Дед Николай осторожно спустился на пару ступенек. Разогнув спину, он приложил ладонь к уху и прислушался. Старик напряженно вслушивался в утреннюю тишину. Приоткрыв щербатый рот, он пытался уловить в этой тиши приближающуюся опасность. Жизнь научила его не делать опрометчивых поступков и, поэтому, прежде чем спуститься во двор, решил как следует разведать обстановку.
Казалось, все было спокойно. Ни самолетов, ни бронетехники не было слышно. Дед довольно покивал и спустившись, уселся на садовую скамью. К нему сразу же подбежала единственная, оставшаяся в живых, пестрая викторианская наседка. Поглядывая косо, курица стала дефилировать длинными, порывистыми шажками в надежде - чем поживиться.
- Сейчас... Дам, погоди...
Дед полез в обширный карман домошвейного, легкого холщового кителя темно-синего цвета. Вытащив кусок обглоданной краюхи, он стал крошить хлеб на землю. Курица сразу подскочила и стала безбоязненно и деловито поклевывать крошки. Кивая головой, старик покрошил еще малость на ладони. Ссыпав крошки на землю, смахнул остатки, вздохнул и посмотрел в сторону пустующей дороги.
Большое подворье деда Николая, доставшееся ему от отца - Виссариона, начиналось с почерневшего от времени, маленького домика, срубленного из толстых дубовых досок. К балкону вело несколько деревянных ступенек - без перил. Под балкон, к прохладному погребу-полуземлянке, спускались стертые, временем, кирпичные ступеньки. В погребе дед хранил негустые запасы овощей, вина и фруктов. Там же стояли - накрытые плоским, круглым сланцем - глиняные, высокие кувшины с квашеной капустой и солеными огурцами.
За домом был разбит небольшой виноградник, за ним начинался фруктовый сад, полого спускающийся к оврагу с маленьким ручейком. И сад, и виноградник были довольно запущены: Николай ухаживал за хозяйством скорее по инерции, уже не чувствуя ни прежней силы, ни прежней охоты...
Село Яблонево, оказавшись по воле судьбы на перепутье враждующих сторон, в последнее время лишилось спокойствия и стало, как сейчас было принято говорить, горячей точкой. К привычным пасторальным звукам добавились зловещие свисты, щелканья, дребезг бьющегося стекла... То и дело постреливали с обеих сторон и бывало, шальные пули срезали верхушки фруктовых деревьев или с жестким треском тыкались в темную черепицу, застревая там. Пару раз убило скотину. Недели две назад бесследно исчез Жора, местный житель. Говорили, выкрали осетины, чтобы взять выкуп. Николай не верил сельским сплетням: с чего бы осетины стали красть этого непутевого Жору?! В селе жили люди и побогаче его, да и раньше за ним водилось пропадать по пьянке...
По сельской дороге иногда проносились чудные, блестящие машины, поднимая пыль и тревогу. По всему было видно, что назревал конфликт, которого опасались все - и грузины и осетины. Жители не спеша оставляли село. Прощаясь друг с другом, одни двигались на север, другие - на юг. Оставшийся народ мало-помалу привык к такому положению, да и осталось их - всего ничего: Николай и еще несколько стариков. Уговаривали уехать переждать смуту и его: Коста Бараев звал в Северную Осетию, к сыну, Вано Горгишели - в Телави, к родственникам, но Николай наотрез отказался. Не лежала душа к чужбине, своя подушка была милее всего. Да и чего ему было бояться?! За долгую жизнь не такое видел... разве что мельничный жернов не вертелся над его седой головой... А тут какие-то смешные перестрелки. Старого солдата они не пугали...
Но вчера ночью началось что-то невероятное, согнав с постелей оставшихся сельчан. Всю ночь грохотало, и казалось, задвигалось все: маленький дом, погреб с кувшинами, яблоневый сад и сама земля с небом. В окне упало последнее уцелевшее стекло. Шумели моторы и слышалась разноголосая пальба. Почти забытая тень прошлой войны, приподняв голову, вновь вызывала неприятную дрожь, заставляя думать об укрытии.
Из окна дед видел, что шла длинная колонна танков и бронетранспортеров. Выезжая из-за поворота, они освещали ярким светом прожекторов дальнюю стену с фотографиями. Потом, передвигаясь, световой блик выхватывал из темноты железную кровать, комод с телевизором, здоровенный шифоньер, и исчезал, уступая место следующему. Пахло солярочным чадом. Дальше по улице стояло марево, видимо, горел чей-то дом. Несколько раз ухнуло совсем рядом, и четкая последовательность световых бликов нарушилась. «По колонне попали», - догадался дед, и снова подумал, не пойти ли в погреб для надежности. Опыт подсказывал, что так было бы лучше, но было лень суетиться. Да и знал по тому же опыту: береженого, вопреки пословице, как раз и находила пуля... Отойдя от окна, он снова прилег, не раздеваясь.
Еще долго грохотало, но по мере продвижения колонны, шум боя отдалился и вскоре затих. Со стороны Цхинвали тоже был слышен гул. А сегодня утром над головой пронеслись самолеты. Летели на юг. Через некоторое время самолеты вернулись и с пугающим ревом исчезли за горизонтом. Потом все повторилось. По телевизору передали, что русские Гори бомбили. Показывали кадры, в которые трудно было поверить... Они были похожи на картины его войны, опять вызывая дрожь и волнение... Потом отключился свет, и старик остался в полной растерянности, не зная, что происходит...
Николай силился понять смысл этих слов: «Русские Гори бомбили». Они никак не связывались, разваливаясь в силу их полной бессмысленности и несопоставимости. «Русские Гори бомбили» означало что-то чудовищно чуждое, неприемлемое, непривычное и постыдное, ну... как... как отцеубийство или мужеложство...
...Сейчас на дороге было тихо. Августовское небо, светя вечной синевой, обещало солнечный, спокойный день, но дед чувствовал, что на этом дело не кончится. Так было и в ту его войну: излишняя тишина таила в себе погибель...
...Вот также было тихо в одну из передышек, под Сапун-горой. Таких случаев было много - всех разве упомнишь, но этот засел в памяти потому, что та пуля сначала чиркнула его правый сапог, но потом выбрала другого.
Пока - другого...
Тогда солдаты, предельно измотанные и почерневшие от бесконечных атак, переводили дух, потихоньку приходя в себя. Николай, прислонившись к валуну, перематывал портянки. Рядом сел старшина Мерзлых. Николай еще подвинулся, деля с ним удобное место.
- Ну что, генацвале? - спросил устало старшина. - Тяжело небось?
- Тяжело... Сил уже нет...
- Ну, ты это, лишнее не загибай, - вздохнул. - Силы найдутся, коли понадобятся...
Заслонившись от ветерка, старшина прикурил «козью ножку».
- Поспать бы... Трое суток не спали! Да и нога побаливает все еще...
- Не дрейф, грузин! - старшина сплюнул крошку табака. - Я слышал от политрука, что ждут приказа на переформирование. В тылу и отоспимся.
- Хорошо бы, - ответил Николай, и задрав ногу, стал натягивать сапог. - Сдалась нам эта гора...
Старшина в ответ то ли икнул, то ли кашлянул, и лег на бок, сраженный шальной пулей. Из угла рта вместе со струйкой крови пополз сизый махорочный дым, как душа, покидающая тело...
- Отвоевался старшина... - сказал кто-то, бесстрастно констатируя этот факт.
Смерть перестала казаться чем-то необычным. Николая, как и остальных бойцов, не страшила собственная смерть. Страшен был вот этот резкий, без полутонов, скачок из одного состояния в другое. Вот, - был человек живой: говорил с тобой, смеялся, матерился, пах потом, заворачивал махорку, и вдруг… По мановению волшебной палочки, а может - по взмаху чьей-то беспощадной руки, заваливался на бок, превращаясь в бездыханный кожаный мешок, набитый божественно подогнанными, но теперь совершенно ненужными жилами, нервами и мышцами, лишившись мимики, движения, чувств... Того Основного, ради чего и было создано это творение. Вроде рояля без струн...
Смерть отталкивала, одновременно интригуя и притягивая. Он все время силился понять, в чем заключается ее завораживающая прелесть, ее отталкивающая привлекательность, но не мог постичь истины...
- Нико, гей, Нико! - крикнули с калитки. - Жив, что ли?
Дед узнал Спиридона, прокашлялся, чтобы было звонче, и ответил:
- Проходи, Спиридон!
Сосед открыл калитку, оглядываясь.
- Калитку прикрой, а то курица уйдет!
Поздоровались.
- Слыхал? Слыхал, как ночью-то? - Спиридон был бледен. - Уж не думал, что жив останусь. Дом Вано полностью сгорел. У Хугаевых тоже. В мой попал здоровенный осколок - пол крыши снесло. Чтоб им снесло башку!
- Ты-то здоров?
- Я-то - да... Это что же происходит! - продолжал сокрушаться Спиридон. - Не думал, что на старости повидаю такое...
- Да уж... Слышал? - Гори бомбили.
- Слышал, а как же! Сыну позвонил - там тоже паника. Многие бегут, куда глаза глядят. У спуска к оврагу два танка подбитых и бронетранспортер. Утром русские проехали, осмотрели все, вроде что-то искали, и уехали.
- Сейчас никого нет?
- Нет, сейчас никого... Но вернутся, наверное...
- Может и не вернутся. Если простреливается эта дорога, могут и объехать, не дураки ведь лезть под пушки...
У Спиридона пискнуло в кармане серого пиджака.
- Телефон садится, - он с досадой покачал головой. - Свет когда еще дадут...
Николай молча кивнул.
Спиридон сел рядом. Видно было, неспроста пришел.
- Миша приехал... Гаглоев... Сергея сын. Ну, этот, полицейский. Мать забирает. Говорит, что места хватит, может и нас прихватить...
Не дождавшись ответа, спросил:
- Ты как? Через полчаса велел подойти, а то, сказал, уедет... Боится, что застукают.
- Да никак, - ответил Николай, посмотрев в сторону сада. - Никак... «Бесхозную церковь черти одолеют»... Не хочу я оставлять дом...
- Да пропади все пропадом! - заволновался Спиридон. - Ты видишь, черт упрямый, что делается?! Все, кому не лень, стреляют! Эти поехали брать Цхинвали, потом те поехали брать нас, потом эти обратно полезут, и между ними, слонами, нас и раздавит, как щенят!.. - он прихлопнул ладонями. - Живым бы остаться, а ты заладил - дом-дом!..
Спиридон в сердцах сплюнул. Потом нагнулся, и подобрав яблоко-паданец, стал нервно катать ладонями.
-Ты давай, езжай, - Николай вынул платок из кармана и аккуратно вытер крупный нос. - Я не пропаду. Голодать не придется, какая-никакая, еда имеется, и вода внизу... Может, хлеба пару буханок оставите, да и то не обязательно...
Проговорил и вернул платок обратно в карман.
- Хлеба-то оставим, но тебя оставлять - как? - беспокойно проговорил сосед. - Но и уехать хочется от этой погибели! По пять раз звонят на день - уезжай да уезжай... Я уеду, а кто яблоки соберет?!
Спиридон отбросил плод и воздел руки к небу:
- За что же, господи, нас караешь?! Сколько лет - ни сна, ни покоя!
Он снова покачал головой и молча взглянул на Николая:
- Я уж поеду, Нико, - сказал, как бы стесняясь, - ты не обижайся...
- Езжай, Спиридон... Я не в обиде. - Николай положил ему руку на колено. - Твое дело - предложить, мое - отказаться...
Он снова оглядел сад, и как бы про себя проговорил:
- Разве от судьбы убежишь?! Да и к кому ехать-то...
Некоторое время соседи сидели молча. Потом Спиридон встал.
- Ну, как знаешь, Нико... Хлеб завезем, я Мишу попрошу... Береги себя, старик, лишний раз не высовывайся...
Похлопав по плечу, Спиридон развернулся, чтобы уйти, но снова встал:
- А может тебе телефон оставить? Если дадут свет, зарядишь, будешь звонить...
- Не надо мне твоего телефона, спасибо, - прервал Нико. - Я и пользоваться им не умею, еще напутаю чего... Езжай, давай... Да, вот что: ну, на всякий случай... Если со мной что приключится, документы в комоде, в верхнем ящике... Пенсия тоже...
Спиридон молча покивал и ушел, сгорбившись...
...Солнце стало припекать. Дед отодвинулся в сторону тени, под алычовое дерево, и задумчиво стал вглядываться в даль синими, влажными глазами. Долго сидел так старик. Потом, вздохнув, подобрал с земли яблоко и потер о рукав. Вынув из кармана маленький нож, развернул и начал медленно, чуть дрожащей рукой, снимать кожуру. Отрезая маленькие ломтики, медленно, как бы нехотя, отправлял куски прямо с ножа и по-стариковски жевал сладкую, сочную мякоть. Потом старательно вытер лезвие и спрятал в карман. Опустив голову на грудь, Нико через некоторое время засопел, уйдя в неспокойный сон...
...А в том августе, сорок третьего... Тогда в четвертый раз провожали новобранцев. Помитинговали во дворе сельсовета, потанцевали, посмеялись и поплакали, как водится...
Вот-вот утекал четвертый сгусток молодости, жилистой силы и задора, надежды и бравады, а, может, и будущего - села Яблонево. Утекал по пыльной проселочной дороге, через зеленые холмы и фруктовые сады, мимо неглубоких оврагов и знакомых прогалин, пропадал в зловещую, темную неизвестность, где чья-то проворная рука без устали бросала кости, определяя каждому его судьбу... Назад возвращались лишь помятые, прямодушно жестокие похоронки.
Иногда в село прибывали какие-то человеческие ошметки, вызывающие ужас и жалость, вроде одноногого Григория, спившегося, хромающего Шоты, или замкнутого, обгорелого Вано... Не верилось, что это были те самые - лихо отплясывающие, веселые и бесшабашные ребята, уверяющие, что в два счета разгонят врага и вернутся. Четыре раза отдавало, отрывало от сердца это небольшое село своих детей, обрекая оставшихся на тихую, безрадостную, несытную жизнь, тоску, слезы и вечное ожидание.
Ожидание! Вот что убивало не хуже пули! Ожидание превратилось в ненавистную и неизлечимую болезнь. Навалившись нестерпимой тяжестью, оно таило в себе не радость предстоящей встречи, а великую опасность - безвозвратно потерять близкого, родного человека. Оно истошало нервы и подрывало и так незавидное здоровье, кралось по жестким жилам, грудной жабой сжимая сердце и оставляло на нем незаживающие трещины...
...Виссарион взглянул на сына и вдруг понял, что, возможно, они видятся в последний раз. Ему бы вычерпнуть всю любовь к нему из этих ускользающих минут, насладиться всей преданностью, жертвенной верностью к сыну, быть многословным, признательным, потрогать и обнять, вдохнуть и запомнить, чистый, мыльный запах от его свежей рубашки, сказать хотя бы часть того, что мог бы сказать... Вместо этого он стоял и молча вытирал большой, с вечным насморком, мясистый нос.
Виссарион понимал, что кроме простой привязанности и отцовской любви, в этой неразрывной связи с сыном была и непреодолимая, рабская жертвенность, установленная природой и Богом. «Любовь к своему отпрыску - жестокая кара и проклятие, ниспосланные человеку» - любил он повторять, и тупая боль в левой лопатке лишний раз подтверждала справедливость этих слов...
- Дождь, наверное будет, - проговорил Николай, переминаясь с ноги на ногу. Почему-то было неловко.
«Скорее бы уж уехать» - подумал он.
Виссарион затенил козырьком глаза и взглянул на сизое, все увеличивающееся облако, медленно и неуклонно проглатывающее - отходящее на запад, послеобеденное, сытое солнце.
- Да, - поддакнул сыну. - Не намочило бы...
- Как приедешь, сразу же напиши, сынок... Курицу ешь сегодня же, а то испортится. А пирожки ничего, несколько дней с ними ничего не будет... Ох, сынок-сынок!.. Горе мне...
Мать не удержалась и уже в который раз начала тихо, безвольно плакать.
- Ну, хватит тебе, - сердито заметил Виссарион и пару раз кашлянул, борясь с желанием - самому разрыдаться. - Чего живого-то оплакивать! - добавил треснувшим голосом. - Не мы же одни! Гляди - сколько их... - и полез за платком.
- Поторапливайтесь, товарищи! - крикнул молодой, лихой лейтенант. Вскочив одной ногой на подножку полуторки, лейтенант отвел забинтованную, на привязи, руку с папироской. - Пораньше уедут, - пораньше и вернутся.
- Да погоди сынок!
К лейтенанту пробился Петре, местный счетовод. В одной руке он держал кувшин, а в другой - глиняную, щербатую пиалу.
- Куда их торопишь, дорогой? - он налил лейтенанту мутноватого вина и протянул. - Войны на всех хватит. А не хватит - новую начнут.
Он хрипло и нервно расхохотался.
- Ты, лейтенант, лучше выпей за победу, за этих ребят и главное - за нас тоже, за остающихся. За победу и за вас все пить будут, а кто про нас вспомнит, что мы сохнуть тут будем!? Эх, ма!..
- Нет, отец, нам пить не положено...
Спустившись с подножки, Лейтенант хотел было отказаться, но взглянув на Петре, молча взял пиалу и поблагодарил кивком.
- За победу и за нас! За Сталина! Ну, и за вас...
Он начал пить сосредоточенно и медленно. Выпив до конца, вытер губы тылом ладони и, вернув пиалу, шумно выдохнул воздух.
- Спасибо, дед. Вкусно! Прям, как компот пьёшь...
- Какой компот! - обиделся Петре. - Такое вино наливаю, а ты - компот!
- Ну, все, товарищи, садись на машину! - повторил лейтенант уже снизу.
- Ну, все, - проговорил глухим голосом Николай. - Ну - все...
- Сынок, береги себя!
Мать стала громче причитать и уткнулась ему в грудь.
- Ты это... - как не храбрился Виссарион, а ком в горле душил и не давал говорить. - Зря голову не подставляй... Окапывайся, как следует, не ленись...
Виссарион все силился угадать, вспомнить и дать сыну самый важный и нужный совет, - быть может, - имеющий важнейшее значение. Совет, универсальность которого могла его оберегать чудесным образом. Но он понимал: все, что не скажи сейчас, будет лишним. А что положено в таких случаях говорить? О долге, о храбрости или о том, что таков путь настоящего мужчины?! Все было забыто и было не до патетики. Виссарион чувствовал, что в нем теплилась и раскручивалась только одна светлая точка - сын! И вокруг его благополучия, его неприкосновенности и безопасности вились все мысли, напрочь отметая остальное. Сын был самым дорогим, самым незаменимым явлением, и, как не стыдно было признаваться самому себе, он был дороже всего, даже дороже... Родины...
...Обнялись довольно сухо, как бы стесняясь. Николай сел в кузов одним из последних. Дав хриплый сигнал, полуторка тронулась по укатанной дороге, поднимая негустую пыль, безвозвратно разорвав жизнь на До и После...