Самая чудовищная человеческая глупость, которую можно себе представить – умереть осенью! Уж лучше вовсе не рождаться, нежели родиться для того, чтобы умереть осенью. Осенью надо… грустить. Но и грусть осенью какая-то светлая, приносящая успокоение. После всех впечатлений шумной весны и бестолкового лета, перед тем, как впасть в зимнюю спячку, должна наступить пора сбора урожая, сжигания рукописей и раскладывания по мешочкам черных и белых камней.
Удачное время остаться одному и задать себе главный вопрос: «Что я делал девять месяцев?» О! Девять месяцев! «Покажите-ка свету новорожденного. Фи, да он, право, уродец!»
Осень… У твоих ног спит Банга и вздрагивает во сне. Внешность и здоровье кажутся пустяками, ведь в полной мере ты осознаешь свою бренность и тленность – никчемность. Теплые цвета осени контрастируют с холодными красками заката; этот холод проникает в тебя, в твою душу, предупреждая тем самым, что очень скоро он завладеет тобой целиком.
Осенью тяжело кого-либо любить – это пора не для влюбленных. Дни отрешения и отчуждения. Ты как бы уходишь на время из мира (некоторые, правда, так и не возвращаются обратно) и никто не узнает, где ты был. Девяносто суток, днем и ночью, ты снимаешь это странное кино лишь для того, чтобы по возвращению засветить всю пленку. Никто не должен узнать о мистерии осени – это очень интимно, но… плод этой мистерии может быть показан миру.
Почему-то принято представлять осень в виде дряхлой кашляющей старухи, закутанной в рваный шерстяной платок. Нет, это очень красивая женщина: бледная, с седыми локонами, бескровными губами и… белыми глазами. Да, белые глаза, которые, кажется, слепы, но они Видят! Они Видят то, чего нельзя увидеть смертному. Они Видят тебя таким, каким тебя никто не видел.
Уже хотя бы поэтому глупо умирать осенью. А если это и надо однажды сделать, уж лучше в разгар веселья весны или безумия лета – никто ничего не заметит и твой уход будет тихим и органичным.