Огаэ проснулся до рассвета и немного полежал с закрытыми глазами, ожидая, что Миоци позовет его на утреннюю молитву. Потом он вспомнил, что больше не в Тэ-ане и проснулся окончательно. Он отодвинул тяжелый полог и осторожно ступил на теплый деревянный пол. Нянька Лэлы похрапывала в другом углу, рядом с синим пологом, за которым была постель дочки Игэа.
В оконце дул свежий утренний ветер. Огаэ быстро натянуд рубаху и начал пробираться к выходу – тихо-тихо, чтобы никого не разбудить.
«Если здесь никто не молится по утрам Всесветлому, как ли-шо-Миоци, я все равно буду делать так, как он!» - подумал маленький ученик белогорца.
- Огаэ! – окликнул его кто-то из полумрака, и он увидел Игэа, одетого словно для дальней дороги. Он уже был давно на ногах, судя по всему.
- Уже проснулся, малыш? А я думал – будить тебя в такую рань, или нет. Все-таки ты у меня всего лишь первый день!
Огаэ привычно попросил благословения, но Игэа просто погладил его по голове:
- Весна да коснется тебя! Я ведь не ли-шо-шутиик и не эзэт, и не могу благословлять.
Огаэ стало вдруг очень неловко, словно он совершил крайне невежливый поступок.
- Простите, ли-Игэа…
- Ты ничем не провинился, - улыбнулся Игэа ему. У него была приятная улыбка – лицо его озарялось ею и становилось моложе.
- Пойдешь со мной за лечебными травами или хочешь еще поспать?
- Нет, я привык рано вставать у учителя Миоци и читать гимны.
- Мы помолимся по дороге, - сказал Игэа, снова улыбаясь. – Уже нет времени читать гимны.
Когда они проходили мимо изображения Царицы Неба, Игаэ остановился и, склонив голову, проговорил короткую фразу – Огаэ не разобрал ее – и быстро начертил какой-то знак рукой на груди.
- Как мне надо помолиться, ли-Игэа? – спросил Огаэ. Он не мог заставить себя называть его «учитель Игэа» - это звучало бы, точно предательство Миоци.
- Не надо. Взойдет солнце, прочтешь гимны – а я послушаю.
- Но вы ведь помолились?
- Ты ведь не знаешь, кому я молился – как же ты будешь молиться, не зная, чему? Пойдем, скоро рассвет. Обуй сандалии, босиком ты далеко не уйдешь, и надень вот это – еще прохладно, - с этими словами он протянул мальчику шерстяной плащ – как раз по его росту.
Они прошли по тихому, словно вымершему поместью, пересекли луг, Игэа уже толкнул калитку изгороди, как их нагнала Аэй.
Поцеловав Огаэ, она сунула ему завернутые в полотенце горячие лепешки, потом порывисто обняла мужа и проговорила:
- Будь осторожен, Игэа.
- Хорошо, моя Аэй, - ответил тот.
Он поцеловал ее, и щеки ее залил румянец. Она кинула смущенный взгляд на Огаэ и закуталась в свое пестрое покрывало.
Игэа поправил на плече ремень дорожной сумы и, пропустил Огаэ вперед, толкнув калитку. Та описала широкую дугу и ударилась о стволы молодой поросли – дождь утренней росы обдал обоих.
Аэй всплеснула руками, но Игэа и его юный ученик уже шли по узкой тропке, ведущей к реке.
Аэй осторожно закрыла калитку, опустила деревянный засов и прислушалась. Высокий детский голос пел вдалеке:
- О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
- О, восстань!
+++
- По книгам ты уже много учился, теперь настала пора учиться по-другому – смотреть и запоминать. Видишь, у этой травы листья тонко-тонко зазубрены по краю – словно златокузнец обтачивал их? Это «орлиная слеза», она останавливает кровотечение при болезнях груди. Сможешь найти еще одну такую?
Огаэ бегом бросился по лугу, высматривая «орлиную слезу». Игэа смотрел на него, пряча улыбку.
- Вот, - сказал мальчик. – Нашел! Здесь их много, мкэ ли-Игэа.
- Посмотри-ка сам, - сказал его наставник, ловко удерживая в пальцах левой руки оба растения. – Это одна и та же трава, по-твоему?
- Да, - растерялся Огаэ. – Как вы и сказали – зазубренные листья.
- А стебель? Видишь, он не гладкий, а пушистый. Это не «орлиная слеза», это просто похожий на нее сорняк. Рыночные торговки счищают пух со стебля и продают как «орлиную слезу». Но и тогда ее можно легко отличить. Настоящая целебная трава будет и сухая издавать аромат, если растереть ее в руках. А свежая… Ну-ка, попробуй.
Огаэ растер пальцами ярко-зеленый лист и сильный горький аромат тотчас же наполнил его ноздри. Он несколько раз чихнул и выронил траву.
- Запомнил? – потрепал его по голове Игэа. – Конечно, сухая пахнет не так сильно, но все равно этот запах ни с чем не спутаешь. Знаешь, Огаэ, надо научиться различать травы по запаху, а не только по внешнему виду. Это поможет тебе составлять настоящий бальзамы и мази.
С этими словами он положил траву в свою суму.
- Для первого раза мы довольно много бродили. Время перекусить. Солнце уже высушило росу, а нам надо успеть домой до полудня, день сегодня будет жарким. Пообедаем – и в путь.
Они сели под одиноким деревом посреди луга и тень ветвей укрыла их от солнца. Игэа достал полотно, расстелил его (Огаэ поспешно помог ему) и разложил на нем хлеб, сыр, овощи и флягу с водой.
- Скучаешь по Аирэи… по учителю Миоци? – понимающе спросил Игэа мальчика.
- Да, - честно ответил тот.
- Он будет тебя навещать, он обещал.
Игэа снова потрепал ученика по жестким волосам.
- Устал?
- Нет, ли-Игэа. С вами интересно.
- Вот как? – рассмеялся Игэа.
Взгляд его упал на золотого коня на шее мальчика.
- Мкэн Аэй уже отдала его тебе? – удивился он.
- Да, вчера.
- Это илэ, подарок, который делают повивальным бабкам, когда рожается первенец или долгожданный ребенок. Аэй и твоя мама были лучшими подругами, и этот подарок был особенно дорог для Аэй, как память об их дружбе.
- Тогда…тогда я отдам его мкэн Аэй, - заторопился Огаэ.
- Нет-нет, оставь его себе, - остановил его Игэа. – Если мкэн Аэй отдала его тебе, значит, ей хочется, чтобы он был именно у тебя. Ты ведь, как говорят в народе, «родился на ее колени», она самая близкая женщина для тебя после твоей матери. Такой здесь обычай, в Аэоле. Ты разве не слышал о нем?
Огаэ задумался, рассматривая золотого коня при дневном свете.
- Что это за амулет? – наконец, спросил он.
- Это «Жеребенок Великой Степи», старинный знак. Ты разве никогда его не видел? Дома, у отца?
- Да! – мотнул Огаэ головой, вспомнив. – Да, у нас был такой ковер в большой комнате… Сокуны сорвали его со стены и сожгли…ну, когда пришли выгонять нас из дома…- после паузы добавил он.
Игэа положил лепешку на полотно и обнял мальчика освободившейся левой рукой. Они помолчали.
- Ешь, - сказал Игэа. – Голоден ведь. Тебе отец не объяснял, что означает этот знак?
- Нет. Но я думал всю ночь… Ли-Игэа, это же… это же знак Великого Табунщика?
- Откуда ты знаешь о Великом Табунщике? – воскликнул Игэа в сильнейшем волнении.
- Ло-Иэ рассказывал. Совсем немного. Я спросил его, что значит – «воссиял»…я в свитке прочел, там, после звездного неба, что Велкий Табунщик воссиял из мертвых и повернул ладью вспять.
- Так ты прочел свой свиток…Вот как… Значит, ты знаешь о Великом Табунщике… - словно размышляя вслух, проговорил Игэа.
- Немного, совсем немного. И я ничего не понял. Значит, это он и есть? – Огаэ указал на золотого жеребенка.
- Нет, это его знак. Конь – главное жертвенное животное, самая первая жертва после создания мира. Великий Уснувший сам принес ее себе, как поется в древнем гимне, в жертву за мир и людей. Конь – знак его великой любви к людям, как сияющий в небесах Шу-эн. Но порой Великого Табунщика изображают и как человека – ведь он стал человеком, и воссиял после того, как умер, подобно всем остальным людям.
- Я никогда не видел таких изображений, - сказал Огаэ.
- Неудивительно… Люди прятали их во время гонений Нэшиа, сокуны – уничтожали. Бывало и такое, что стену с изображениями замазывали штукатуркой и молились, обращаясь к белой стене. Или делали статуи, где Великий Табунщик, как младенец на руках своей матери – такие статуи похожи на статуи Царицы Неба. Делали, чтобы сокуны ничего не заподозрили, потому что кара за поклонение Табунщику была ужасной…
Огаэ кивнул.
- Наверное, в Ладье Шу-эна такое же изображение под штукатуркой, - сказал он.
- Возможно, возможно, - кивнул Игэа и Огаэ понял, что он не знает ничего о том, что произошло с Огаэ той памятной ночью. Учитель Миоци не стал ему рассказывать об этом. Почему?
- Хотел бы я знать, что там изображено, под штукатуркой… - вздохнул Огаэ.
- Великого Табунщика обычно рисовали, как молодого всадника, среди табуна коней. А порой – как Жеребенка среди табуна жеребят. Знаешь, степняки говорят (он очень похоже изобразил акцент Циэ) – «Все – его жеребята, табун его».
Огаэ слушал, затаив дыхание.
- А вы, ли-Игэа, - он понизил голос до прерывающегося шепота, - вы… когда-нибудь молились Великому Табунщику?
Игэа резко повернулся к мальчику – их взгляды встретились. Огаэ смотрел в печальные синие глаза Игэа со страстной мольбой.
- Да, - наконец, сказал Игэа, точно решившись.
- Я тоже, - прошептал Огаэ. Игэа прижал его к своей груди и молча поцеловал.
- Я знаю, что про это никому нельзя говорить, ли-Игэа… - бормотал Огаэ, уткнувшись в пахнущую травами рубаху Игэа. – Я никому, никому не расскажу – не сомневайтесь…
+++
Во время дневного сна, когда все живое в имении замерло, Огаэ незаметно выбрался из спальни, протиснувшись через оконце. Утренняя прогулка за травами утомила его, но он был слишком возбужден, чтобы уснуть. Он не привык спать днем в доме Миоци. Послеполуденное время обычно посвящалось молитве и чтению свитков. Часто в полуденное время Миоци брал его с собой в храм Шу-эна Всесветлого.
Там почти никого не было – полуденное возжжение ладана считалось менее важным, чем предрассветное и вечернее. Учитель Миоци говорил ему, что это неверно, что полуденное время, когда Шу-эн, образ и знамение Всесветлого, сияет в зените во всей своей силе, дано Великим Уснувшим для людей, чтобы они помнили: Великий Уснувший однажды даст познать себя им во всем своем невообразимом свете. Он говорил, что некоторые белогорцы в древности долгие годы приучали себя к тому, чтобы взирать на солнце в полдень. Они быстро теряли зрение – и это считалось великим деянием, великим подвигом. Они приносили в жертву Великому Уснувшему самый драгоценный его дар…
Задумавшийся Огаэ не сразу заметил, что за ним по пятам идет Лэла. Маленькая дочка врача-фроуэрца тоже терпеть не могла спать днем – в отличие от своей старой няньки.
- Ты чего это за мной следишь? – буркнул он недовольно.
- Я не слежу, я просто иду следом. Хочешь, я покажу тебе наше имение? – ответила она, нимало не смутившись.
Огаэ волей-неволей должен был согласиться – он понял, что от хозяйской дочки просто так не отделаешься.
- Тебе сегодня понравилось ходить за травами с моим папой? – спросила она, перепрыгивая через кучу заготовленных на зиму дров, лежащих на заднем дворе. – Еще не сложили в поленницу, - деловито покачала она головой и стала очень похожа на Аэй.
Огаэ ничего не ответил. Он вспомнил, что ли-Игэа, который рассказывал ему все утро о травах и учил отличать «орлиную слезу» от сорняка, для этой синеглазой девочки- родной отец. Она всегда может подбежать к нему, дернуть за рукав и назвать его «Папа!»
«А у ли-шо-Миоци нет детей», - отчего-то подумал он, вспоминая одинокого всадника на вороном коне.
- Папа не берет меня с собой, - продолжила Лэла. – А почему ты не спрашиваешь, как меня зовут? А я знаю, что тебя зовут Огаэ. Мама так тебя называла.
Они спускались в рощу у подножия холма, на котором стоял дом Игэа. Огаэ ничего не стал отвечать девочке – он представлял, как он расскажет учителю Миоци, когда тот приедет, сколько трав он уже знает.
- У нас очень большое имение, правда? А у твоего папы есть такое имение? – хвастливо спросила Лэла.
Огаэ вспыхнул.
- У нас было имение побольше вашего, если хочешь знать! Но сокуны пришли и отобрали его для храма Уурта.
Лэла не смутилась.
- Вот как? Тогда ты можешь жить у нас. У нас хорошее имение, тебе понравится.
- Я вообще живу в Тэ-ане, у ли-шо-Миоци, а к вам о меня только на время привез.
- Ли-шо-Миоци – это папин друг?
Огаэ не ответил, продолжая шагать по исчезающей среди травы тропинке. Он не знал, как отделаться от этой назойливой девчонки. Она ничего не понимает, еще бы – у нее и папа, и мама есть.
- А где твой папа? Он тоже живет у ли-шо-Миоци? – опять спросила Лэла, забегая вперед и преграждая ему путь.
- Нет! – нарочно громко крикнул он, чтобы не расплакаться. – Он умер, ясно?
- Умер? – протянула Лэла с неожиданным пониманием в голосе. – Он тоже умер, значит?
- «Много людей умерло с тех пор, как в небе зажжен был диск Всесветлого», - пропел строку из древнего гимна Огаэ. Он был рад, что она так вовремя пришла ему на ум – поможет осадить немного эту странную девчонку.
- Много? – еще больше удивилась она. – Я знаю, умерли два моих дедушки, одна моя бабушка, мои…
Она не закончила, потому что оступилась и упала. Огаэ ожидал, что она расплачется, но она рассмеялась, встала на колени, опираясь на серовато-голубой валун, на котором были выбиты четыре ровные надписи.
- А вот он - это мои братики здесь, - просто сказала она. - Они тоже умерли.
Огаэ не мог прочесть угловатое фроуэрское письмо, но рядом были надписи на аэольском:
«Игэа Игэ, первенец Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было сто семь.
Игэа Игэ, второе дитя Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было девяносто.
Игэа Игэ, третий сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было триста восемь.
Игэа Игэ, младший сын Игэа Игэ Игаона и его жены Аэй. Дней его было два»
- Они спят здесь, понимаешь? – сказала Лэла шепотом. – Мама сказала, что, когда придет Великий Табунщик, они проснутся. И я смогу играть с ними в камешки. А сейчас мне не с кем играть.