Тэлиай взяла чугунный утюг с жарко натопленной плиты и чуть не уронила его, увидев входящего Иэ.
- Батюшки мои! – вскричала она и, проворно поставив утюг на прежнее место, засуетилась. – Пойдемте в господский дом, что это вы задумали в прачечную ходить!
Иэ улыбнулся и сел на тюки с выстиранными вещами, что стояли на каменном полу у стены.
- Я хочу поговорить с тобой, Тэлиай. Аирэи все равно еще долго не вернется из храма.
Тэлиай принесла эзэту освежающий напиток в кружке с затейливым узором.
- Отчего у тебя так много стирки, Тэла? – спросил он.
- Да вот, наводим порядок, а то больше недели полон дом был этих… белогорцев, прости меня Небо. Гостили, пировали – это, оказывается, только наш Аирэи по белогорским правилам живет, а остальные и едят, и пьют, и с рабынями из храма Уурта развлекаются.
Тэлиай вздохнула и плюнула на зашипевший утюг.
- С ними был и ли-шо-Йоллэ? – спросил Иэ, заметно волнуясь.
- Нет, не было такого.
- Слава Небу. Он предводитель «орлов гор», с ууртовцами они, значит, по-прежнему не общаются. Хорошо. Хоть что-то хорошо.
Иэ помолчал, потом снова спросил:
- А что это были за белогорцы? Откуда?
- А Уурт их знает. Дружки Нилшоцэа. Готовятся к празднику открытия нового общего алтаря Уурта и Всесветлого. Иокамм предложил разместить эту ораву в нашем доме, так как Аирэи – белогорец. Ну и насмотрелись мы на них, право слово! Хорошо, что бедную мкэн Сашиа за день до этого Аирэи отправил к воеводе Зарэо, за город, в его имение. Ей-то с ними под одной крышей быть стало бы совсем зазорно… А наш Огаэ-то, ни живой ни мертвый ходил, только спрашивал: «Мкэ ли-шо, это белогорцы? Мкэ ли-шо, а почему они спят до обеда? А почему тогда они мясо едят каждый день? А почему они не молятся совсем?»
Иэ хмыкнул.
- Вам смешно, а ли-шо-Миоци за такие вопросы впервые руку на мальчонку поднял, с тех пор, как в дом его взял!
- Аирэи выпорол Ограэ?! – воскликнул Иэ.
- Нет, нет, ло-Иэ – не порол он его, болезного, куда там пороть. Дал подзатыльник – но рука-то у Аирэи тяжкая.
- Ну, подзатыльник – это ерунда, - успокоился Иэ. – Уверен, что после этого подзатыльника Огаэ до отвала наелся твоих пирогов.
- Да уж конечно, мне его жалко – что же это, ребенка ни за что, ни про что бить? Ну, спросил он про этих боровов, будто сам хозяин не видит, что это за белогорцы такие. У самого, поди, в печенках сидят! Так что ж, злость теперь на дитяти срывать? Его же там, поди, учили в Белых горах, как себя в руках держать. И на Сашиа он напустился тогда – из-за чего, спрашивается? Что девочка наша дурного сделала? При мне этого бедолагу перевязала? – говоря эти слова, Тэлиай понизила голос. – Да мне самой страшно было к нему притронуться, а ему-то, ему-то самому каково! Страдания-то какие! Нет, белогорца нашего как шершень укусил – накричал на сестру, та перепугалась так, что слова вымолвить не могла. А потом давай ее допрашивать в своей комнате – дверь не закрыл плотно, я все слышала – что там да как у них было с Каэрэ. Она сначала говорила-говорила, тихо так, потом поняла – он не верит, и плакать начала, я сама с ней заплакала, в платок, чтобы не услышал хозяин-то… А он вылетел из комнаты, ее оставил одну и письмо Зарэо послал в тот же день… Отправил к этой сорвиголове Раогай. Вы бы сходили, навестили голубку нашу – мне-то никак со всеми этими гостями не вырваться было!
Иэ молча слушал ее, не перебивая.
- А что ты гладишь одна, Тэла? – неожиданно спросил он. – Тебе что, помочь некому?
- Есть кому помочь, рабынь полно, но рубахи для нашего Аирэи я никому ни стирать, ни гладить не позволю, - сердито ответила Тэлиай. – Я же его грудью кормила. Его да Аэрэи моего, что с Табунщиком теперь. Думала ли я, что снова его увижу! Мы же, считай, похоронили его, после того, как его младенцем в общину дев Шу-эна забрали.
Она благоговейно развесила простую белую льняную рубаху, в которой жрец Всесветлого совершал утренние молитвы перед алтарем, полным клубов благовонного ладанного дыма.
- Что с ним стало последнее время! Он так изменился, ло-Иэ! Поговорите с ним, может быть, вы сможете его утешить. Я вижу, что глаза его словно потухли, и душа его неспокойна с тех пор, как у нас побывал Нилшоцэа. Может быть, он наворожил и нагнал черную тоску? Они-то, служители Темноогненного, умеют колдовать!
-Здесь не колдовство, Тэла, - сказал старик. – Аирэи не находит себе места не из-за чар, напущенных Ууртом. Он жаждет встретить Великого Уснувшего, а тот не открывается ему. Зато в Тэ-ане ему открылось многое, с тех пор, как он пришел сюда. Многое такое, что ему ненавистно и далеко от его сердца – и это его гнетет. Он возжигает ладан на алтаре Шу-эна Всесветлого утром, а днем видит, как младшие жрецы-тиики скупают за бесценок этот ладан, а с ним и масло, муку и мед у обнищавших поселян. Он просит Великого Уснувшего явить себя – а тиики обирают до нитки родственников умершего, требуя золота, чтобы Шу-эн перевез покойного к берегу попрохладнее. Он говорит о чистоте и справедливости, которого ждет Шу-эн от людей, он говорит о том, что зло и неправда – скверна под лучами Шу-эна, что она оскверняет руки приносящего дары к жертвеннику – а за его спиной смеются… Он не вкушает с утра хлеба, чтобы предстать до рассвета перед лицом Шу-эна, как воин на страже, а другие жрецы едят каждый день жирную конину жертв Уурта и ждут-не дождутся, когда на алтаре Всесветлого, в их храме, наконец-то начнет жариться это мясо вместо возжжения благовонного ладана. Вот так-то, Тэлиай.
- Душа его ищет Великого Табунщика и не находит. Я все прошу его, чтобы он открылся моему Аирэи. А вы, ло-Иэ?
- Прошу и я. Но только Табунщик властен в своей весне. Время, видно, еще не наступило для Аирэи познать его… Что ты так смотришь на меня, Тэла? – воскликнул Иэ в волнении.
- Ло-Иэ… простите меня, глупую рабыню… У вас глаза, как у покойной мкэн Ийи, матери нашего Аирэи… да и у него такие же глаза…
Тэлиай, всплеснув руками, схватилась за утюг и вскрикнула – то ли от боли ожога, то ли от осенившей ее догадки.
- Ло-Иэ! Так вы…Нет, этого не может быть!
- Нет, не может. Но ты права, Тэлиай.
- Мкэ Аирэи Ллоиэ! Вы не остались лежать в поле при Ли-Тиоэй?
- Я упал там. Упал, но не остался лежать, Тэлиай. И я уже не Аирэи из древнего рода Ллоиэ, а странник Иэ, карисутэ.
- Мкэ Аирэи! Что же вы скрывали от нас все это время, что вы… Ваша сестра, мкэн Ийя, мать ли-шо-Миоци, мать Аирэи Ллоутиэ, так и не узнала, что ее любимый брат жив, а не исклеван грифами в поле.
- Когда я оправился от ран, - начал медленно Иэ, - я хотел придти к Ийе. Но еще в пути меня настигла весть, что мой племянник, которого назвали, как и меня, в честь тайны водопада Аир, по распоряжению нэшиа отдан в общину дев Шу-эна на воспитание, а лучше сказать – на смерть. И я молился всю ночь, Тэла, я молился – и решил, что пусть меня считают умершим, пусть я не увижу никого из близких своих, даже бедную девочку мою Ийю, но я сделаю все, чтобы не умер младенец Ийи. Я даже не зашел в дом Раиэ и Ийи – даже как странник. Рабы могли узнать меня, как сейчас узнала ты.
Тэлиай покачивала головой в такт его словам.
- После того, как мой старший брат был казнен споспешниками Нэшиа, я должен был занять его место – чтобы испуганные, несчастные люди Аэолы могли вкушать трапезу Табунщика. Я стал, как говорят уутртовцы, жрецом карисутэ. Они не знают, что у нас нет жрецов, наш единственный Жрец – Великий Табунщик. Никто не подозревал во мне жреца карисутэ. Я был странник-эзэт, не задерживающийся более трех дней в одном селении. Я молчал и молился, чтобы Великий Табунщик не оставил меня одного в пути. Я отнес Аирэи к деве Шу-эна, жившей у водопада. Она, спасшая меня после битвы у Ли-Тиоэй, одинокая Лаоэй из хижины – она вырастила малыша Аирэи, которого Нэшиа лишил и родителей, и дома…
- Но я был с ним, - твердо сказал Иэ. – Я пошел с ним в Белые Горы. Я не спускал с него глаз. Он не знал этого, но он, Аирэи младший, чей отец – из рода Ллоутиэ, а мать – из рода Ллоиэ, стал для меня родным сыном. Он прибегал ко мне рассказывать урок, он учился у меня стрелять из лука и карабкаться по отвесным скалам с помощью простой веревки белогорца – и я был рядом с ним. Сердце мое радовалось, когда я понимал, что память его крепка, а ум – ясен. Когла его наказывали – часто, сурово и незаслуженно – душа моя болела, словно в ней оживали раны Ли-Тиоэй. О, сколько раз я готов был рассказать ему, что Великий Уснувший не спит, что его жеребятами полна степь – но останавливал себя. О, зачем, зачем, зачем! – Иэ разрыдался, упал на колени, обхватывая голову руками. Тэлиай упала на колени рядом с ним.
- Если бы я рассказал ему, он бы выбрал путь твоего сына, Аирэи, выбрал бы, Тэлиай! И этого я боялся. Я не хотел видеть его мертвым. О, я несчастный! Мы бы разделили этот путь с ним, как делили все… Мы шагнули бы к Табунщику…Зачем, зачем я боялся тогда…
Тэлиай молчала, прижимая седую голову эзэта к своей груди.
- А теперь он называет историю Табунщика «бабьими сказками», Тэлиай…