*ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ:
постмодерн
и ненормативная лексика
_________________________
- Сыграем в русский бильярд?
- Не умею.
- А я научу.
- Да не люблю я его.
- При чём тут, не люблю. Это эротично!
Так мы познакомились. Я, фрезеровщик VI-го разряда, безработный, и здраствующий "купи-продай" Миша Цукерман. Либерал и ценитель пикантных впечатлений. Предложивший помощь в борьбе с финансовым кризисом.
Откуда свалиться беде в пять лет, когда тебя любит весь мир? Ты только наклонился, чтобы завязать шнурок, и над затылком, разбудив на коже мурашки, белым шмелём прожужжал костяной шар диаметром шестьдесят восемь миллиметров.
Наверное, то была одна из тех звёзд, что чиркают ночь в попытке зажечь утро. Конечно, в таком возрасте небо цвета затёртой акварели из дедушкиной книги про динозавров, где люди во фраках сидят в раскрытой, как страницы, челюсти ископаемой акулы. А тополи и пятиэтажки во дворе, и даже анютины глазки на клумбе, выглядят иначе каждый раз, когда возвращаешься домой после летних каникул. Но где кончаются грехи взрослых и начинается вина ребёнка?
Шар - само совершенство. Кость - напоминание о смерти. В реальной жизни их брачный союз означает бильярд. А в моём потерянном детстве - проломленный череп от руки подонка, сгнившего от туберкулёза за решёткой.
Зато теперь память детства, измеренная штангенциркулем и вычитанная из словаря Ожегова, греется на полке, между зарёй туманной юности и сотней лет одиночества. Тридцать лет спустя я нашёл отгадку на дне полосатого сундука, когда не было уже в живых ни чапаевского деда с его казачьей шашкой на стене спальни, ни бабки-польки, ни родителей, озабоченных кем я вырасту, и вспомнил распахнутый на четвёртом этаже чёрный квадрат окна, и трусливые глаза, выложенные на подоконник...
Ни любви.
Ни эротики.
- Что нужно Ваньке, кроме печи под жопу? - вопросил Цукерман. - Напиться, излить душу и подраться.
- Ага, - согласился я, дал знатоку в морду и выпал в осадок.
Ну не знал Миша, что у каждого русского посреди сердца, по самую душу вколочен гвоздь. И там, где кончается степь и начинаются берёзовые околки, прибита Святая земля.
Чужой язык во рту словно голый пупырчатый слизень. Раздувшийся от пива и нездоровых желаний. Это не попавший по ошибке, царапающий гортань, таракан, которого заливаешь в глотку с кипячёной водой из железного чайника. Того, из советских времён, с загнутым хоботом носиком, что стоит на кухонном столике на всякий случай. Нет. Это улитка, заголившая в угоду похоти свои дыры. Отказавшаяся от раковины и обозвавшая её совком.
...слизняк ползёт по языку, карабкается в гору, чтобы ступить на вершину и трахнуть меня в корень древком флагштока, лишь бы утвердиться в гордыни. Деревянный член, залапанный до блеска с намотанным новозеландским флагом.
Упёртый же ты парень, Хиллари, сэр Эдмунд. Ты полагаешь, что взобравшись, сможешь плюнуть мне в глотку: Джордж, мы сделали этого ублюдка? Но ты не сэр и даже не шерп, и я не обязан, задыхаясь от нехватки кислорода и твоего вонючего скользкого присутствия, испрашивать о королевской милости: подстрахуй.
Думаешь, можешь назваться степным волком, пуская слюну никотина и испражняясь бисером? Лучше похрюкай над обоссанной ширинкой и потерянными от неё пуговицами. То ли бывает по причине спермотоксикоза, распитой бутылки "Столичной" и весенней дури, что веет любовной негой из незапертых на домофон подъездов?
Кого можно поджидать, ёрзая на подоконнике, заслышав лёгкий перестук каблучков и шелест короткой юбки, вьющейся колесом обозрения чуть ниже бёдер? Какие упругие нетронутые ножки, перебирающие клавиши ступенек, ты видишь снизу, сквозь прицельную щель, рассекающую пролёты лестниц сверху до низу? Девочка раз. Девушка два. Сколько бабочек-однодневок вьётся меж паутины этажей, только бы выпорхнуть на волю. На свет, который пока не сжигает. На прикосновения, которые ещё не бьют. На красивые слова, что обещают горы. Где начинаются необратимые метаморфозы, после которых на улицах остаются лежать скорлупки невинности? Куда деваются эти милые выпуклости под кофточкой и что происходит с влажными персиками попок? Что за гусеницы волокутся по тротуарам, согнувшись под тяжестью лет? И что за скарабеи гордо проносятся по центральным улицам на красный свет павианьих задниц? Наверное, они пытаются протянуть череду снов до лесного человека. Что ж, это тяжкий путь - странная весть о другой звезде...
Залезть в чужой карман, как пообещать счастье после смерти. Произвести медицинский осмотр души под предлогом акушерской дефлорации. Сто с лишним тысяч душ растворяются бесследно в воздухе за год. Особенно по весне. Теперь уже после апрельских тезисов. Когда прилетают грачи. Когда весенний гром и майские ж-ж-ж бьются о медные лбы встречных велосипедистов, как пасхальные яйца друг о дружку, в попытке выяснить, кто из них круче.
В каком небе мелькнули и сгинули незамеченными звёзды наташ и иванов, не помнящих родства?
Наверное, чужой язык во рту - это жало неволи.
Какою долей неокортекса он думал, протискиваясь сквозь мои прогнившие от приватизации зубы? Чей ствол акации он лизал, когда вольные каменщики растаскивали кирпичи? В какой VIP-кабине сидел со спущенными портками и дрочил, глядя на ползущую по шесту мокрицу?
Он-таки добрался до своего Эвереста. Встал дрожащей ложноножкой на корень моего языка и нажал на спуск.
Я прозрел на подушке и увидел над собою мужскую харю. В опасной близости. Чёрные усики, напомаженная чёлка и пейсы от верблюда. Нет, это был не шерп, а пацан Миша. И не два процента, а холёный прыщ с большим папой-адвокатом в остатке и вставшим наизготовку поцем.
- Имею право, - сообщила харя, с чмоком втягивая язык в пасть и плотоядно взирая на меня заплывшим глазом Полифема. - Токарь. Я помог тебе в борьбе за выживание?
- Ты помог мне напиться, - сказал я, сдерживая позывы.
- То был аванс. А теперь мы сыграем в бильярд, - и засопев, стал расстёгивать ширинку.
- Вот уж хрен, - и я подбил уроду второй глаз. На что Миша хрюкнул и закатился под диван.
Я же перевернулся на живот и излил на мажора во втором поколении и пидораса в одном лице всё накопившееся в кишечнике. Устроил манну небесную, обещанную Моисеем - кисейные берега, молочные реки. Скормил из клювика в клювик своим обедом и ужином, замешанным на желчи к непотребству. Представляете, эта ссудная сволочь не заставила себя ждать. Он зафонтанировал в ответ как грязевой гейзер. Стал биться выбритым звёздочками затылком об пол и изрыгать рвотные массы в стороны, как конец отпущенного из рук шланга, выплёвывающего остатки воды. Но в перерывах, между пуском очередной порции блевотины, как и положено гейзеру - водичка вверх, водичка вниз и по кругу, - он принялся выкрикивать рекламные слоганы на больную тему своей любви:
- Уроды зае...! Ненавижу су..! Скоты, ёб..! Быдло, бля..! Житья от вас не..!
И далее по тексту с переходом на гортанный семитский.
Иссякнув и заметно изменив цвет лица, Миша обозрел взором рукотворное озеро, частью которого он стал, и просипел:
- Вот из-за таких сук... кх-кх-кх... мы опять не потусуемся на Красной площади. Кх-кх. Падла. Голос сорвал. Лицо испортил.
- А не фуй. - сказал я. - Либерастам самое место на Арлингтонском кладбище.
- Instrumentum vocale. Токарь, ты уволен.
- Моя профессия - фрезеровщик. - возразил я. - Тебе, процентщику, не понять, но учти. На фрезерном станке форма детали образуется в результате согласованных между собой вращательных и прямолинейных движений заготовки и режущей кромки металлорежущего инструмента.
- Чего, нах?
- Это значит, пидор, чтобы вставить твоей волосатой жопе по самое-не-могу, необходимо согласовать движения инструмента и болванки между собой.
- Да? А болванка, это что? - загорелся глазами Миша Цукерман, выуживая из усов остатки кильки в томате...
Когда я уходил, половая система специалиста по финансам была на месте: яичко с придатками, заключенные в мошонку; простата; семенной пузырек; семенной бугорок и куперовы железы. Продавец же свободы, белея икрами бесстыдно расставленных в стороны ног, восседал на спинках двух раскачивающихся стульев, повёрнутых друг от друга. Нельзя сказать, что конструкция являлась хлипкой, ведь из анального отверстия любителя парадоксов уверенно торчал кий, упиравшийся в паркет. Таким образом, у Михаси оказалось четыре основных и одна дополнительная опора. Голубок Цукерман утверждал, что знает четыре столпа, на которых покоилась Мамона современной экономики. Я предложил ему пятую, дополнительную. Для глубокого проникновения в тему.
Пожаловаться на кол, стоимостью почти в девятьсот юсовских фантиков, предназначенную при своём изготовлении для игры в русскую пирамиду, он не мог из тяги к искусству. Цельный ясень, покрытие фиберглассовой пленкой. Идеальная поверхность и сбалансированный центр тяжести. И наклейка! Пикантный пятачок из специально обработанной кожи бизона.
Вот так я научился игре в бильярд.
Кто требует любви, тот её получит. Что ещё нужно либеру для счастья?
Я вам скажу.
Переименуйте Фермопильский проход в Задний.
И уходя, громко хлопните дверью...
(C)23.04.09