Если вечером вытаращиться из окна на детскую площадку, можно увидеть повторяющуюся изо дня в день картинку. Точно стоп-кадр с территории тюремного плаца для выгула заключённых. Муслимы, сидящие по одному, по двое на перевёрнутых горках или на корточках лицом к лицу. Одинаково сутулые фигуры джамшутов и равшанов в китайском тряпье, скучившиеся друг к другу. Их сморщенные личики, как головки опарышей, как маски из прошлогодней картофельной шелухи. Визгливые, птичьи голоса. И красные огоньки папирос, незримыми глазками своих хозяев, косящие жадно и похотливо на окна обступивших девятиэтажек. Только нет колючей проволоки по периметру, вышек по углам и солдатиков, кутающихся от промозглой сырости в невзрачные казённые шинели.
...Они появлялись с наступлением темноты. Эти бывшие разнорабочие, полуслесари, полустоляры, копатели канав от завтрака до ужина, толкатели тележек и разносчики газетной макулатуры, синие и опухшие "руки на подхвате". Они стекались во дворы, как нечистоты в выгребные ямы, в ожидании заветного часа. Вписывающие и зачёркивающие фломастерами, маркерами или химическими карандашами номер очереди на своём теле. Ходячие учётные записи, снизу до верху исписанные рядами цифр, воняющие и смердящие, в ожидании обнуления списка, чтобы отлежаться, выспаться, отогреться ночью в подвале среди таких же, получивших пропуск разового счастья.
Мои пальцы меланхолически сгибали-разгибали попавший под горячую руку трёхдюймовый гвоздь. От такой гимнастики гвоздяра порядком разогрелся, но помирать, несмотря на свой почтенный по виду возраст, не собирался.
Я лежал на диване, разбитым любовью в хлам и, поигрывая гвоздём, наблюдал как Ленкина попка, обтянутая джинсой, елозит по истёртой сидушке, совершая движения вечной восьмёрки. Красная улыбка трусиков призывно улыбалась, выглядывая краешком из-под армейского ремня. Но сегодня меня это не возбуждало. Сегодня меня морозило, хотя буржуйка в углу давала достаточно тепла, чтобы не думать о минус пяти за окном, да и поленница из коллективно сваленного и распиленного тополя вроде обещала три-четыре дня уверенности.
Ленка кончала пятиминутное деловое общение с соседями по телефону. Как всегда под ней был её единственный и неповторимый "кофейный" табурет. Из тех, что когда-то интимно окружали барную стойку и зазывали потереться о свои красные, округлые, влажно блестящие маковки человечьи седалища. Но с тех пор как с кафе и с ресторанами, этими оазисами безбедного прожигания жизни, ударными методами было покончено, сия трехногая, недоделанная эйфелева башня служила моей жене местом вращательного вдохновения. Уперев голые пятки в отполированный обруч, скрепляющий три кочерги табурета, Ленуся нещадно эксплуатировала стальной винт Архимеда, вертикально проходящий через ось конструкции. Она то приподымалась на сантиметр, то опускалась на исходную позицию. И было в этом что-то от тройной вращающейся спирали – гипнотическое и завораживающее.
В животе голодно и безнадёжно проурчал желудок, я сглотнул, а Ленка сказала в трубку:
– Если хватит муки, кроме пирожков наделаем пельменей. Да. Павловна пообещала подсобить с посудой, проблемы не будет. У ней и соль ещё осталась... Лук? Нет, я поспрашивала. Ни у кого. Ну и чёрт с ним, с луком! Вы ещё про перец спросите. И без него управимся. Конечно. Спасибо. И вам того же!
Жена положила трубку на рычаг и, не отнимая руки, посмотрела в стену перед собой:
– Согласились! Наш подъезд в полном составе.
– И что, никто не отказался? – спросил я, впрочем, без удивления. Тут же мой внутренний голос и Ленка задали встречный вопрос, не сговариваясь:
– А жить хочешь?
– Хочу, – вздохнул я, принимая сидячее положение. – Ты Верочку уже приодела, расчесала?
– А то, – моя подняла брови.
– Значит, пельмени?
– Ага.
– И пирожки?
Ленка выставила передо мной свою ладонь, помолчала, чтобы я получше разглядел на ней линии, холмы и крестики, и произнесла, с неповторимым своим придыханием:
– Пирожки с перекрученным мясом, поджаренные на репейном масле. Вот такого размера!
Она повертела ладонью, чтобы я смог заценить размер пирожка в натуре. Я представил коричневую корочку, жёлтые, маслянисто поблескивающие бока. Горячий пар, подымающийся от эмалированного десятилитрового тазика, заполненного пирожками горкой...
Сумерки наступали. Стены комнаты и Ленкино лицо уже заметно покрылись их обесцвечивающими тенями. Я опустил взгляд на циферблат "Ракеты" – большая золочёная стрелка уткнулась в девятку, тогда как маленькая, часовая, уверенно подбиралась к семи.
– Пора бы уже.
– Андрюха? – спросила Ленка. – Как ты думаешь, когда закончится кризис?
– Когда поедим, – остроумно ответил я. Но судя по выражению её зелёных глаз, мой непревзойдённый юмор прошёл мимо. Она рассеянно растрепала свою рыжую, козырьком чёлку:
– Завтра чья очередь идти к реке?
– Михась с братьями. Стёпка, Серёга и пацаны с первого и третьего подъезда. Вэдэвэшники как всегда своих в защиту пришлют.
– Слыхал, мэрия собирается за речку деньги сымать?
– Ага.
– И чего?
– Пускай приезжают. Мы их напоим.
Наверное, моя жена прирождённый психолог. А может, просто - моя жена, мамка нашей Веруськи-чистые ручки. Потому что почувствовал, как от живота к голове стало нарастать давление, готовое сорвать мою благопристойную крышу. А если-когда её срывало, я, получив паровой импульс, на примере стим-панка, бил противецкие морды до их натурального фаршированного омерзения.
В прихожей задребезжал сигнал домофона.
– Спорим, это опять дворник, – предложила Ленка.
Я хрустнул пальцами:
– Не. Это почтальон. Сейчас в самый раз разносить квитки об оплате.
Домофон опять заверещал.
– Откойте. Ето тфоник, – передразнила жена.
Дверь в комнату распахнулась и, пустив по полу полоску света, в дверном проёме застыла Верунька. На ней трепетал белый в розовые и голубые цветочки халатик, застёгнутый на вереницу перламутровых пуговок, белые же банты над чёрными хвостиками по обе стороны от мордашки и красные гольфы. Неизменные котики-муркотики на ногах довершали общую картину невозможного.
Я отпустил нижнюю челюсть в свободное плаванье, а дочурка, убрав со лба смоляную прядь, строго перевела ленкины зелёные глазища с мамы на папу и поинтересовалась:
– Мне спросить? Или кто-нибудь из вас догадается?
– Спроси, – махнула Ленка рукой. – Спроси. Ты же знаешь. И – родителей нет дома.
Верунчик с пониманием хмыкнула, повернулась и притворила дверь. В комнате вновь потемнело. Я сподобился закрыть рот и спросил:
– А не слишком коротковато? Беззастенчиво как-то.
– В самый раз. Мне Егорыч нужный сайт показал.
– Угу. И где сыскали такой портняжный разврат?
– Марья Ивана сподмогнула. У ней там, знаешь, целый склад добра припасён. Моли лет десять никто не видел. Так что всё сохранилось.
Я почему-то вспомнил клопов и тараканов, которые добровольно ушли ещё раньше, но потом вернулся к дочурке:
– Значит, и сайт такой имеется?
– А то.
– Ма, Па – это дворник, – раздалось из коридора.
– Нужно было поспорить, – сказала Ленка с сожалением.
– Я вот всё думаю, как нам втюрили эти говорилки с ключами, когда мы всё равно впускаем всех подряд?
– Втюрили, потому что бизнес был. На дверях. Да и впускаем, потому что менталитет у нас такой.
– Какой?
– Добросердечный. Верим, чему говорят. Скажут – техничка. В половине десятого вечера. Мы и впускаем.
– Ничего. Скоро звонить перестанут.
– Надеюсь, не скоро. Они ведь тоже привыкли. Вот и набирают наш номер. Потом не забывай, подвал не должен пустовать.
– Да. Подвал – это святое.
В дверь позвонили. Я посмотрел на Ленку, она – на меня.
– Когда-нибудь это кончится, – сказала она.
– По-моему, всё только начинается, – не согласился я.
В дверь опять позвонили. По коридору прошелестели Веруськины котики-муркотики, щёлкнул замок.
– Как считаешь, она посмотрела в глазок?
– Ты же знаешь.
– Ну, я должен был спросить, дорогая.
– Сомневаешься?
Хотя вдоль позвоночника проходит жалкая щепотка волос, я почувствовал, как они у меня ощетинились. Ничуть не хуже, чем пластины у стегозавра. В коридорчике за дверью застыла нехорошая тишина. Ни шёпота разговора, ни шороха шагов. Или за разговором с женой мы чего-то пропустили, или...
В буржуйке вдруг стрельнуло и через щель в дверке сыпануло искрами. Ленка даже не шелохнулась. Она сняла ноги с подставки, встала и приложила, прислушиваясь, ладонь к перегородке. Там, за стенкой, у Веруськи была своя маленькая спальня.
Замерев на мгновение, склонив голову, Ленка поворотила ко мне лицо и раздвинула губы:
– Он там.
Я поднялся.
– Погоди. Я сама. – и как мышь, скользнула за дверь.
Гвоздь в руке таки лопнул и разделившись на половинки со стуком упал под ноги. И только я собрался по его поводу подумать, как что-то с силой ударило в стенку с обратной стороны, прошуршало сверху вниз и тяжело шлёпнулось на пол.
Я рванулся сквозь дверь в прихожую и, ослеплённый ярким светом, не сразу увидел.
– Что встал? – спросила Ленка. – Поможешь уже?
Дворник упал ничком, обратив левую руку ладонью вверх в просящем милостыню жесте. Рваные адидасы, косолапо вывернув пятки наружу, торчали на пороге, прикрытые суконными спортивными штанами. Жена сидела на корточках у головы, из под которой по полу уже растекалась тёмно-красная лужа, и держа в руке наш туристический топорик с рифлёной резиновой ручкой, смотрела на меня.
– Так мы будем сегодня стряпать пирожки, или как? – спросила она.
Из глубины спальни, сжимая в кулачке скомканный бант, вышла Верунчик, недовольно морща губы в гармошку и пытаясь запахнуться в халат. На щеке алела свежая царапина. Под ногою хрустнуло, я опустил глаза – это была одна из перламутровых пуговиц, с оборвышом нитки.
– Па, хочу пельмени.
– Будут тебе пельмени, - подтвердил я. – И пирожки тоже.
(C) Yeji Kowach 09.01.09