ПИНЧЕР PinScher ?! посвящается
Всю свою жизнь я живу на Южной улице.
Моя улица жаркая и пыльная, она не очень широка и довольно провинциальна. Раньше она была засажена акациями и тополями, сейчас – липами и местами - каштанами.
Я люблю свою улицу изо всех сил. Дело в том, что на ней живут мои «все-все-все», поэтому постоянную жизнь вне этой улицы я совсем не представляю.
На моей улице, как в Греции – всё есть!
Есть магазины. В магазинах – есть всё.
А так же - памятники архитектуры… Церкви и ритуальные конторы… Музеи и театры… Безусловно. Конечно. Сколько угодно и всегда!
Несмотря на критические точки кипения и заморозки, до которых время от времени доводят нас, местных жителей, улица умудряется процветать, поэтому к старым впечатлениям регулярно присоединяются новые в виде растущего количества небоскрёбов из стекла и бетона.
А ещё у нас есть Река.
Если сосредоточиться и попытаться понять – как я хожу по своей улице, то получается некая замкнутая в кольцо линия.
Возникший в памяти давнишний разговор об особенностях троллейбусных маршрутов неожиданно отражает ощущения относительно цикличности моего пути на ней.
- А как туда добраться?
- Маршрутом «А» или «Б».
- Они же идут в разных направлениях!
- Ну и что? Они кольцевые. Просто один маршрут немного отличается от другого.
- Не понимаю. Любой маршрут должен иметь начало и конец. Где у них начало?
- Какое начало? Я тебе сказала – они идут по кругу!
И я хожу по кругу.
Мы – ходим по кругу.
Ежедневный и бесконечный путь «дом - работа – работа – дом» не предполагает никаких шагов вправо или влево. На этом пути не может быть никаких попыток бегства! Отрадный круг - он замыкается и поглощает без остатка, всё задано и стройно, и каждая деталь работает без остановки.
Здесь я счастлива.
Это счастье, которое выбрало меня.
А мне хочется чего-то ещё…
Поэтому у меня есть Максим.
Максим – это буря в стакане воды. У неё белые волосы и жёлтые кошачьи глаза, она носит обтягивающие майки и чаще всего свою речь начинает словами: «Все суки!».
- Винни, «уши» дома? – звучит пароль в телефонной трубке.
- Все ушли на фронт! – почти автоматически «отбиваю» я отзыв и иду на кухню чистить картошку.
Годы тренировок позволяют нам обходиться без лишних слов.
- Ну, будь здрав, боярин! – Максим, успевшая дома вручить каждому по способностям, падает на табурет в моей кухне и произносит свой любимый тост.
Я нюхаю водку в рюмке, рассматриваю наш дежурный набор продуктов на столе и думаю – а всё-таки, что нас так роднит?
В её неспокойном присутствии я наполняюсь каким-то покоем.
Возможно, лично со мной что-то не так?
Наше взаимопонимание всегда было недоступно пониманию большинства. Главный вопрос: «А что у вас общего?», и постоянные добрые и мудрые провокации типа «скажи мне, кто твой друг…», против которых не попрёшь, давно уже перестали задевать и меня, и её.
Определённо общим в нас всегда было лишь одно - постоянное желание взорвать гадкую глянцевую картинку окружающего действа какими-нибудь непристойным действием, причём самым непристойным всегда казалось всем – название вещей своими именами…
Вот и сейчас я ощущаю шевеление – не уставших мышц, не отупевших мозгов, а уснувших глубоким сном живых, неподдельных чувств. Я начинаю чувствовать, что оживаю.
Мы продолжаем ходить по кругу – он у нас свой для каждой, мы счастливы нормальным, человеческим? – нет, женским – счастьем….
- Будь, - отвечаю я. И мы пьем за здоровье друг друга.
А потом за счастье друг друга.
А потом за любовь.
Всё не так плохо на нашей пыльной улице, пока мы дышим одним воздухом! Пока мы есть друг у друга.
Всё не так плохо, - говорю я сама себе – потому что ты есть у меня.
Центральная улица – как мечта. Она самая большая.
На ней всё самое-самое. Самые широкие тротуары, самые большие дома, огромное количество духовных ценностей и множество людей!
Передвижение по Центральной улице всегда означало для меня прямую дорогу, начало которой я знала, а вот конца до сих пор не видно – я иду по ней почти всю жизнь.
Моё первое знакомство с этой улицей в детстве предполагало массу всякого-разного, в основном приятного, связанного с пребыванием в гостях, посещением музеев и осмотром памятников, и, главное, покупкой новых игрушек - дивное времяпрепровождение, совсем немного омрачённое стоянием в постылых очередях! Но нам ли было привыкать?
Однако, одно из мероприятий по степени важности стояло особняком, перед ним меркли все остальные культурно-массовые мероприятия, которые предлагали нам мои двоюродные бабки – интеллигентные пенсионерки в старорежимных шляпках.
Для реализации оного нужно было отстоять особую очередь – самую огромную очередь в моей жизни.
Эта очередь терялась где-то за горизонтом, а дойдя до места назначения, мы спускались и спускались куда-то, как мне казалось, вниз, в холодное помещение, и в конце концов проходили мимо вечноживого тела, которое при ближайшем рассмотрении было более, чем мертво. В итоге весь духовный рост лично для меня - с третьего подзатыльника, свелся к тому, что мёртвых бояться стыдно, что можно долго задаваться перед сверстниками фактом данного просмотра, а после - я начала тяжело задумываться над разными необъяснимыми вещами.
Мне очень понравилась улица! И я ходила по ней с уверенностью, что буду приезжать сюда по праздникам, всегда бывать в интересных местах и продолжать расти – во всех отношениях…
Я не знала, что пребывание на этой улице не всегда будет праздничным, и что однажды, под давлением нелёгких обстоятельств резко изменив траекторию своих передвижений, я встречу Рашель.
Для меня двадцать пять лет Центральная улица – это Рашель.
У Рашель чёрные волосы и серьёзные чёрные глаза. Она добра без патетики и очень отдана своим близким. Рашель – это любовь.
Так вышло, что я не смогла узнать Центральную улицу в подробностях. Я постепенно потеряла связи со своими родственниками, живущими на ней. Почти каждый год я приезжала сюда только чтобы увидеть Рашель, ненадолго, дней на пять. Чтобы просто подышать, поговорить. Освободить душу от накопившегося за зиму удушья. А потом я ехала домой. Эти поездки настолько вошли в кровь и стали необходимостью, что сейчас освобождение от этой привычки, боюсь, будет чувствительным, даже болезненным.
- Винни, когда? – каждое лето спрашивает меня мягкий голос Рашель.
Но сегодня мне нечего ответить.
- Извини, не могу сейчас говорить…
Я кладу трубку и бормочу под нос прелестное стихотворение Вертинского:
«… На кресле в зеркале белеют ваши блузки.
Вот вы ушли и день так пуст и сер…
Грустит в углу ваш попугай Флобер,
Он говорит: «jamais» и плачет по-французски…».
Более всего меня огорчает это самое «жамэ». Как всегда – «жамэ»… ну почему опять - «жамэ»?
Я не похожа на Рашель. Мне всё равно не дотянуться до классики высокого уровня и пастельных оттенков «ivory» в её одежде. У меня светлые волосы и общий щадяще-«кислотный» стиль. И мне уже настолько всё равно, что я согласна стать даже попугаем – какая разница? Зато попугай мог бы легко преодолеть большое расстояние между нашими улицами. Я бы даже ради этого научилась плакать по-французски.
Ну, ничего, не смертельно.
- Привет, Рашель!
Мы говорим ещё много-много раз. Очень ли важно, что я не сижу сейчас на веранде твоей дачи?
Гораздо важнее то, что ты есть у меня.
Мне ведь всего-то и нужно только - знать, что ты есть у меня…
А улица, самая большая и самая – самая, живёт где-то далеко своей жизнью. И, несмотря ни на что, я продолжаю идти по этой улице.
Я шла по ней как-то, не глядя и почти ни о чём не думая… и вдруг натолкнулась на Анжель!
И я посмотрела на неё и в неё – как в зеркало…
Мне нравится думать, что мы похожи – ведь нас роднит воинствующий эстетизм. Только у Анжель он настоящий, а у меня нет. Я просто притворяюсь, что понимаю что-то в эстетических изысках, но Анжель прощает мне этот мелкий недостаток.
У Анжель чёрные волосы, чёрные глаза и вся одежда тоже чёрная, что идеально соответствует образу Королевы декаданса. Её близкие, обеспокоенные монотонностью ансамбля, предлагают ей создать яркое цветовое пятно – выкрасить волосы в белый цвет, но она не поддаётся на уговоры и происки.
Я смотрю в глубокие, печальные глаза Анжель и мне кажется, что став действительно похожей на неё, я смогу приблизиться к ней, лучше её понять.
Нечто сыпнотифозное на моей голове, созданное моим мастером с помощью адских усилий и большого количества моделирующих средств реально не помогает мне стать похожей на стильную девочку-скаута, но, оказывается, ничто не мешает нам встречаться почти ежедневно на этой прямой дороге, уходящей далеко – далеко!
Смотреть на себя в зеркало не всегда просто. Старая привычка смотреть в другие зеркала с разной степенью искажений приводит к тому, что можно не с первого, и не со второго раза узнать себя в новом, настоящем, отражении. Так и для меня - отражение новых мыслеобразов, повторение непривычных звукосочетаний с совпадающими окончаниями показалось вначале болезненно двояким – настолько своим и чужим одновременно, как будто я сама вдруг заговорила на неизвестном языке. И я дышала и дышала этим новым, прозрачным воздухом, пока эти хрустальные – изысканные и такие часто трогательные, до слёз - звуки не вошли в меня, и я не научилась принимать их - внутри. Ведь невозможно не видеть в зеркале – себя…
- Что в окрестностях? – спрашиваю я.
- Рыдаю, прости! – бодро отзывается Анжель. – Все проснувшись. Животные пьют. Существа прощаются с жизнью.
- Существа только бредят этим! – закатываюсь я от смеха.
- А животных необходимо привести в чувство. Слушай мою новую песню.
И я слушаю. И мне кажется, что теперь я всё понимаю!
И картинка мира становится как в калейдоскопе – так ярко, красиво и с надеждой на лучшее.
Мне просто необходимо знать, что ты есть у меня!
Надеюсь, что и тебе тоже…
Северная Улица так и осталась для меня по ощущениям сказкой-загадкой.
Внешне меня ничто не связывает с ней. У меня на ней нет ни родственников, ни друзей.
Это, как ни странно, тоже дорога - дорога внутри. Она как будто больше в воображении, такая нафантазированная и загадочная, как была загадочна та коммунальная квартира, в которой мы с подругой побывали сразу по приезде на улицу, чтобы взять ключи от нашего временного жилья.
Мы поехали туда совсем не надолго, чтобы совместить осмотр достопримечательностей с любимым занятием - потолкаться в очередях за дефицитом. Ну и что? Ведь это же была не последняя поездка на эту улицу, сразу поразившую меня своей отстранённой красотой!
Первым, что сразило нас наповал, было впечатление от сложности внутренней планировки той коммуналки, где жили родственники подруги. Мне казалось, что мы, направленные подробными объяснениями хозяев, целые полдня шли по какой-то внутренней дороге в кромешной тьме, делая необходимое количество поворотов налево, после чего, наконец, упёрлись в тупик, где, действительно, был санузел, но, увы, принадлежащий другим хозяевам других комнат одной и той же огромной квартиры…
А комната, где проживали родственники, тоже была непривычных габаритов – казалось, что высота её преобладает над площадью, и я всё смотрела и смотрела на единственное музейное украшение этой комнаты – золочёную лепнину на потолке.
И я сразу поняла, что эта улица ещё более самая-самая, чем все остальные.
Мне было удивительно и странно – неужели это я иду по Проспекту?
Я – вижу эту неописуемую, такую разную и разнообразную архитектуру? Как во сне вижу Реку, а через неё - мосты. С благоговейным трепетом я подходила к лошадям барона, которых до этого видела только на открытках…
С нашим уплотнённым графиком мы мало куда успевали, но необходимо всё же было побывать перед отъездом во Дворце.
Мы спускались по широкой лестнице, оглохшие и обалдевшие от окружившего вдруг нас великолепия, заходили в прекрасные здания, гуляли в парке, а храбрый Самсон и несчастный лев совершенно ослепили нас свежей позолотой.
Потом мы, сидя на берегу, на больших валунах, помыли ноги в Заливе и поклялись друг другу, что обязательно вернёмся в эту красоту! Вот закончим учиться… Ведь надо же всё это хорошенько посмотреть!
А ещё позже – радость возвращения домой и будни, будни… которых я уже и сосчитать не могу.
По возвращении я долго вспоминала Северную улицу. Она так и осталась для меня далёкой и непознанной, в виде отдельных картинок, прекрасных, нечётких уже, но ещё чудом сохранившихся в памяти.
Я нарушила данное себе слово – я ни разу не была там больше.
У меня по-прежнему не живёт на этой улице никто.
Но как-то странно возвращается память и больно сжимается сердце при мысли, что не иду я по ней – так просто и свободно, как многие другие. И не идёт со мной рядом кто-то придуманный, но очень настоящий – близкий и далёкий….
Такая странная негромкая боль, почти и не боль уже, а просто ощущение – ведь я знаю, что это только в воображении.
Я знаю – это дано мне в наказание за то, что я изменила слову и не приехала снова помыть ноги в Заливе, и не вдохнула ещё раз холодный, северный воздух. Это что-то мягкое и тёплое, что поселилось без спросу внутри меня, улеглось удобно, иногда перебирает лапами, урчит и тычется влажным рыльцем.
Ты ещё там? Ты есть? Ну и сиди, ты мне почти не мешаешь. Только тихо, тссс! Не возись слишком сильно. Ведь ты же не хочешь, чтобы я вырвала тебя по живому? Я знаю, и тебе будет больно.
Но я спокойна о тебе – когда внутри меня станет совсем холодно, ты уйдёшь…
Да ладно, что там! И тебе спасибо, что ты немножко греешь меня.
Нет, я не хочу уже гулять по улицам. Я устала и потеряла смысл. Лучше я посижу у обочины – ну кому какое дело?
Но ко мне подходит Анжель, улыбается своей ангельской улыбкой, берёт за руку и тащит за собой.
- Ты что, мать, я ж тебе не Вакарчук! – улыбаясь, сердито кричит она мне в самое ухо. – Я не могу без ансамбля!
- Это как – «…самбля»? – сразу включаюсь я.
- Именно - сам, бля! Один, бля! Не могу, когда один!
У неё свои песни, они не так безнадёжны, как мои, потому что она знает слова «forever» и «together». И я послушно поднимаюсь, и мы идём – неизвестно куда и зачем, но только вперёд!
Именно так, как положено идти по Центральной улице.