СУИЦИД.
«Все, приехали, поезд дальше не идет! Тянул резину, будто бы время в моем случае лечит. Уйти надо было еще вчера, со спокойной душой, а не озлобленным после этой ссоры с Наташкой. Или надо было сдержаться? Она-то сгоряча все наговорила. Понять ее можно: дом, ребенок, две работы, постоянная нужда... Она же еще молодая совсем, вот и не выдержали нервы. И я хорош, старый пердун, вспылил, до слез ее довел... И что в результате?»
Размышляя, Кузьмин ворочался на жесткой узкой койке и рассеянно смотрел по сторонам. До чертиков хотелось курить, но за прошедшую бессонную ночь он выкурил все запасы «примы» и теперь, чтобы унять желание, посасывал почерневший от никотина мундштук.
«Наташка, понятно, долго убиваться не будет, а вот Машенька...»
Вспомнив внучку, он грустно улыбнулся и перевел взгляд на ее фотографию под стеклом, висевшую напротив. С портрета на него смотрела недетским взглядом худенькая голубоглазая девочка лет четырех. Сколько раз эти глаза пристально смотрели на Кузьмина перед сном. При этом оба молчали, лишь Маша сильно сжимала его ладонь своими ручонками и громко сопела.
«В конце концов, Наташка что-нибудь придумает. Например, скажет, что деда увезли спать, потому что он устал от многолетней бессонницы или что-то в этом роде. Выкрутится».
Кузьмин заставил себя вылезти из теплой постели и даже несколько раз присел, держась за тумбочку. После он достал из стаканчика свои челюсти: нижнюю ловко поставил на место, а верхнюю принялся рассматривать. Неделю назад она ни с того, ни с сего треснула ровно посредине и теперь держалась на честном слове. Поэтому он и не мог разжевать приготовленные Наташей отбивные, за что дочь его отчитала. Дескать, «если кому-то не нравится домашняя пища, пусть идет в ресторан!» А ему просто стыдно было признаться в своей беспомощности, да и не хотелось расстраивать ее предстоящими расходами на новый протез.
«Как все плохо, как плохо!» — подумал Кузьмин и поплелся на кухню ставить чайник. Завтракать не хотелось, и он скорее действовал по привычке. Проходя через зал, он вдруг обратил внимание на Машенькину кровать: она была неубранной, и Кузьмин впервые заметил на детском пододеяльнике маленькие дырочки от частых стирок, точнее, от старости.
«Дожился, постельное белье внучке купить не могу!»
На глаза Кузьмина навернулись слезы, когда он заправлял детскую кроватку. Рядом с подушкой он аккуратно расставил пластмассовых кукол, плюшевую собаку со свалявшейся шерстью и большую резиновую голову от космонавта. Кровать дочери тоже была неубрана, опаздывали, видимо, но ее он застилать не стал. Присев на корточки, он порылся в мусорном ведре и извлек оттуда несколько годных к употреблению чинариков. После этого заварил прямо в эмалированнолй чашке крепкий чай, почти чифирь, и теперь пил маленькими глотками, обжигая губы. Кузьмин поочередно выкурил все семь бычков и пошел в ванную бриться.
«В морге, поди, бреют старыми заржавленными лезвиями, - все равно щетина остается. Да и самому приятнее, тем более, в последний раз».
На мгновение ему вдруг стало очень страшно от мысли, что он бреется в ПОСЛЕДНИЙ РАЗ! Ополоснув лицо, он намылил подбородок и щеки и еще раз прошелся лезвием. Проведя ладонью по щекам, он довольно улыбнулся, вылил остатки одеколона и размассировал лицо. Когда с бритьем было покончено, Кузьмин достал из шкафа тщательно сложенное свежее белье, отутюженные брюки и белую рубашку с застиранным воротом. Галстук он одевать не стал — никогда он не любил галстуки и носил их только по необходимости. Чтобы собраться с мыслями, он опять присел на табурет в кухне и тут обнаружил, что забыл про носки!
«Очень весело: в костюме на босу ногу! Прямо комедия о склеротичном старике».
Он даже засмеялся, представив, как нелепо выглядели бы ноги покойника, случись им выглянуть из-под савана. Кстати, саван! Он опрометью кинулся в комнату, перерыл свой шкаф и, наконец, извлек из него большой прямоугольный лоскут белого сатина. Его покойная жена, умершая двенадцать лет назад от пневмонии, купила ткань в расчете на двоих. Видимо понимала, что на мужчину в таких случаях надеяться не приходится. На нижней полке он нашел и носки, не новые, зато чистые и без дырок. Надев носки, он посмотрел на настенные часы — без четверти десять. Наташа обычно возвращалась с работы в шесть, так что времени у него было более, чем достаточно. И тут он подумал о Маше, ведь обычно именно он забирал ее из садика ровно в пять, и она уже привыкла, что за ней приходит дед.
«Маша, Машенька! Ты уж прости меня, но сегодня я не приду за тобой в садик. И завтра тоже. И вообще, я тебя уже никогда не заберу...»
Старческие сентиментальные слезы опять навернулись ему на глаза. Так получилось, что Машенька росла без отца, и дед для нее был непререкаемым авторитетом, что порой выводило из себя Наташу. По любому вопросу Машенька обращалась к деду и почти никогда — к матери. Кузьмин учил ее сначала ходить, потом читать по слогам, сидел с ней, когда она болела, а болела она часто, особенно осенью. Вместе с ним Машенька любила перед сном бродить по парку, кормить голубей и кошек, удить рыбу в пруду, чтобы тут же отпустить ее обратно. Иногда Кузьмину казалось, что Маша — его дочь. Отчасти потому, что из-за службы он не мог быть настоящим отцом для Наташи.
Соседи по дому — такие же пенсионеры — в шутку называли его «папашей», вкладывая в это слово скорее восхищение, чем насмешку. По правде Кузьмину было гораздо интереснее с Машей, чем просиживать штаны за домино в беседке или говорить о болезнях, пенсии и политике.
С внучкой он словно заново открывал для себя этот привычный мир. Он научился смотреть на обыкновенные вещи, - будь то закат солнца или журавлиный клин в небе, - ее глазами, восторженными и удивленными. В свои неполные шестьдесят четыре он вдруг понял, какое это счастье — познавать и открывать в этом мире что-то новое, необыкновенное, доселе неизвестное!
По привычке он машинально проверил газ, воду, погасил свет, потом в старую газету завернул грязные носки, майку и трусы, захлопнул парадную дверь, закрыл ее на ключ и, весело насвистывая, стал спускаться по лестнице с четвертого этажа. На площадке второго этажа он осмотрелся по сторонам и, убедившись, что никого нет, кинул газетный сверток в мусоропровод.
«Вот здорово, эти вещи стирать уже не придется! В некотором роде умирать все-таки приятно. Во всем можно найти положительные моменты. Так, ну а теперь — последние гастроли! Гуляй, мужик, за все уплачено!»
Легкой походкой Кузьмин шагал по людной улице, улыбаясь яркому весеннему солнцу, встречным незнакомым людям и даже бродячим собакам. Свернув в переулок, он забежал в сберкассу и снял с книжки все деньги. Поблагодарив молоденькую очкастую кассиршу, он засунул полученные деньги в карман, даже не пересчитав, чем очень удивил очередь. Удивительно легко жить последний день! Если бы вся его жизнь состояла из таких вот солнечных радостных деньков, но... чудес не бывает. В кондитерской на углу к изумлению экономных покупателей, он попросил килограмм самых хороших шоколадных конфет, полкило песочного печенья и четыре пакета фруктового йогурта. Все это он небрежно засунул в хрустящий бумажный пакет и, сопровождаемый недоуменными взглядами, вприпрыжку выскочил на улицу.
Уже через пятнадцать минут он сидел с Машенькой на скамейке возле детского садика — отпросил ее у воспитательницы ровно на полчаса, до обеда.
• Кузьмин, ты чего это? - Почему-то с самого раннего детства Маша называла его только по фамилии, что, впрочем, очень ему нравилось. — Я же еще не кушала, потом не спала и потом не гуляла еще. А ты явился — не запылился.
• Соскучился по тебе, лапочка моя, нет сил. — Кузьмин усадил Машеньку на колени и уткнулся носом в ее волосы. Кто бы мог подумать, что волосы ребенка могут источать такой нежный запах! Вдыхая полной грудью этот смешанный аромат молока, детского шампуня и еще чего-то необъяснимого, он опять едва не заплакал. — Сидел вот дома один-одинешенек, да и взгрустнулось, тебя захотел повидать.
• Ну ты, Кузьмин, даешь! - с восхищением посмотрев на деда, сказала Маша. Сейчас ее глаза, отражавшие безоблачное апрельское небо, были похожи на два синих озера, разделенные розовым, немного вздернутым носиком. Из левой ноздри неожиданно выкатилась хрустальная сопелька. Кузьмин торопливо вытащил носовой платок и заставил Машу громко высморкаться. — Ты сегодня какой-то... красивый.
• Вот, видишь, достал из шкафа по такому случаю парадный костюм, - словно оправдываясь, пробормотал Кузьмин.
• А какой сегодня случай? Разве сегодня уже праздник? А почему тогда я, спрашивается, в садике?
• Да нет, не то, чтобы праздник — настроение хорошее у деда. Решил и тебе сделать приятное.
• Ну, дед, ты у меня маленькая прелесть!
• Ты все напутала, это ты — моя маленькая прелесть, а я... я... Я — твой дед, которого ты называешь Кузьминым. — У него в горле вдруг встал ком, и он не смог продолжать.
• Разве ты обижаешься, что ты — Кузьмин? Вот дела! - хлопнула в ладоши Машенька и тонкими ручонками обняла деда за шею. — Да ты еще и неколючий какой-то. Правда, чем-то пахнешь все время.
• Это одеколон, Машенька. Называется «тройной». Я им редко пользовался, поэтому и запах незнакомый.
• А почему «тройной»?
• Почему? Ну, ты в своем репертуаре: задаешь вопросы, на которые я не знаю ответов. Наверное, потому, что состоит из трех частей: бутылочка, пробочка и сам одеколон.
• А если бы пробочка куда-нибудь делась, то он назывался бы «двойным»?
• Наверняка. Знаешь, Маша... хочешь, я подарю тебе свои часы, тебе же нравится с ними играться? - Кузьмин торопливо расстегнул потертый ремешок и снял с руки золотые часы «Победа». — На, возьми.
Маша нахмурилась и обиженно отвернулась.
• Они тебе разве не нравятся? Машенька, что с тобой? - Он повернул ее личико к себе и увидел наполненные слезами глаза. Чтобы не заплакать, она прикусила верхнюю губу.
• Если ты мне отдашь часы, то как ты будешь приходить за мной в садик? Ты же все время говорил, что смотришь на часы и поэтому не опаздываешь. Ведь говорил же?! - И она все-таки заплакала, уткнувшись ему в плечо.
• Господи, Машенька, я не хотел ничего плохого сказать. Ну прости меня, маленькая, ну прости! Дед скверно пошутил. Я ни за что не отдам тебе свои часы и по ним буду приходить за тобой в садик. Ну все, все, успокойся, маленькая, ну не плачь. О, старый дурачок, чуть не забыл! Гляди-ка что я тебе принес, - и он достал из хозяйственной сумки большой бумажный пакет со сладостями. — Это я тебе купил. Ну и твоим подружкам тоже.
Округлив еще не просохшие от слез глаза, Машенька испуганно заглянула в пакет и тут же зажмурилась.
• Маша, ты чего?
• Кузьмин, я все-таки еще не проснулась, да? Ты чего это выдумал? Сегодня же не Новый год, а подарки детям надо дарить только первого января.
• Нет, Машенька, подарки детям надо дарить каждый день, - он сглотнул слюну и добавил, - по возможности. Сегодня такая возможность у меня есть. Так что бери.
• А Алису Борисовну тоже можно угостить?
• Конечно, она же твоя любимая воспитательница.
• И Ирку Никольскую тоже?
• Не Ирку, а Ирочку. Да, и ее надо угостить. Вот пообедаете и съедите.
• А еще надо оставить тебе и маме, правильно?
• И маме.
• И тебе!
• Ну и... — у Кузьмина сильно сдавило сердце, и тайком от Машеньки он проглотил сразу три таблетки нитроглицерина.
• А Степану дать одну конфету?
• Что? Степану? А, конечно дать. Ты тут сама разберись, а мне, пожалуй, пора.
Маша резво соскочила с его колен, зажмурила глаза и хитро спросила:
• По-твоему я точно не сплю?
• Точно. Все настоящее. Ну, беги, лапочка. Нет, постой минуточку! - Он присел перед ней на колени. — Ты на меня ни за что не сердишься?
• Ох, Кузьмин! - В ее голосе прозвучали интонации Наташи. — Ну разве на тебя можно сердиться? - Она снова обняла его за шею и звонко чмокнула в щеку.
• Если бы ты только знала, Маша, как я тебя люблю. Ну, все, ступай к себе, вон тебя и Алиса уже высматривает.
• Да, точно. Зырит. Хорошо, я побежала. В пять часов «на том же...»
• «...месте, в тот же час». — Маша почти добежала до порога, как вдруг остановилась, обернулась на Кузьмина и, будто что-то вспоминая, нахмурила брови. Потом упрямо топнула ножкой и пошла к улыбающейся воспитательнице. Кивком головы Кузьмин поздоровался с Алисой, шумно втянул носом воздух и пошел прочь, на ходу все убыстряя шаг.
По дороге он купил пачку «беломора» и чекушку водки. Никакой записки он решил не оставлять.
«Уходить надо тогда, когда все уже сказано, когда не остается ни одного слова. Вот и у меня не осталось слов. Вообще, жизнь странная штука хотя бы потому, что однажды из нее надо уходить. Эх, и друзей не осталось, чтобы с кем-нибудь выпить посошок. Одному как-то не по-человечески. Ну и ладно, переживем».
Смерти он вовсе не боялся, и водка нужна была, чтобы скоротать оставшиеся четыре с половиной часа. В Бога Кузьмин никогда не верил, не верил в него и сейчас. Единственное, что пугало — от многих он слышал, что самоубийц хоронят отдельно от других или даже за кладбищенским забором, что его совсем не устраивало. Он давно уже выкупил «место» рядом с могилой жены и, понятно, не хотел лишиться этого места. А вот несчастный случай — дело другое, они просто обязаны будут его похоронить рядом с женой. Всю эту бессонную ночь он составлял план своего уничтожения и теперь неторопливо взялся за приготовления.
Из кладовки он вытащил кожаный футляр, извлек из него тяжеленный карабин, аккуратно разобрал его и тут же снова собрал. Потом достал коробку с патронами шестнадцатого колибра, зарядил один из них жиганом «на кабана», а саму коробку поставил на место.
«Для такой «охоты» достаточно и одного патрона. Главное — рассчитать траекторию».
Кузьмин скотчем примотал карабин к спинке стула, поставил его в прихожей. Потом привязал к «мушке» леску и размотал ее до изголовья своей кушетки. Натянув посильнее леску, он добился того, чтобы ствол смотрел строго в нужное место. Несколько раз проверив устойчивость ружья, он убедился, что расчет правильный, и жиган непременно попадет в подушку в тот момент, когда Кузьмин будет на койке. Затем он привязал просмоленную бечевку к спусковому крючку, а второй конец через вбитый гвоздь к ручке входной двери. Когда Кузьмин взвел курок и, обливаясь потом, медленно стал открывать входную дверь, послышался сухой щелчок - система сработала на «отлично»! Чтобы избежать ошибки, он повторил этот «опыт» еще несколько раз, и при каждом открытии двери неизменно раздавался безотказный щелчок бойка.
«Неплохо придумано! Главное — никто ни в чем не виноват! Наташа ни о чем не догадывалась, - надеюсь, это понятно любому оперу из УГРО, - да и я себя не убивал. Не пойман — не вор! Никто не назовет меня самострельщиком и не потребует хоронить за забором. Молодец, Кузьмин!»
На всякий случай он еще раз проверил всю систему и только после этого сел за кухонным столом. Он открыл «столичную» хлебным ножом, налил в стакан ровно половину и, не задумываясь, выпил одним глотком. Водку он не любил, предпочитая ей хороший коньяк, но времена, когда он не считал коньяк роскошью, прошли, впрочем, как и желание выпить.
На голодный желудок алкоголь действовал моментально: он почувствовал приятную легкость в голове, и все плохие мысли разом улетучились. Сейчас ему вспомнились годы службы военным атташе в Алжире и потом на Кубе.
«Золотые были времена! И служилось легко, и семья нужды не знала. Жаль только вот сын не родился — сейчас бы он меня понял».
Когда они с женой решились на сына — Кузьмин почему-то был уверен, что после дочери непременно должен был родиться сын! - было уже слишком поздно, и врачи строго-настрого запретили его жене даже думать о детях.
«Жаль. Хотя, чего теперь жалеть, игра заканчивается и трудно назвать в этой игре победителя».
Он вдруг спохватился, вытащил из внутреннего кармана все деньги, тщательно их пересчитал, сложил стопкой и положил на видное место. Потом снял золотые часы «Победа», завел их и рукавом пиджака протер стекло. Стрелки на циферблате показывали без четверти четыре.
«Еще есть время» — улыбнулся Кузьмин, открыл настежь окно и закурил папиросу, по привычке стараясь дымить на улицу. За окном жила весна. То ли теперь он острее чувствовал звуки и запахи, то ли весна действительно выдалась такой душистой, но Кузьмин полной грудью вдыхал теплый ароматный воздух и... улыбался.
«Как хорошо! А может, так было всегда, просто я не замечал? Всякую ерунду помню, а вот запахи весны в прошлом году — нет!»
Он поймал себя на том, что мурлычет какую-то мелодию: то ли вальс, то ли танго. Кузьмин открыл глаза, затушил папиросу и налил еще немного водки. Взяв стакан в руки, он прошел к себе в комнату и принялся разглядывать фотографию жены. Снимок был сделан задолго до ее смерти, - почему-то Кузьмины не любили фотографироваться, поэтому у них никогда не было семейного альбома. Из-за стекла на него смотрели добрые улыбающиеся глаза красивой женщины. Возраст по фото определить было трудно: тридцать пять, тридцать восемь максимум. Он поставил фото на место и молча выпил. Посидел немного на своей кушетке, вдруг торопливо сходил на кухню, взял со стола часы и положил их Машеньке на подушку. Сверил время по старинным настенным часам — шестнадцать ноль восемь. Кузьмин сходил в туалет, долго и обстоятельно оправлялся, а потом вымыл руки и сполоснул рот.
В коридоре он еще раз тщательно проверил всю блочную систему — работала она безотказно. Приоткрыв дверь во время одной из репетиций, он едва не столкнулся с соседкой по лестничной площадке.
• Здрассте, - буркнул Кузьмин в ответ на ее радостное приветствие и тут же закрыл дверь на замок.
На кухне он принялся перебирать все свои документы, сортируя их на «нужные» и «ненужные». Пенсионное удостоверение не нужно, его в левую стопку. А свидетельство о браке — нужное, его вправо. И свидетельство о смерти Кузьминой Марии Николаевны тоже вправо. Свой паспорт, конечно вправо. Дольше всего он размышлял о том, куда положить наградной лист — как никак, а четыре боевых ордена и шестнадцать медалей, и только четыре из них — юбилейные. Гордиться ему было чем, но сейчас он положил лист в левую стопку. Амбулаторная карта? Влево. Военный билет офицера запаса... Наверное, вправо. Машинально Кузьмин раскрыл удостоверение: с фотографии на него смотрел смуглый моложавый капитан второго ранга и улыбался одними глазами.
« Все-таки, военная форма была к лицу. Так, может быть, ее и надеть?! Нет, тогда это будет смахивать на дешевую комедию. Прямо там, генералиссимус!»
Кузьмин снова закурил папиросу и вылил остатки водки.
«Ну-с, последний глоток, последняя затяжка. Ставки больше не принимаются — время «Ч»!»
Он поднял стакан, взболтнул содержимое, глубоко и жадно затянулся, отчего голова пошла кругом, и выпил. Тщательно затушив окурок в пепельнице, Кузьмин достал из кармана патрон, взвесил его на ладони и, оттянув затвор, вставил его в казенник. Теперь уже очень аккуратно он подтянул бечевку и, больше не оборачиваясь, прошел в спальню. Ему стоило больших усилий, чтобы последний раз не взглянуть на Машенькину кровать.
Кузьмин долго топтался возле своей кушетки, решая, снимать обувь или нет? В конце концов, решил не снимать и впервые в жизни лег на кровать обутым. Повернув голову направо, он увидел смотрящий прямо на него черный зрачок ружейного ствола и, спокойно улыбнувшись, закрыл глаза.
То ли он задремал, то ли время пролетело слишком быстро, но разбудил его неправдоподобно тихий хлопок выстрела. Словно во сне он медленно повернул голову... В дверном проеме стояла белая как простыня Наташа и недоуменно смотрела на Кузьмина. Прямо у ее ног, обхватив ручонками живот, лежала... Машенька! Лежала и удивленно смотрела на деда, а из-под тоненьких пальчиков на разорванной кофточке на пол стекала тоненькая струйка крови. Девочка пыталась что-то сказать, что-то выкрикнуть, но вместо слов у нее изо рта показалась розовая почти прозрачная пена.
• МА-ШЕ-НЬ..! - Кузьмин попытался вскочить с постели, но вместо этого он неуклюже повалился на бок. В последний момент он почувствовал, как в его груди что-то огромное и пульсирующее невероятно расширилось, потом уменьшилось и, наконец, лопнуло.