* * *
Воцаряется в Моткове сладкий запах запустенья,
Из двенадцатидюймовки по деревне шпарит гром.
Неожиданно желтеют все окрестные растенья,
Свалку сеялок и жаток обнаружив за бугром.
От тяжелого удара зашаталась в доме стенка,
В палисаднике пылают три рябиновых костра,
В бухгалтерии страданий Александра Денисенко
В роли вечных кредиторов папа, мама и сестра.
Отпирает ящик бедствий вездесущая Пандора,
И поэт, коровки божьей получающий значок,
Прежде, чем перекреститься и принять стакан кагора,
Сплел на лбу пучок морщинок с бородой из впалых щек.
Для торговцев пьяной смертью этот парень костью в горле,
У него в груди все глуше производит сердце шум,
В октябре народ российский на поэзию прожорлив,
Любит песни Александра как источник светлых дум.
А в Михайловском пространстве бродит Пушкин по аллее
(Вижу красную рубашку, не доехав три версты).
Он заплачет беспощадно, станет в тридцать раз беднее,
От погибшей в русском поле невозможной красоты.
Мир родной зимою пахнет, сам себе противореча,
Там, где роща зеленела, среди нив чернеют пни.
Только раз в тысячелетье, может быть, случится встреча
Двух осенних вдохновений возле пасмурной Ини...
Вдалеке пасутся кони, вмиг рассеявшись по лугу,
Мужики, отцы семейства, вероятно, час подряд
Разноцветными словами ткут приветствия друг другу,
А потом на косогоре, молча, грустные стоят.
А внизу Иня струится на свиданье с полной Обью,
В поэтические очи впился намертво ландшафт.
Чтобы жить, не подражая своему правдоподобью,
Выпьют русские поэты из горла на брудершафт.
И пойдут, смеясь и плача, два прекрасных Александра,
Два обнявшихся пророка в затуманенную даль...
Сверху каркает ворона, черномазая Кассандра,
Мимо них учитель сельский давит сердцем на педаль.
Дол, наплакавшийся вволю, накануне зимней стужи.
Понял: осенью в тумане каждый станет никакой...
Вдруг с поэтами подмышкой, перепрыгивая лужи,
Побежит огромный тополь к электричке за рекой.