Огаэ тайком выбрался из дома ли-шо-Миоци, через незаметную щель в обвитой виноградными лозами изгороди. Она была хорошо знакома им с Раогаэ – сын отставного воеводы часто прибегал навестить своего друга, как для того, чтобы срезать часть пути, так и для того, чтобы не привлекать внимания. Порой Раогаэ, простившись с учителем Миоци, вместе с остальными мальчиками чинно удалялся в направлении своего дома, а потом, обогнув ручей и рощу Фериана, опрометью мчался к заветному лазу, где его уже ждал Огаэ с решенной задачей. Раогаэ вполуха слушал объяснения своего младшего друга – ему вполне хватало тех задач, которыми с ними сегодня полдня уже занимался Миоци – и они наперегонки бежали к пруду купаться, а потом ели теплые медовые лепешки Тэлиай и разговаривали о давних битвах и грозных полководцах. Иногда они говорили и о Великом Табунщике, но очень осторожно, словно боясь с каким-нибудь лишним словом, произнесенным вслух, потерять ту тайну, что поселилась в их сердцах.
Огаэ скользнул через лаз и побежал по тропе вдоль речки мимо садов жрецов Фериана, где на уже отцветшие и покрытые темно-красными гроздьями целебных плодов деревья луниэ были предусмотрительно повешены тяжелые кованые сетки с острыми колючками - против птиц. Ветви деревьев неуклюже пригибались, словно стыдясь своего уродливого плена.
Ученик белогорца миновал сады и вышел к холму, на котором возвышался старый храм Шу-эна Всесветлого – «Лодка». В этот раз мальчик подходил к нему не со стороны базарной площади, а поднялся по нескошенной траве склона. Заходящее солнце бросало длинные теплые лучи на когда-то белые каменные стены, и Огаэ словно впервые увидел, что этот храм – в самом деле, словно огромная рыбацкая лодка, с округлыми бортами и острой кормой, и даже с мачтой – высоким железным штырем, устремленным в вечернее беззвездное небо - но без паруса.
Он подошел к темнеющему входу – храм был открыт, как всегда. Из черного проема тянуло запахом расплавленного воска и благовоний. Он перешагнул порог и тихо произнес: «Всесветлый да просветит нас!». Ему никто не ответил. Он возвысил голос, повторив свой возглас, который был одновременно и молитвой, и приветствием жрецам-тииикам, но ответа не было. Даже никого из младших служек не было здесь.
«Все на празднике Фериана», - успокоено подумал Огаэ. Все было так, как он и рассчитывал.
Ученик белогорца скользнул вдоль стены, мимо каменных подсвечников, на которых совсем недавно, как видно, возжигали для вечерней молитвы благовония. Дым уже рассеялся, и их невзрачные остатки лежали на углях.
То ли оттого, что снаружи солнце садилось все ниже и ниже, то ли оттого, что горящих свечей было мало, сумрак сгущался. Огаэ достал из-за пазухи и зажег свою припасенную свечку – она стала мягкой от тепла его тела – и поднял ее повыше, освещая себе дорогу. Круг мерцающего света упал на огромную медную пластину на полу, на ней виднелись борозды, составляющиеся в очертания женской фигуры. Огаэ присел на корточки, поднося свечу ближе – края пластины были истерты, словно сотни и сотни ног проходили здесь, а само изображение, подернутое от времени зеленоватой дымкой было нетронутым. Огаэ, привыкнув к темноте, смог теперь различить, что женщина на нем держала ребенка, который протягивал руки в стороны – куда подходили те люди, что истерли своими ступнями медную пластину так, что она по краям была значительное ниже самого изображения, создавая ему какую-то странную, неровную раму.
Огаэ только сейчас заметил грубо выбитые буквы, идущие поперек изображения. Шевеля словно внезапно опухшими губами, он прочел вполголоса: «Я, имярек, будучи по крови презренным и гнусным сэсимэ, потомком гнусных и презренных карисутэ, согласно повелению великого Нэшиа, правителя Аэолы, Фроуэро и островов Соиэнау, пришел сюда, как подобает, чтобы отречься от Великого Табунщика, и попрать ногами это нечестивое изображение».
Огаэ прерывисто вздохнул. Сюда приходили отрекаться потомки тех карисутэ, которые уцелели при гонениях Нэшиа Первого, люди, которых называли «сэсимэ» - «презренные». Их предки не были убиты, потому что они тоже отреклись от Великого Табунщика, и им была сохранена жизнь. Его отец был сэсимэ и поэтому их лишили имения, когда усилилась строгость законов против потомков карисутэ. Ежегодные посещения этого храма для отречения со времен правления Нэшиа Второго снова стало обязательным, и как тогда, при Нэшиа Первом, многие неблагонадежные были казнены или лишены имущества.
«Они не хотели наступать на священное для карисутэ изображение, поэтому становились только на самый край», - вдруг понял Огаэ.- «Вот почему он так истерт». Он вспомнил, как мучительно было отречение всякий раз для его отца – он делал это вопреки собственному желанию, ради того, чтобы Огаэ был вычеркнут из списков сэсимэ и мог жить, не как «презренный», а как обычный аэолец. Но, как сказал дедушка Иэ, отец верил в то, что Табунщик воссиял, его сердце принадлежало Табунщику, как сердце сына Тэлиай – Аэрэи. Поэтому оно и разорвалось от боли в тот день…
Расплавленный воск обжег ему пальцы. Он поднялся. Впереди белела покрытая штукатуркой стена – чтобы достичь ее, надо было пересечь зал. Почти бегом он бросился к ней – пламя свечи в его руке затрепетало и едва не погасло. Он задел ногой какой-то треножник и тот со звяканьем упал. Огаэ остановился, слушая удары своего сердца. Никто не окликнул его. Вдалеке с легким шипением догорали свечи. Тьма сгущалась.
Он стоял перед стеной, покрытой белой штукатуркой, и желтый круг от его свечи подрагивая, искажался в ее выбоинах.
«Здесь можно поговорить с Великим Табунщиком», - повторил про себя слова Тэлиай Огаэ. Почему – она так и не смогла ему ответить. Так было принято - порой люди ставили у стены цветы и прикасались к ней рукой, порой – зажигали свечи. Раньше Огаэ думал, что это – одно из храмовых суеверий, о которых строго предупреждал его учитель Миоци, но Тэлиай рассказала ему, что сюда приходят не только поклонники Шу-эна Всесветлого – зажигать свечи о своих умерших родственниках, которых он перевозит за горизонт в страну забвения, но и те, кто верит Великому Табунщику. Огаэ был уверен, что с ним можно здесь поговорить, он стоит рядом, за стеной, и непременно услышит. Он прижался лбом к штукатурке и шепнул:
- Великий Табунщик! Я – Огаэ, ученик ли-шо-Миоци. У меня был…есть…он умер, мой отец, Ты не мог бы…я просто слышал, что ты умер, а потом воссиял…вот…просто я подумал – ты же сильнее и Шу-эна, и Фериана, и У… раз ты воссиял? - прошептал Огаэ.- Забери, пожалуйста, то есть я хотел сказать – пусть сотворит твоя рука… нет, я не то хотел сказать, понимаешь, я еще только учусь правильно молиться… меня учит ли-шо-Миоци, он очень хороший, он в тебя не верит, но ты не думай - он добрый…он меня взял навсегда к себе, и не в рабы, а просто в ученики…а когда папа умер, он сказал, что я ему как сын…я ему не сказал, что я пойду сюда, к тебе – он не позволил бы… а мне очень надо, потому что ты же знаешь – ты один воссиял, так что я хочу попросить…, - он сделал глубокий вдох, набираясь смелости, и выпалил: - Ты не мог бы сделать так, чтобы папа меня не забыл? Вдруг ты случайно пойдешь за горизонт…по делам…- торопливо добавил он. – Ну, если случайно его увидишь, ты с ним поговори, и он все вспомнит! Он быстро меня вспомнит! Или… или забери его с собой – чтобы он не оставался за горизонтом…он любил тебя, а приходил сюда отрекаться только из-за меня…ты не думай, он тебя очень любил, и велел дедушке Иэ мне о тебе рассказать.
Огаэ вдруг густо покраснел – Великий Табунщик ведь и есть сам Великий Уснувший, он и так все знает, а он ему все рассказывает, да еще так бессвязно и сбивчиво. Он прижался лбом к белой стене. Свеча стекла на его руку горячими каплями и воцарилась тьма.
- Пожалуйста, - прошептал Огаэ, но из его пересохшего горла не вырвалось ни звука. Он сглотнул и попытался снова произнести имя того, к кому он пришел, и голос его прозвенел под сводом лодки-храма:
- Великий Табунщик!
Сноп золотого пламени на мгновение озарил храм, ослепив Огаэ. Он радостно воскликнул, не понимая зачем:
- Эалиэ! Эалиэ, эалиэ!
Клич белогорцев разнесся по освещенному последними предзакатными лучами солнца храму. Повергнутое на землю медное изображение женщины с ребенком озарилось светом, и Огаэ увидел, что голова ребенка, которого она держит на руках, вписана в перекрестье линий. Не понимая, что делает, он схватил кусочек угля и начертил такой же знак на побеленной стене.
- Ах ты пакостное сэсимское отродье! – крепкие руки сдавили его горло. Солнце уронило свой последний луч на мальчика и двух храмовых служек, и ушло за горизонт.
***
Храмовые служки приволокли его на пустую рыночную площадь, где в беседке скучая, сидел за кувшином вина какой-то важный человек в черном плаще. Огаэ, полузадушенный и избитый, едва мог стоять и совсем не мог говорить – страх не отпускал его горла, даже когда служка разжал свои пальцы.
- Молился у стены самому Табунщику? – переспросил человек в черном плаще и неожиданно хлестнул Огаэ тяжелой плетью. Тот не вскрикнул, а только судорожно втянул в себя воздух.
- Как твое имя?
Огаэ молчал, беззвучно раскрывая рот – он не мог произнести ни слова, как ни пытался.
- Какой-то побродяжка, - сморщил нос служка.
- Посадить его на кол, да и дело с концом, - сказал человек в черном плаще и махнул рукой стоявшем неподалеку стражнику. – Забери-ка его.
Огаэ сначала не понял, что случилось, но когда стражник потащил его прочь из беседки, он осознал происходящее так ясно, как будто в голову ему ударила молния. Его казнят сейчас же, и как мучительно! Он бешено вырывался из рук стражника, но по-прежнему не мог кричать – голос пропал. Наконец, он укусил его за палец, и стражник отшвырнул его на землю, как лягушонка.
- Не справиться с одним мальчишкой, что ли? – раздраженно проронил человек в черном плаще.
Огаэ, наконец, связали и стражник, взяв его за ноги, словно тушку зайчонка, понес на рыночную площадь, где обычно проходили такие казни.
Площадь была пуста. Если бы кто-нибудь его увидел, узнал, сказал учителю Миоци! Завтра утром Тэлиай придет на рынок и увидит…его. Стражник бросил Огаэ на твердую землю, человек в черном плаще повернулся к нему спиной и огромный красный круг на черной ткани отразился в расширенных от ужаса гласах мальчика. Это сокун! Храмовый воин Уурта! Последняя надежда, какой бы призрачной она ни казалась, погасла – сокуны не знают пощады.
Вдруг Огаэ ощутил, что за его спиной кто-то есть. Он не мог повернуться из-за веревок, но был уверен, что кто-то в это мгновение стал за его спиной – такой же мальчик, как и он сам, чтобы быть с ним до конца. Через мгновение он понял, что это был он – Великий Табунщик. Страх ушел, невидимая рука перестала сжимать горло.
- Я ученик ли-шо-Миоци, - громко и четко проговорил Огаэ. – Отпустите меня к моему учителю.
Сокун резко обернулся и впился глазами в Огаэ. Мальчик-Табунщик стоял за его спиной, но сокун не мог этого видеть. Огаэ же знал – они были теперь вдвоем, и ему ничего не было страшно.
- Я – ученик ли-шо-Миоци, - начал он снова.
- Почему ты был в храме? Почему ты называл имя Табунщика?
- Я – ученик ли-шо-Миоци, - упрямо повторял Огаэ.
- Заткнись! – крикнул сокун, и обратился к стражнику:
- Бери мальчишку в тюрьму, и сообщи второму великому жрецу Шу-эна, о том, что его питомец шастает по неположенным местам… Я позже составлю доклад для ли-шо-Нилшоцэа…думаю, его заинтересует эта история.
…Когда в тюремный подвал вошел ли-шо-Миоци, Огаэ, уже освобожденный от веревок, бросился к нему, не разбирая дороги, мимо скованных узников.
- Беги, мальчик, беги на свободу…- зашумели изможденные голоса, в которых сквозила тень радости.
- Учитель Миоци! – он схватил его руки, целуя их.- Простите меня!
Миоци ничего ему не ответил, лицо его было усталым, возле глаз залегли тени.
- Всесветлый да не лишит вас своей милости! – сказал он, возвысив голос, как показалось Огаэ, через силу. Рабы Миоци внесли в подвал кувшины с водой и лепешки, и стали кормить и поить заключенных. Среди страдальцев пронесся шепот:
- Это белогорец Миоци… Служитель Всесветлого из рода карисутэ…
Кто-то выкрикнул:
- Небо да осенит тебя! Весна да коснется тебя!
Неизвестно, услышал ли это Миоци. Крепко сжав руку Огаэ, он стремительно вышел с ним во внутренний двор тюрьмы. Небо над их головами было черным – облака закрывали звезды. На каменных плитах подрагивали красные отсветы от факелов, укрепленных на глухих стенах. Сокун в черном плаще неспешно подошел к великому жрецу Шу-эна.
- Миоци, - сказал он с развязной усмешкой, опуская непременно положенные слова «ли-шо», - Миоци! Так что делал в том храме этот щенок?
Ли-шо-шутиик выпрямился и будто стал еще выше. На его лице плясали блики от пламени факелов.Он смерил сокуна взглядом, и в его темных зеленых глазах были презрение и гнев.
- С каких это пор младшие жрецы Уурта так разговаривают с ли-шо-шутииками и белогорцами? – негромко, но весомо спросил он.
Сокун стиснул зубы от ярости.
- Л и – ш о Миоци может ли ответить мне, что его ученик делал у стены Табунщика?
- Я ответил Уэлишу. Ты можешь спросить его.
- Счастье твое, Миоци, что ли-шо Нилшоцэа еще не вернулся из Фроуэро! – прошипел сокун.
- Может быть, - с этими словами Миоци отвернулся от него и еще крепче сжал руку Огаэ – так, что от боли у мальчика выступили слезы на глазах.
- Мкэ ли-шо торопится? – раздался снова голос сокуна.
- Да, - отрывисто бросил Миоци, ускоряя шаг. Огаэ, задыхаясь, едва поспевал за ним.
- Если даже мкэ ли-Уэлиш счел достаточными твои слова о том, что ты сам послал этого щенка молиться в месте смерти его отца, а он тебя не так понял, это не освобождает
мальчишку от наказания!
Миоци остановился. Огаэ инстинктивно спрятался за его ноги.
- Я сам накажу его, - на этот раз в голосе МИоци зазвенел металл. – Прикажи открыть для меня малые ворота – я и так слишком долго здесь задержался.
…Вороной конь нетерпеливо прял ушами. Миоци молча посадил, почти бросил, Огаэ на спину коня и прыгнул в седло сам.
- Простите меня, учитель Миоци, - начал Огаэ.
- Об этом – после, - оборвал его ли-шо-шутиик, пуская коня рысью. Огаэ вцепился в гриву. Его мутило от голода и быстрой езды, но чувствовал себя счастливым. Миоци пришел за ним, чтобы вызволить из рук сокунов! Даже мысль о неминуемом наказании за ослушание не страшила его. Может быть, потому, что учитель Миоци еще никогда не наказывал его за все то время, что Огаэ у него прожил.
…Им открыла Тэлиай и поспешно прижала к себе Огаэ.
- Нет, Тэла, - строго сказал Миоци, снова больно сжимая плечо своего воспитанника, - довольно было нежностей. Идем, Огаэ.
- Мкэ Аирэи! Неужто вы ему и поесть не позволите?! – взмолилась Тэлиай. – Поговорили бы с ним завтра, а сейчас пусть бы поел и выспался. Завтра бы и пожурили его…
- Пожурил? – Миоци повысил голос, и Тэлиай испуганно съёжилась под своей шалью. – Пожурил? Этого, боюсь, будет мало после всего того, что он натворил.
- Мкэ Аирэи…
- Меня зовут ли-шо-Миоци, Тэлиай, - отрезал жрец Всесветлого. – И хватит об этом. Ступай к себе. Огаэ, идем.
Они шли через сад - долго, очень долго, как казалось мальчику – пока не достигли того места, где днем обычно проходили занятия с учениками. Миоци тяжело опустился на поваленный бурей ствол дерева. Он поставил Огаэ перед собой и велел:
- Отвечай мне. Что ты делал в Ладье Шу-эна?
Огаэ уже не чувствовал себя таким счастливым, как еще совсем недавно. Он уставился на деревянный диск с серебряными буквами на груди Миоци, не смея поднять глаз.
- Отвечай!
Миоци приподнял его голову за подбородок и в неверном свете появившихся в разрывах туч редких звезд его запавшие глаза показались ученику совсем черными. Огаэ увидел совсем близко бледное, усталое лицо своего наставника и его сердце пронзила острая жалость.
«Он, наверное, очень расстроен и утомлен», - подумал Огаэ.
- Отвечай мне!
- Мкэ ли-шо… - Огаэ смолк.
Миоци слегка встряхнул его за плечи.
- Продолжай!
- Я… молился… Великому Табунщику, -выдохнул Огаэ.
- Что?!
Миоци резким движением сорвал со своего пояса жесткую веревку. Ее, сплетенную из волокон сердцевины пальмы, дают белогорцам при первом посвящении. Сердце Огаэ сжалось. Он молча снял рубашку и уткнулся лицом в теплую шероховатую кору дерева. Рука у Миоци, наверное, очень тяжелая… Огаэ заранее закусил губу, чтобы не кричать – надо постараться показать Миоци, что он не зря учился у белогорца…
Раздался свист и глухой удар. Затем – еще и еще. Сжавшийся в комок Огаэ не понимал, отчего он не чувствует боли. Он осторожно выглянул из-под своего локтя.
Миоци опустил занесенную руку.
- Оденься и иди к Тэлиай, - сказал он. – Но в следующий раз я выпорю уже не ствол луниэ.
+++
Огаэ, вымытый и накормленный, уже давно лежал под одеялом в своей комнате, но сон все не шел к нему. Он думал о ли-шо, о том, как он изменился за последнее время, с тех пор как у них останавливались эти странные ненастоящие белогорцы. Огаэ не сомневался в том, что они были ненастоящими, но о них с Миоци он больше не разговаривал, с тех пор, как схлопотал подзатыльник. У ли-шо очень много дел, он – один из великих жрецов, и от него зависит, какие порядки будут в Тэ-ане. В Иокамме, совете Аэолы, где ли-шо проводит целые дни, обсуждают важные дела – по какой цене продавать хлеб и как договориться с фроуэрцами, чтобы они брали меньшие пошлины с аэольских купцов, а самое главное – чтобы не соединять алтарь Шу-эна Всесветлого с алтарем Уурта. И что нельзя приносить человеческие жертвы, хотя Уурту их иногда приносят. Он слышал, что с Каэрэ чуть было не случилось что-то такое, но ему строго-настрого сейчас запрещено даже упоминать его имя. Раньше он мог поговорить о Каэрэ с мкэн Сашиа, но теперь она живет у воеводы Зарэо, учит вышивать его дочь Раогай. Раогаэ, брат Раогай, говорит, что его сестра терпеть не может Сашиа. Сашиа всегда была печальна, но она очень добра к нему, Огаэ, и с ней еще можно было поговорить о Великом Табунщике. А Каэрэ сейчас у ли-Игэа, ему там, наверное, хорошо. Ли-Игэа очень добрый, но он какой-то другой, чем ли-шо-Миоци. Во-первых, он говорит очень странно, даже иногда смешно – потому, что он фроуэрец, хотя, конечно, он совсем другой фроуэрец, чем сборщики податей и их воины. Они смуглые, черноволосые, пахнут конским потом и бросают зерна черного ладана в огонь Уурта – и его языки тоже становятся черными. Ли-Игэа светловолосый, как ли-шо-Миоци, и от него пахнет каким-то особым, священным горьким запахом благовоний. И он, конечно, не поклоняется Уурту – иначе они не дружили бы с ли-шо. Он посвящен Фериану, Великому Возрожденному. Сегодня – праздник Фериана, значит, ли-Игэа в Тэ-ане. Наверняка он зайдет к ним, и ли-шо разрешит Огаэ посидеть рядом с ними, пока они разговаривают. Пусть бы пришел он поскорее, ли-Игэа – тогда учитель Миоци не будет таким печальным и усталым, как в последние дни. Он весь день в Иокамме, а ночами молится Великому Уснувшему, а тоот не отвечает.
Ступени лестницы заскрипели. Огаэ юркнул под одеяло. Миоци, с зажженной свечой в руке, неслышными шагами вошел в комнатку и вгляделся в лицо ученика.
- Ты ведь не спишь, Огаэ?
Мальчик, поняв, что притворяться бессмысленно, открыл глаза и сел.
- Нет, учитель Миоци.
Как в ту далекую ночь, желтая луна опять заглянула в окно. Миоци поставил свечу на высокий табурет, и, присев рядом с Огаэ, дотронулся до его лба своей огромной ладонью.
- Не болен? – спросил он, и в его голосе послышалась тревога.
Огаэ мотнул головой, порывисто схватил руку учителя и несколько раз поцеловал его ладонь, покрытую шрамами от ожогов.
- Ты что?! – удивился Миоци.
- Мкэ ли-шо… - Огаэ не мог говорить из-за нахлынувшей жалости к Миоци. – Мкэ ли-шо… Я очень дурно поступил сегодня… Я огорчил вас…
Он испугался, что сейчас расплачется, и так оно и случилось. Миоци не рассердился.
- Тебе бы девочкой родиться, - сказал он неожиданно добродушно.
- Нет! – испуганно замотал Огаэ головой – как будто Миоци мог настолько круто изменить его судьбу. Миоци улыбнулся.
- Хочешь посмотреть на звездный дождь? – спросил он. – Пойдем на крышу.
Он поднял Огаэ на руки – он давно уже так не делал. Мальчик рассмеялся от восторга. Они поднялись на крышу по ветхой лестнице и сели рядом на маленькой террасе среди цветов.
Звезды чертили по очистившемуся от туч небу тысячи ярких линий и гасли далеко в степях за рекой.
- Ты молился Великому табунщику о своем отце, Огаэ? – спросил Миоци.
- Как вы догадались? – растерялся тот.
Миоци положил ему руку на плечо, обнимая, как равного. Они посидели молча.
- Ты уедешь на днях к ли-Игэа. Будешь жить у него, - вдруг сказал Миоци.
- Мкэ ли-шо! – Огаэ вскочил на ноги, потом упал на колени – Миоци подставил руки и поймал его в охапку.
- Ты что? – удивленно и немного сердито спросил белогорец. – Я запретил тебе становиться на колени перед кем-либо, кроме Великого Уснувшего.
- Мкэ, не выгоняйте меня… выпорите меня… по-настоящему…но не выгоняйте меня…
Огаэ барахтался в объятиях Миоци, не сразу заметив грустную улыбку своего наставника.
- Огаэ, это вовсе не наказание. Я же не отправляю тебя к Игэа навсегда – всего лишь на несколько недель. До зимы. Я сейчас очень занят, мне некогда с тобой заниматься, а ты должен поскорее подготовиться к первому испытанию на младшего писца. Игэа подготовит тебя гораздо лучше, чем я.
- Нет, вы – самый.. самый лучший, учитель Миоци! – выпалил Огаэ и разрыдался уткнувшись в льняную рубаху Миоци.
- Огаэ! – строго сказал Миоци, и повторил уже гораздо более мягко: - Огаэ, Огаэ! Так будет лучше…Ты совсем один целыми днями, видишь меня редко, поэтому тебя мучают печальные воспоминания и ты начинаешь делать всякие глупости. У ли-Игэа ты не будешь чувствовать себя одиноко. Он и Аэй очень любят тебя. Потом, когда у меня будет меньше дел в Иокамме, к зиме, я заберу тебя назад в Тэ-ан. И потом – я же буду навещать Игэа, и мы будем часто видеться. Да не реви же ты так! Ты же ученик белогорца! А ученик белогорца…
- … не должен знать, что такое слезы, - закончил за него Огаэ, всхлипывая.