В три-ноль-семь поезд Киев-Бухарест, не смотря на то, что нумерация вагонов у него начиналась с хвоста, а прицепные вагоны до Львова утяжеляли голову, должен был отойти от третьей платформы, навстречу… да не важно, навстречу чему. О того, что диктор на двух языках старалась донести информацию об этом составе до сознания Михаила Николаевича, он ни как ни начинал интересовать его сильнее. Михаил ждал другого поезда, Киев-Адлер, который обещал быть поданным для посадки не раньше, чем в три-пятнадцать.
В зале ожидания повышенного комфорта он был один - то ли в такое время пассажиры предпочитают прибывать непосредственно к посадке, то ли не научились ещё в нашей стране платить пару гривен за «повышенный комфорт», не важно. Для Михаила сейчас вообще очень мало вещей имели хоть какое-то значение. Он сидел на слишком мягком и низком, чтобы быть удобным, диванчике, широко расставив ноги, и смотрел в одну точку. Глаза его были такими красными, будто он беспробудно пьянствовал трое суток подряд. Но это было не так. Именно то, что ещё пятнадцать минут назад он был абсолютно трезв, и было тем единственным оправданием, которое помогало ему заставить себя оставаться не месте и ждать поезда, вместо того, чтобы развернуться и мчаться назад, чтобы как можно скорее исправить всё, что он наделал. Но Михали повторял себе, что это просто алкоголь делает его малодушным и не решительным.
- Ну хоть ты-то меня понимаешь? - перебивая диктора, снова лопочущую что-то по-румынски, спросил он у своей небольшой сумки, стоящей прямо напротив, - Иначе просто нельзя было! Я долго терпел. Я говорил себе – она не легкомысленная, у неё просто лёгкий характер. Я списывал всё на разницу в возрасте. Ну как я, серьёзный, уважаемый человек, мог бы мотаться с ней по всем тем завешенным разноцветными тряпками подвалам, которые она называла «пристанищами «своих»? А эта какофония псевдомузыкантов-наркоманов? «Современная культура»? Черта с два… Я думал – после свадьбы успокоится, «одомашнится»… А вон, как вышло.
Михаил почти машинально поправил чуть приоткрытую застёжку на сумке и воровато оглянулся по сторонам. В его красных от выпитой перед входом в зал ожидания половины бутылки виски глазах блеснули слезы, и он быстро заморгал.
- Всю беременность я следил за ней, вынес из дома весь алкоголь, не отпускал на улицу одну, чтобы она не находила новый, не покупала сигарет, - продолжил он, голос его дрожал, а полный надежды на понимание взгляд был неотрывно направлен на сумку , - Не пускал в дом её друзей – те приносили траву, а чувство меры было ей не знакомо. Она ненавидела меня за это, но я смирился – лучше прослыть деспотом, чем допустить непоправимое. Когда после родов она заныла «я боюсь брать его на руки», я стал нанимать нянь, но они увольнялись одна за другой – говорили, не могут видеть её выражение лица, когда она смотрит на ребёнка. Я взял отпуск, бросил все дела и сам стал и кормилицей, и сиделкой. Сказал себе «Миха, не дрефь! Такое бывает, называется, постродовой шок. Пара месяцев – и это пройдёт, она полюбит его, и мы станем лучшей в мире семьёй». Друзья… хотя, какие они, к чёрту, друзья… говорили «Бросай эту суку». Я бы бросил. Но о сыне-то я мечтал всю свою жизнь! И какой суд вдруг встанет на мою сторону? А… что тебе это объяснять!
Он махнул в сторону сумки рукой и потёр отросшую к вечеру щетину на подбородке. В этот момент диктор как будто опомнилась, и привычным безстарстным голосом пригласила пассажиров поезда «Киев-Адлер» проследовать на посадку.
Михаил поднялся и взял в руки багаж, состоящий из сумки-собеседника, внушительного дипломата и небольшого рюкзака, в котором что-то звякнуло, когда он взвалил его не плечо.
По дороге к поезду, Михаил глядел на окружающих, которых, к счастью, было совсем не много, совершенно безумным взглядом, будто и не видел их вовсе, и продолжал тихо шептать сумке:
- Ничего-ничего, ты поймёшь. Обязательно поймёшь. Им меня не найти – машину я оставил в Борисполе, а сюда доехал не на такси - на попутке. А она раньше обеда точно не опомнится. Это же не трава была, я видел шприц на кухне. И ничего ей не будет, ключи от браслетов я вахтёру отдал (ну, в пакет спрятал, конечно, и записка там же), тот передаст его соседям, когда они вечером вернутся с дачи. Переживёт денёк как-нибудь, хоть подумать будет ей время.
Он аккуратно, не задевая стенок, внёс в вагон свою ношу, отдал проводнице четыре билета и заперся в выкупленном целиком купе.
Здесь Михаил бережно поставил сумку на полку, не прекращая говорить, стал доставать из рюкзака какие-то бутылочки, серебристую коробку и странный аппарат, похожий на причудливую подставку для телефона.
- А уже из Адлера вдовец Василий Пупкин или Иван Иванов (есть у меня там один знакомый волшебник - хоть Николаем Романовым может сделать) вместе с сыном улетят послезавтра в Аргентину, откроют маленький бар на берегу моря, - на этих словах Михаил похлопал по чемодану, - и будут жить душа в душу до глубокой старости.
Михаил расстегнул на сумке молнию и весело подмигнул мирно спящему внутри младенцу.