Моя жизнь началась, как и у всех, на кисельных берегах молочных рек под райское пение небесных птиц, порхавших надо мной, и ублажавших своими дивными голосами мое народившееся сердечко. Приятные ароматы издавали чудесные цветы дивной красоты, раскачиваясь надо мной на тонких длинных стеблях. Я утопал в море блаженства, я был счастлив.
Все это и аромат цветов, и пение райских птиц в голубом небе над головой, и плавное течение молочных рек, рождали в моей душе приятные образы, и мне казалось, что так будет всегда, мне и в голову не могло придти, что как-то может быть иначе.
Но однажды сквозь сладкое пение птиц на небе я услышал слабые длинные гудки, доносившиеся откуда-то со стороны, из другого, неведомого мне мира. Постепенно гудки становились все громче и громче и вот они уже заглушили собой, и ласковое журчание молочных рек, и нежное, убаюкивающее колыхания сказочных цветов вокруг, из-за них мне уже было не расслышать пения птиц, порхавших надо мной. Гудки уже не просто резали мой слух, они проникали внутрь меня, зарождая во мне невесть откуда взявшуюся тревогу – чувство для меня совсем новое, и этим меня сильно пугавшее. В этих гудках слышалось что-то, что все мое существо никак не желало воспринимать, что-то, что нарушало стройную логику течения спокойной жизни. Но с появлением тревоги возникло и другое, неведомое мне чувство – слабая надежда, которая старалась меня как-то успокоить, внушая мне, что возможно я ошибаюсь, что все мои страхи необоснованны, нелепы и глупы, что все будет хорошо, и не стоит раньше времени паниковать. Я прислушался и услышал в интонациях гудков некую просьбу, перерастающую в мольбу: ответить, убедить, что все это не так, что все это действительно привиделось, как дурной сон.
Внезапно гудки смолкли, и я оказался в окружении полнейшей тишины, испугавшей меня еще больше, чем сами гудки. Не было слышно абсолютно никаких звуков так, будто меня отгородили от всего мира непроницаемой пеленой, изолировали меня от всего мира, как элемент, не вписывающийся в его гармонию и тем явно мешавший ему. Я видел, как прозрачно-голубой небосвод заволокло серыми тучами, а цветы завяли, потеряв всё свое божественное очарование, и теперь валялись всюду, словно пьяные после шумного праздника, размазавшись по земле своей безвольной вялой плотью, вызывая во мне жуткое отвращение.
Но вот гудки снова возобновились. Но теперь они не просили и не умоляли, теперь они были настойчивы и требовательны, но, похоже, никто не собирался откликнуться на их зов, их просто игнорировали, как факт сам по себе незначительный и не заслуживающий внимания. Это продолжалось долго, очень долго. Гудки прекращались и снова возобновлялись, они то просили, то требовали, то умоляли, то повелевали, но так никем и не были услышаны. Словно их поглощала страшная бездна, стоявшая на пути к оппоненту, словно именно бездне они и были предназначены, но она оставалась глуха к просьбам, стенаниям и мольбам. И тут я, наконец, понял, что один из двух существ на этом свете, которым я был обязан своим появлением на свет, тот, чья кровь бежала по моим жилам, и кого я боготворил, предал меня. Над головой уже давно не порхали райские птахи, а вместо них посеревшее небо разрезали своими черными крыльями мерзкие жирные вороны. Их гортанное карканье,предвещавшее беду и крах всего моего блаженного существования, выворачивало меня наизнанку.
Очередную серию длинных гудков неожиданно прервал голос, сменивший чувство тревоги на вновь появившуюся надежду, сметающую прочь все мои тревоги и сомнения.
– Да! – наконец-то услышал я бодрый голос того, в ком усомнился, в минуту отчаяния. – Вас слушают!
Надежда сменилась уверенностью, что я ошибся в нем, он не мог предать, он никогда этого не мог сделать, сейчас он разрешит все мои опасения, убедит меня в том, что я ошибался в нем, и я снова буду жить, окруженный его теплой заботой.
– А, это ты.
Бодрость в его голосе пропала, а вместе с ней пропала и моя уверенность, моя надежда. Горластые наглые вороны еще громче закричали на меня сверху. Похоже, они обвиняли меня в том, что я вообще появился на свет, в их мир, в котором нет места таким как я, и никогда не будет. Сносить дальше такое издевательство над собой было выше моих сил. Кажется, я заплакал.
– Ты что, плачешь?
Его голос стал мягче, но я не почувствовал, что он собирался отступать от, давно принятого им решения, относительно меня.
– Не стоит. Ведь ты же умненькая девочка, ты же все понимаешь, что ни ты, ни я, мы оба не готовы к этому. Тебе нужно окончить институт, да и моя карьера пойдет коту под хвост. Мы оба можем остаться без средств к существованию – ты без профессии, я без работы. Ты об этом подумала! – на последней фразе он снова повысил голос.
Эти слова хоть и относились к той, в чьем чреве я находился, но я чувствовал, что речь шла обо мне. Это слушалось мое дело в суде, на котором в качестве обвинителя выступал он сам, роль слабой защиты отводилось ей. Суд же присяжных представляли собою без умолку каркающие противные вороны, которые свой вердикт, похоже, вынесли еще до начала судебного заседания, вердикт окончательный и не подлежащий обсуждению, тем более обжалованию. На этом процессе решалась моя судьба. Точнее, она уже давно была решена, и теперь мое убийство нужно было красиво обставить всеми необходимыми в таких случаях ритуальными приседаниями и реверансами, чтобы впоследствии ни у кого не возникали чувство вины за содеянное, чувства раскаяния и сожаления – все хотели дальше жить счастливо, то есть, без малейших сожалений о содеянном. Вся ответственность за мое убийство единогласным решением этого суда и гласным, и безмолвным ложилась на сложившиеся обстоятельства, но никак не на тех, кто проголосовал за принятое решение, кто подписывал протокол заседания суда, и кто будет приводить приговор суда в исполнение. Никто из них не желал брать ответственность на себя, все боялись ответственности, а посему хотели покончить с этим неприятным для всех делом как можно скорее.
– Ты просто обязана это сделать!
Раскатом оглушительного грома прогремели в моих ушах заключительные слова обвинительной речи того, кого я, при других обстоятельствах, назвал бы своим отцом, с которого брал бы пример, которым бы гордился. Но в ту минуту для меня не было большего позора, чем считать себя его единокровным отпрыском. Он опередил палача, убив меня своим приговором раньше его. Меня поражало в нем больше всего то, что он ничуть не раскаивался в своем поступке, а, напротив, как будто даже гордился собой, своим превосходством, своим исключительным знанием жизни, своей силой, своей властью надо мной.
– Хорошо, я все сделаю, как ты скажешь.
Это был мощный удар в самое солнечное сплетение, прямо под сердце, от которого дикая боль моментально охватила все мое тельце, сперло дыхание. Все вдруг сломалось, буквально в один миг, все пошло не так. Такого единодушия моей защиты, на которую я уповал, молясь всем мыслимым и немыслимым богам, с обвинением, я никак не ожидал. Второе предательство оказалось даже посильнее первого. Мир моего блаженства, как по мановению злого колдуна стал искажаться с точностью до наоборот. Молочные реки высохли прямо на глазах, обнажив каменистое дно, покрытое зеленой слизью, кисельные берега превратились в скалистые уступы, ранящие своими острыми гранями в кровь любого, кто к ним прикоснется. Воронье теперь не просто орало, мерзкие твари, казалось, радуются, хохочут мне в лицо, извергая из себя потоки желчи и испражнений. Небосвод из прозрачно-голубого вдруг стал черным, и у меня помутнело в глазах.
Когда свет прояснился, и я мог уже различать силуэты предметов, окружавших меня, то, к своему ужасу, я обнаружил, что нахожусь в сыром, мрачном подземелье на земляном холодном полу, по которому то и дело что-то ползает, что-то склизкое и противное. Меня бросили там, в ожидании палача, который должен привести их приговор в исполнение.
За что они все так со мной? Что я им сделал? За что они все меня так возненавидели? Все эти вопросы сумасшедшим роем носились у меня в голове, не находя себе места, не зная, где им приткнутся, казалось, ответа на них нет, никогда не было и никогда не будет.
Неужели условия жизни на земле стали такими невыносимыми, что рождение детей стало считаться настолько всеобщим злом, что никто даже не попытался противостоять этому. С решением суда были согласны абсолютно все, абсолютно всё общество людей. Или тех существ, что еще себя называют людьми, то ли по привычки, то ли еще не придумали себе другого слова для определения самих себя.
Я лежал на сырой от слез земле и представлял, как бездушный палач таким же бездушным металлическим скребком выскабливает меня из моего подземелья, размазывая мои останки по его стенам – пожалуй, это было моим единственным занятием в ожидании казни. Видеть перед глазами изо дня в день один и тот же скребок, соскабливающий мои ошметки, было уже выше моих сил, и я уже с нетерпением ждал часа моей смерти, уповая на профессионализм палача, который сделает все быстро и без лишних мучений для меня.
Но однажды я услышал его голос.
– Я не буду делать вам эту операцию и, боюсь, никто не согласится вам ее проделать, разве, что только самоубийца, но таких среди нашего брата вы вряд ли найдете.
Что-то произошло за то время, что я томился в ожидании смерти, то ли за меня вступились высшие силы, то ли…
Я понял, что палач испугался приводить приговор в исполнение. И он испугался не за меня и не за нее, плевать ему было на всех, он испугался за себя, за свою жизнь, поэтому не стал брать на себя ответственность.
Так смертный приговор, вынесенный мне, был отложен на неопределенный срок.
Эта отсрочка приговора никак не повлияла на мое дальнейшее существование – из темницы для приговоренных меня никуда не перевели и я, так и продолжал в ней пребывать вплоть до моего освобождения. Моей пищей по-прежнему было скудные капли несвежей воды и еще чего-то, что и пищей-то было трудно назвать даже с большой натяжкой, от чего меня страшно рвало, выворачивая все мои внутренности наизнанку, но чаще всего и этого не было. Единственно, мысли о скребке стали приходить ко мне все реже и реже, но это ничуть не успокаивало меня, я постоянно был готов к встречи с холодным металлом.
И вот, наконец, настал тот день и час, когда тяжелая дверь мой темницы распахнулась, и неведомая сила стала толкать меня наружу, откуда доносился злобный рык моего палача. Я сразу узнал его голос:
– Давай, сука, работай! – орал он благим матом. – Как трахаться, так все вы мастерицы, а как рожать… Работай, сука, дыши глубже, тужься…
Его грубый голос меня сильно напугал. Тот мир, что был снаружи, мне представился еще страшнее, чем тот в котором я прибывал последнее время. Моя камера для приговоренных к смерти мне тогда показалась самым безопасным местом на всем свете, и я упирался изо всех сил, не желая выходить из нее наружу, в то время, как меня что-то упорно из нее выталкивало. Силы оказались не равны, и я вылетел из своего убежища к всеобщей радости моих истязателей.
Ослепленный неимоверно ярким светом, и оглушенный криками победителей, дикими воплями отметившими свою победу надо мной, сжавшись склизким жалким комочком, я ждал, что они будут со мной делать дальше, по привычке приготовившись к самому худшему. Я лежал и молчал, притворяясь мертвым в надежде, что они от меня отстанут. Но чьи-то огромные ручищи в холодных резиновых перчатках подняли меня, стали меня тормошить и больно шлепать по попке – я упорно молчал. Это продолжалось долго, как мне показалось, целую вечность, меня все тормошили и шлепали по заднице с каждым разом все больнее и больнее. Наконец, я услышал голос одного из моих мучителей:
– Да, похоже, он мертвый!
– При такой мамаше не мудрено! – отозвался другой.
– Выбросьте это в мусорный бак, подготовьте документы на списание, и давайте следующую – распорядился палач.
Его цинизм, с каким он произнес эти слова, доконал меня.
НЕЕЕЕЕТ!!! – заорал я во всю силу своих легких, заявляя всей вселенной о своем появлении в этом кошмарном мире. С этим криком я почувствовал мощный прилив сил во всем своем теле, и произошло чудо – все издевательства надо мной сразу же прекратились.
И тут я понял простую истину – в том мире, куда я попал, унижают и измываются только над слабыми, только слабый подлежит в нем физическому уничтожению и только сильный имеет в нем право на жизнь – это был первый и единственный усвоенный мною закон. Закон звериной стаи, в которой я очутился, выйдя из камеры смертников. Теперь я знал, как я буду жить дальше – я выросту, стану сильным и отомщу всем своим мучителям, согласно законам стаи, в которой я очутился.
Но не все получалось так гладко, как я себе наметил. Родившись слабым ребенком, в детстве я много болел. Врачи не очень-то старались поставить меня на ноги, подчиняясь все тому же закону звериной стаи – выживает сильнейший – и мне самому приходилось бороться за свою жизнь. Но у меня была цель, и только она помогла мне не очутиться раньше времени в мусорном баке, она одна придавала мне силы в борьбе со всеми моими хворями, и я, в конце концов, оказался победителем.
Тот, что мог бы называться моим папой никакой карьеры так и не сделал, потому что всегда боялся брать ответственность на себя, всегда старался переложить ее на чужие плечи. В конечном счете, все высокие посты доставались более смелым, более решительным, как раз тем, на чьи плечи он и сваливал весь груз ответственности, оставаясь всегда в тени, на вторых ролях.
Она же хоть и получила долгожданное высшее образование, но по специальности так никогда и не работала. Она тоже, как могла, боролась за свое существование, постоянно прибывая в поисках состоятельных покровителей, так как очень быстро надоедала очередному любовнику своим однообразием и примитивным набором потребностей. Дать же кому-либо из них больше, например, родить ребенка, или хотя бы стать верной, любящей и заботливой женой она уже просто была не в состоянии. Мой физиологический отец под категорию влиятельных покровителей никак не подходил, поэтому она с ним рассталась без малейшего сожаления еще тогда, после вынесения мне смертного приговора.
Кочуя все свое детство по больницам, приютам, интернатам и детским домам, я ее почти никогда не видел. Лишь изредка она забегала взглянуть на меня, когда приезжала в то или иное учреждение, в котором я находился, чтобы подписать какие-то бумаги. Но эти короткие встречи нисколько не прибавляли во мне жалости и сострадания к ней, а напротив, укрепляли меня в решимости уничтожить эту мразь.
Во всех тех учреждениях, что я находился, всюду меня окружали такие же борцы за выживание, как и я сам, которые прошли ту же внутриутробную школу, что и я, с первых минут своего пребывания в этом мире уяснившие основной закон стаи, в которую они попали. И у многих из них, как и у меня, похоже, то же была цель в жизни, как и мне, помогавшая им выжить. Остальных же без всякого сожаления принимал в свои распростертые объятия бездонный мусорный бак.
Все эти воспоминания нахлынули на меня, когда я находился в камере смертников в ожидании приведения смертного приговора в отношении меня в исполнение. Верховный суд приговорил меня к высшей мере наказания за убийство, совершенное мною с особым цинизмом, своих родителей и того, кто так и не стал моим палачом, но успел лишить жизни сотни, ни в чем не повинных душ.
В принципе, я был полностью согласен с решением суда, единственно, меня несколько удивила формулировка – с особым цинизмом. Какой такой особый цинизм усмотрел суд, мне было так и непонятно, собственно, я сделал с ними то, что должен был сделать, повинуясь законам стаи, то, что и они сделали со мной.
Ночью еще живых я сбросил их тела из кузова самосвала на землю на одной заброшенной стройплощадке. Потом гусеницами трактора долго вминал их в грязь, так же, как и они меня, потом ковшом экскаватора соскабливал ошметки палача с земли и швырял их в кучу со мусором, точно так же, как и он делал с теми, кого он лишал жизни.
В этой, своей последней камере смертников я так же находился достаточно долго, но в ней я уже совсем не волновался, как в той, своей первой, и нисколько не надеялся, что исполнение приговора суда в отношении меня снова отложат на неопределенный срок.
Наконец, дверь камеры открылась и меня, долго ведя по длинным коридорам со множеством железных дверей, привели в подвал тюрьмы. В подвале передо мной открыли какую-то узкую дверь и втолкнули в крохотное помещение, настолько тесное, что я там мог только стоять, даже чуть-чуть согнуть колени, или развернуться вокруг своей оси, нисколько не получалось. Так я и стоял, уткнувшись носом в стенку до тех пор, пока сзади меня, на двери, в районе моего затылка, не открылось небольшое оконце, и я услышал, как мне зачитывают мой приговор.
– Именем…
Дальше я не стал слушать, я думал о том, что свою жизнь я прожил правильно, так как и должен был ее прожить, выполнив в ней все, что я должен был выполнить, возможно, именно то, ради чего я собственно и родился. Я уловил последнюю фразу:
– Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Да, я и не пытался его обжаловать – цель моей жизни была достигнута, и больше в этом мире мне было делать нечего.
Последнее, что зафиксировало мое сознание, был оглушительный хлопок пистолетного выстрела.
© Copyright: Игорь Мельников, 2008
Свидетельство о публикации №1804110129