Будучи изгнанным за либерализм, или «либерализьм», как выразился парторг райотдела, из рядов доблестной советской милиции, Гениталенко, участковый дома по улице Жуковского подался в сторожа. А больше никуда и не брали. Теперь, сутки через трое, сидел он по ночам между входной и внутренней дверьми гастронома и делал вид, что охраняет социалистическую собственность. На самом деле, охранять было практически нечего. Те продукты, которые все-таки попадали на прилавок, никакой ценности не представляли. Работа, конечно, не пыльная, прибыльная, но очень даже обидная. И толку, что только на ночной торговле водкой зарабатывал он столько, сколько за ментовские пару месяцев не выходило. Судите сами: водка – коленвал по три рубля двенадцать копеек - ночью уходила по шесть рублей, а это – почти трояк с бутылки. За ночь, порой, до пол сотни флаконов убегало. Живи и радуйся! Но грустил Гениталенко. Потому что, ни почета, ни уважения ни на работе, ни, тем более, во дворе. Дядя Марик проходил, как мимо пустого места. И Комбайнеров… Сержант до того дошел, что вместе со Стеклотаренко иногда выпивать начал. А это полная потеря бдительности и квалификации. Но приходилось…
- Это все евреи виноваты! – говаривал ему Стеклотаренко.
Ох, хотелось отставному участковому в минуты такие снова надеть форму и бороться, бороться. С кем? С евреями, конечно. Потом это проходило. Первое время. А потом… Куда ни кинься – евреи виноваты. И что плохо живем, и что надежды никакой, и в том, что едут, родину покидая, и в том, что их не пускают ехать.
Кругом голова шла. Если евреи такие плохие, то, наоборот, избавляться от них надо! Пусть себе едут на свою же голову! Пусть им будет хуже, как уверял парторг - еще милицейский - товарищ Первопричинов, а ему, сержанту Гениталенко, лучше.
Еще большую сумятицу в мозги внесло общее собрание трудового коллектива, где все дружно осуждали замдиректора за то, что он дал дочери разрешение на выезд. Особенно потрясло выступление парторга из треста товарища Полуубогова. Тот что-то долго и правильно говорил, а под конец устал, бедняга, и сорвался.
- Твоя дочь, - закричал, - там жить-поживать будет, а моя тут гнить? Не выйдет!
После чего товарища Полуубогова успокоили и увезли в карете.
Загнул Полуубогов, конечно. Сержант считал, что его жизнь протекает вполне нормально. Были времена и потяжелее. Война, оккупация, фронт, куда попал в сорок пятом… Потом милиция… Почти тридцать лет в милиции. Тут он вспомнил, что из милиции уволили и, в который раз, огорчился.
Такими мыслями было заполнено все ночное дежурство отставного сержанта. Поэтому торговал, то есть дежурил, он невнимательно и не заметил, что одна бутылка водки осталась непроданной. Пришлось захватить ее домой для самоличного употребления.
А дома ждала повестка в родной райотдел. Повестка, как повестка, только вместо слова «гражданин» туда от руки было вписано «дорогой товарищ». Удивился он, но в райотдел пошел сразу. Там его встретили действительно, как родного, и сразу отвели к начальнику. А полковник Кирпиченко сходу призвал забыть все обиды и недоразумения и срочно вернуться на прежнюю должность.
- Работать с населением, понимаешь, некому! – и некстати или, наоборот, кстати, добавил, - А все евреи…
При чем тут евреи Гениталенко сходу не понял. Но уточнять не стал. Были мысли и поважнее. С одной стороны, в деньгах терял он довольно много, но с другой… Нет, как ни говорите, а высокое положение – это высокое положение. Была, правда, еще третья сторона. Вернее, половина. Жена Дуся, короче. Она, приученная к большим нонешним заработкам мужа, могла и скандал учинить. Впрочем, это было маловероятно. Сама же жалилась, что соседки уважать перестали.
Эх, если бы не евреи, о которых начальник говорил, никаких проблем не возникло! Не мучился бы он сейчас, соображая да выбирая. Нет, без бутылки разобраться трудно. Выторговал себе почти уже участковый день на размышления и пошел домой.
А дома – лафа! Дуся к маме укатила, должна появиться только к вечеру. Так что, размышляй-рабирайся сколько душа пожелает. А душа желала!
Поставил бутылку на стол, а рядом стакан. Нарезал крупно хлеб черный, бородинский. Потом луковицу почистил, на четыре части разделил. Все? Что вы? Еще насыпал в блюдечко горку соли и полил ее постным маслом. Вот теперь можно было приступать.
Почти сержант налил пол стакана, выпил, занюхал черным хлебом, а потом, макнув луковицу в соль, хрустко закусил.
По телу пошло приятное тепло и мысли стали проясняться. Для закрепления положительного эффекта он повторил. Тут уже мысли понеслись вскачь, причем, все были убедительны. По их, мыслей то бишь, выходило, что надо таки возвращаться в ментуру. Занимая государственный пост, с врагами родины – евреями - можно будет бороться много ударней. Ведь они же во всем виноваты!
- А в чем, собственно, они виноваты? – мелькнула мыслишка-предательница. Наверное, еврейка.
Для того, чтоб ее заглушить, пришлось вспомнить, что Бог, хоть и запрещенный, очень любит Троицу. Тогда он налил по-третьей. И выпил! Но положительного действия водка на сей раз не оказала. Наоборот, мыслишка стала уже мыслью. Он вспомнил тетю Риву. Она-то что ему плохого сделала? Или, например, Герцен? Золотой старик!
Хотя… есть же Межбижер, мадам Берсон… Как ни крути – сволочи! Но неужели меньшие, чем Фекалина или дворник Федя?
Пришлось налить в четвертый раз. И выпить. Но опять не помогло. Он, устав думать, закрыл глаза, а когда открыл, перед ним сидели в обнимку полковник Кирпиченко да Комбайнеров и всячески поносили евреев.
- Вот уберутся они все в свой Израиль, - вещали хором, - тогда заживем!
Сержант снова закрыл глаза, а когда тут же открыл, гости исчезли. И не просто так, а вылакав остатки водки. Так что, когда он попытался налить себе, из бутылки ни капли не выдоилось.
- Ладно, отдохну немного, - решил, - и за другой бутылкой сбегаю!
Но долго отдыхать ему не позволили. Со двора донеслись какие-то крики, потом плач. Как прошлый и, вероятнее всего, будущий мент, сержант не мог оставаться в стороне и вышел во двор. Тут он узнал удивительнейшую новость. Оказывается, партия и правительство приняли решение о выезде всех евреев на постоянное место жительство в Израиль.
«… Организованную отправку бывших граждан еврейской национальности провести в течение одного дня.
… При себе гражданам иметь документы, разрешенные к вывозу ценные вещи…
… Общий вес багажа не более пяти кг на человека…»
Почти участковый появился в то время, когда как раз и проводилось организованное выселение евреев из нашего двора. Кто-то радовался, кто-то плакал. Межбижера силой выволакивали на улицу, а он кричал, что лучше умереть, чем покинуть родину. Полностью готовый в дорогу, стоял и грустно улыбался Герцен, чему-то радовался дядя Марик…
Среди отъезжающих сержант неожиданно увидел и дядю Петю.
- Петя, а ты куда? – закричал он. – Ты же наш человек!
- Нет, не ваш! - ответил дядя Петя и, взяв плачущую тетю Риву под руку, пошел со двора.
Тротуары были забиты толпой остающихся, а по мостовой шла колонна отъезжающих. Ее сопровождала вооруженная охрана с винтовками. К винтовкам были примкнуты штыки. Позади колонны шел оркестр и играл марш. Название марша Гениталенко не знал, но такой марш звучит всегда, когда отходит скорый поезд № 24 Одесса – Москва.
Жильцы дома № … влились в колонну. Та, при этом, чуть замедлила ход.
- Не останавливаться! – орали конвоиры, - Не разговаривать!
- Как при румынах! – тихо молвил кто-то в толпе остающихся.
И сержант вспомнил, как еще четырнадцатилетним мальчишкой видел точно такую же колонну евреев, которых гнали по городу. Как потом оказалось, гнали на смерть…
Вот колонна свернула на Кангуна, поворачивая в сторону порта, вот вовсе исчезла из виду. Люди стали расходиться. Сержант повернул обратно. В подъезде ему на глаза попалась давняя надпись, нацарапанная прямо на стене:
- С чего начинается Родина?
С того, что Межбижер уродина!
И очень-очень стало грустно. Он потрепал по плечу плачущую тетю Марусю и пошел домой.
Из порта донесся гудок теплохода. Потом еще один. Потом еще…
- Прощаются! – подумал сержант и… заплакал.
Слезы много лет выступающие только на морозе, вдруг хлынули из глаз. Он плакал легко и отчаянно, как плачут только дети.
Дуся, вернувшаяся поздно вечером, застала на столе допитую бутылку водки и мужа, рыдающего во сне. Она с трудом перетащила его на кровать, но он плакал, не просыпаясь, и все звал, звал, звал кого-то:
- Вернитесь!
Но потом наступило утро…