ее голову и заглянул ей в лицо. На него сквозь слезы, восхищенье и испуг смотрели такие же, как у него самого, серые огромные глаза. Тут Алексей опомнился, вскочил.
- Наташка! Что же мы?.. – и выбежал за дверь, прижимая рукой к лицу запах ее поцелуя, ее слезы и светлый лепесток зеленой розы, оставшийся от ее прически на его губах.