Анорексия

Нервная анорексия (anorexia nervosa) — полный отказ от еды или резкое ограничение приёма пищи в целях похудения или для профилактики набора лишнего веса под влиянием сверхценных или бредовых идей.
Анорексию принято считать женским заболеванием, которое проявляется в подростковом возрасте. Около 90 % больных анорексией — девушки.

*** 

Никогда не верь, деточка, писателю. Не верь.

Не верь ты, девочка. Он видит, как зареванная оттого, что любимый нанес тебе тяжкую рану в живот виртуальным ножом измены, ревности или простого человеческого безразличия, ты накрываешься теплым пледом, забиваешься в уголок дивана и, с крошечной надеждой обрести душевный покой, раскрываешь его книгу. Ты приготовила бокал, в нем виски с яблочным соком. А в груди трепещет маленькая надежда забыться, найти ответ на вечный вопрос и обрести хоть ненадолго успокоение от вымысла.
Не верь и ты, мальчик. Ты поставил книгу за сковородкой с яичницей, а рядом  целая батарея пустых пивных банок. И ты будешь искать объяснения своему чувству, которое разрывает в куски так, что хочется рыдать. Но настоящие мальчики не плачут, это тебе внушили еще родители целых тридцать пять или даже пятьдесят лет назад. Ты строго следуешь правилу, хотя отчетливо понимаешь, что не для тебя оно, это правило, не для тебя. Будь ты просто человеком, а не настоящим мальчиком, зарылся бы носом в подушку и сдавленно кричал. Одновременно думая о том, что, не дай бог, услышат алкоголики-соседи, и потом пойдут сплетни по всему двору. О том, как беснуешься ты вечерами, они всегда знали, что с виду мирный сосед – банальный сумасшедший.

Не верь ему, детский взрослый ребенок. Не верь.
Он расскажет тебе сказочку. О том, как любили друг друга он и она, как шли в ежедневный бой против всех человеческих подлостей и защищали друг друга, а потом умерли в один день и всю оставшуюся им вечность бродили по райскому саду. Срывая с ветвей яблоки забвения.

Он расскажет тебе сказочку. О том, как она, славная и беспомощная, нашла в его лице опору, как вырастила в душе священные деревья смелости и честности, как стала мифической птицей Феникс, умерла и возродилась, благодаря ему и во имя его.

Он поведет тебя в лес, густой и мрачный, где пробивается оранжевый луч сквозь мохнатые верхушки елей, где под каждым кустом затаился клубок змей, и ты поймешь, что бываешь в этом лесу каждый раз, когда приезжаешь в свой офис. И выжить там ты сможешь только тогда, когда за плечами будут мудрость и сила, находчивость и терпение. И виртуальное копье тоже всегда должно быть с тобой.

А если ты не любишь лесной пейзаж, пожалуйста, он отведет тебя к океану. Наклонись, - вода прозрачна, там стаи ярких рыб. И знай, что каждая из них может укусить, отравить, ужалить, если ты бросишься в воду. Не теряй разума, детеныш, этот океан всегда вокруг тебя. Главное -  об этом помнить.

Он не знает, солнышко, любишь ты пустыню или джунгли, стеклянное пространство аэропортов или пыльный воздух бизнес-центров. Но всегда найдет куда тебя  отвести, если захочешь  быть обманутым. Какая разница, что именно принесет успокоение, и главное – не метод, а результат. Но если не хочешь быть обманутым последним человеком, который тебя еще в этой жизни не обманул, - не верь писателю.

Посмотри, он сидит в захламленной кухне, взъерошенный, в теплых носках летом, в синей футболке с коричневыми пятнами на животе. Перед ним ноутбук, рядом кусок засохшей пиццы и выдохшееся пиво. Взъерошенный и бледный, он сжимает пальцами виски и думает о том, как бы  похитрее тебя надуть. Пограмотней, покрасивее. Он видит тебя,  человеческий детеныш, так, будто ты стоишь  перед ним и просишь тебя обмануть.

Он сделает это. Он пролезет в правое ухо верблюда, и вылезет через левое, моложе на пятнадцать лет. Он станет мужчиной с длинными волосами и тяжелыми буграми мышц на руках. Он сделает все, чтобы ты поверила, девочка, что только он – тот человек, с которым тебе суждено быть счастливой.

Он  выпьет отвар мандрагоры, не зная в точности, что это за отрава, и что с ним будет потом. Но в чем он твердо уверен, так это в том, что преобразится. Отпустит мысли. И сможет обмануть любого. Неважно, что сидит он сейчас перед пыльным монитором, в растерянности почесывая голову и вытаращив красные от усталости глаза.

Но это лучший вариант, маленький читатель, это еще лучший.

Он ведь может оказаться  безнадежным депрессивным алкоголиком, и самой большой его проблемой будет нереализованное за всю жизнь сексуальное желание. Может случиться так, что всю сознательную жизнь он вынужден был спать с женщиной, и хорошо, если женщин было много, но ведь может быть так, что женщина была одна. Представь, милый, какое это глубокое несчастье – всю жизнь знать только одну женщину! Знать каждый рыжеватый волос на ее лобке, каждую пухлую складку под мышкой, точно представлять даже на большом расстоянии, как именно в конкретный день  менструального цикла она пахнет… Боже мой, боже, какая дикая тоска, - быть рожденным летать, - но всю свою жизнь знать только одну женщину…

Особенно, если ему всегда нравились юноши.

Юноши, с их загорелой кожей, с упругими завитками на затылке, с твердыми как дерево, ягодицами, с жесткой щетинкой над верхней губой. Ах, эти губы. Он мог представлять себе все пятьдесят сознательных лет, как эти губы обхватывают его член, как он откидывается на спинку стула и закрывает глаза. Он мог физически ощущать сильные мужские руки на внутренней стороне бедер.  Неужели ты думаешь, человеческий ребенок, что можно быть счастливым, обнимая всю жизнь одну и ту же толстую женщину под потным одеялом?

И сейчас он сидит в затрапезной кухне, в серо-коричневых полосатых трусах, а перед ним пепельница, полная так же, как полна его жизнь разочарованиями. Он расскажет тебе сказочку и ты поверишь, что именно он совершил все земные подвиги, ты позавидуешь ему. Так, как он сейчас завидует тебе. Потому что вряд ли в твоей жизни была только одна эта толстая потная женщина с рыжим волосатым лобком.

Не верь писателю, маленький доверчивый человек. Он знает, что ты приходишь с открытой душой, что ты в поиске ответов на вечные вопросы готов читать его до изнеможения, особенно, если он владеет мастерством слова. Он знает, что сможет вынуть из тебя душу и кишки. Ему нужно, чтобы ты купил его книгу, - тогда он сможет купить полкило мяса своей собаке, - единственному существу, которое искренне его любит.

Господи, он должен молчать, он должен выстроить образ фантастического героя, которому доступна вся человеческая мудрость. Он не знает, что именно подвигло его сейчас  на эту неприглядную откровенность, может быть, совесть, а может, внезапное осознание того, что скоро он умрет, а никогда еще в этой жизни он не совершал благородных поступков.

Возможно, такое признание, - это странная просьба Всевышнему об искуплении грехов, главным из которых была ложь. Ложь каждый день, каждый час…

Но все же…
Милый друг по ту сторону книги!
Не верь писателю. Никогда.
Верь только, если очень хочется верить. И тогда, когда больше верить не во что.

ЖАЛОБЫ

Она насквозь лукава, не упорствуй:
Притворство всё в ней - даже и притворство.
Рамон Де Кампоамор


- В девятом доме гороскопа у вас нет планет, - сказал астролог, - вам некуда ехать, вы останетесь  там, где живете.

Много лет назад город схватил пухлыми пальцами, цепкими, как лапки «черной вдовы», мягкими, как сонные руки толстого любовника, еврея из хорошей одесской семьи, за щиколотки. Схватил – и не отпускает. И не отпустит до конца моей незначительной жизни.

Я никогда не пыталась вырваться из его объятий. Это мой крест, пудовая медаль «за пьянство». Я живу здесь, как в липкой паутине. Зная, что не вырвусь никогда. По крайней мере, не вырвусь целой. Он будет сопротивляться, как же – я его сладкая добыча. Живой я не уйду.

Город – мой морской царь.

Он обвивает мягкими щупальцами хлипкий мой, втянутый живот. Цепляется присосками к загорелой груди.  Он огромный и липкий, влажный, полупрозрачный,  как белая медуза, с едким запахом водорослей; теплый, умирающий на песке.

Я должна любить своего морского царя, свой город, свою медузу.

Я живу в городе и останусь в городе, и нет света,  кроме моего города, распустившего подземные корни, несущие людям  медуз, мокрых от желания  жечь.
В  черные  дни грусти, похожие на острые корабельные якоря, я вспоминаю слова астролога, как оправдание.
Я вспоминаю их  каждый день, я сумасшедшая, я вижу во сне мокрый умирающий город.

Старушка под балконом рассматривает  выброшенный мусор.  Это мой мусор. Это мои большие белые  пакеты  с красной надписью «Сеть универсамов «Наталка». Старушка держит на сухой глянцевой  ладони  битую яичную скорлупу,  сырые пакеты от творога,  яркую упаковку вэб-камеры, исхлестанную  штрих-кодом.

Перебираю  подсохшие скрученные воспоминания – что еще я  выбрасывала за последние два дня?
Подшивку пожелтевших газет с ржавыми  клетками кроссвордов, тускло отпечатанный на принтере роман Акунина «Коронация», -  это мое последнее  развлечение, мне нравится стиль, нравится умница Фандорин - мечта девственниц, но я не покупаю модные книги. Я печатаю их за счет прижимистого босса в своем офисе,  читаю и  выбрасываю. Иногда выбрасываю, а потом  вспоминаю отрывки,  сожалея о выброшенном.

Старуха под балконом  медленно читает  распечатку романа, складывает ее по порядку, лист к листу  – я всегда привычно нумерую страницы черной гелевой ручкой, привычно забыв пронумеровать страницы в Word`е. А еще,  и  вечером и утром,  я бросила в этот пакет сытые  тампоны, пропитанные мертвой менструальной кровью. Красота смерти пахнет крепдешиновыми розами. Старушка откладывает  измятого Фандорина в  «нужные вещи», - а я сбегаю с балкона. Меня начинает тошнить.

Через двадцать лет я сама буду перебирать мусор. А с балкона моей бывшей  квартиры  в самом центре Одессы,  за мной будет наблюдать мое, уложенное  плойкой, блестящее прошлое. Красивая и успешная дама, с исколотым ботоксом лицом. Я буду перебирать  мусор этой насмешливой дамы,  не чувствуя  кислого запаха  хлеба и мягкого касания узорчатой плесени. Забуду, что когда-то у меня были  регулярные  месячные,  о том, как мечтала вырваться из паутины привычек и лететь к  солнцу, не вынимая узкие ступни из  синей воды океана.  Забуду, как снились мне  далекие перистые листья пальм, как слышала  во сне  шорох кокосовой копры, как следила за мелочью  придонных рыбок на фоне сахарного океанского дна, - в этих снах я умела нырять с красно-черным аквалангом,  чтобы  отломить на память веточку спящего коралла. А по утрам, еще не сбросив остатки песочного сна, размышляла  - можно ли порезать кораллами руки?  Узнать не пришлось,  потому что  в  моем море никогда не было кораллов.  В нем были летучие обрывки полиэтилена,  угловатые пакеты от сока и пахнущего жженкой  местного  вина,  маленькие дохлые камбалы и плоские презервативы с осевшей пеной внутри. Еще есть сотни потных тел с красными волдырями от солнечных ожогов,  галдящие  дети, они  втирают пятками песок  в мои бесцветные  глаза. И над головой  гудение  жилистого  деда  с коричневой прокопченной кожей: «Горя-я-ячая куру-рууу-за! Холодное пи-и-иво! Плом-би-ир!». 

Я не могу  есть на пляже горячую кукурузу. Не могу  пить горьковатое пиво или откусывать крохотные кусочки пломбира.  Если нарушу запрет – еда  бухнется камнем  в живот и  воскреснет в собственной пищевой жизни.  Я знаю, как это произойдет  - месиво из свернутого молока и желтых  прожеванных зерен сыто перевернется  в свинцовой трубе желудка. Всхлипнет, запенится, завздыхает. Живот потяжелеет,  я напряжённо вслушаюсь в тихий шепот, исходящий из глубины тела, где еда стонет и пыхтит. Мне кажется, что в этот момент ее частицы сладко трахаются друг с другом, порождая новые съеденные кусочки, со свойственными им чувствами, эмоциями и желаниями. Они стремятся на свободу,  и мне захочется вырвать. Мне потребуется  туалет, чтобы, склонившись  над унитазом, яростно выблевать в открытый фарфоровый колодец.

Этим я занимаюсь последние двадцать лет своей жизни. Еда не уживается со мной. Она слишком свободолюбива. Я слишком нетерпима к ее желаниям. Я ем, чтобы жить.  Чтобы избавиться от криков  еды – я вырываю ее без сожаления  и страха  умереть от голода.

Я настойчиво отказываюсь от приглашения поехать компанией  на пикник. Я знаю, как оживают в животе  замаринованный в кефире свиной шашлык, трескаются  переспелые   помидоры и как  их заливает холодное  болтливое пиво. Их  крики  забиваются  трёпом моей компании, я перестаю реагировать на людей и вслушиваюсь в войну съеденной пищи. Мне нужна  дальняя прогулка,  где я избавлюсь от съеденного. Но где гарантия того, что никто не найдет свежей  блевотины и не свяжет с ней мою недавнюю отлучку?

Я не могу взять картонный авиабилет, чтобы  улететь  к океану. Не могу  подняться в горы. Не могу  посетить старую воспитанную  Европу. Я не смогу перекусить в дороге солеными орешками или  горячим гамбургером, оставаясь спокойной и счастливой. Потому что мысли переключатся на поиски  туалетной кабинки, где можно запереться и рвать свое птичье горло  судорогой  неуживчивой жратвы.

Мой морской город больно держит меня  цепкими  клешнями. Здесь мой дом. И здесь мой, запираемый на две медные задвижки сортир, моя  заблеванная крепость.

Я живу в обнимку с крепким унитазом,  как с молодым и  надежным любовником, и в этом моя стыдная тайна. И никто не может сказать правду, - ты безумная невротичка, Лолита. И пока этого не случилось, я могу думать, что у меня пока  все хорошо.

КРИЗИС

- Что? Что болит?! – у меня обрывается сердце.
Антон приподнимается в постели и хватается за левую половину груди.

- Что болит, Антон? Сердце?!!
- Жжет… жжет за грудиной… больно… Сердце…
- О, господи! Антон! Что делать? Что мне делать?
- Там… там, в шкафу… Там аптечка. Принеси «Актилизе»… Шприцы там. Гепарин…

Голая вскакиваю с постели, где корчится от острой боли Антон. Скольжу взглядом, - его губы побелели, на лбу испарина. Испарина от того, что мы только что доламывали койку в съемной квартире, самозабвенно исполняя эротические пируэты? Ему действительно плохо?
- Антон, где гепарин? Я не вижу!

Пулеметные ленты пластмассовых шприцов вываливаются на пол, - кажется, он хорошо подготовился к любому чиху, этот чертов Антон, но не все, не все он предусмотрел.

- Нитроглицерин дай… у меня в портфеле… баночка…

Лечу в прихожую, задевая голыми боками потертый полированный стол из гарнитура пятидесятых годов, перекошенную тумбочку на трех ножках, - он явно экономил, Антон, снимая для наших свиданий это застиранное логово. В прихожей валяется, по обыкновению, кожаный чемодан Антона, каждый раз разный, - то черный, с латунными пряжками, то тертый желтый, свиной кожи, под цвет ботинок в стиле американских пастухов, то лаковый бордовый. Он щеголь, эта толстая скотина, и заработок его напрямую связан с количеством таких, как я, идиоток, чья жизнь зависит от состояния здоровья и минутного настроения высокооплачиваемого психоаналитика.

- Антон! Здесь ничего нет! Где ты держишь свои чертовы лекарства?!!
Я сжимаю ладонями щеки и возвращаюсь в комнату.

Антон хрипит, сидя на мятой простыне. Его толстые ноги, которые в припадке сексуального вдохновения и общечеловеческой нежности я называла мощными, опущены на пол, ступни посинели, и на коже ярко проступила мелкая венозная сеть. Он поворачивает ко мне лицо, постаревшее сразу на тридцать лет. Синие губы перекошены страданием.

- «Актилизе»… «Актилизе» во флаконах…
- Я знаю, что «Актилизе» во флаконах! – огрызаюсь, перерывая все содержимое аптечки. Какой он, все-таки, предусмотрительный. Снимать в другом районе города квартиру для утех – и оснастить ее полной аптечкой! Спазмолитики, средства от поноса, обезболивающие разного калибра убойности, гипотензивные средства, мочегонные… Именно эта аптечка навела меня когда-то на мысль, ты сам себя выдал, Антон, не надо быть таким самоуверенным.

Я подхожу к нему, щупаю пульс. Наполнение слабое, наверное, сильно упало давление – верный признак качественного инфаркта миокарда. На этот случай Антон и приобрел за бешеные деньги несколько флаконов вещества, разрушающего в первые же часы образовавшийся в сердце тромб. Вопрос только в том, что ввести нужно сразу. Опытные больные носят его с собой постоянно. Антон – опытный больной. И «Актилизе» держал всегда под рукой. Пока не расслабился. Должен же человек хоть когда-нибудь расслабляться, особенно если его работа – общение со странными сумасшедшими.

Я летаю по комнате, делая всё, что решила. Мне нужно успеть.

- Вызови «Скорую», быстро…
На губах его выступает розовая пена. Отек легких – автоматически отмечаю я в поисках трубки радиотелефона.

- Алло! Скорая? Инфаркт миокарда, мужчина сорока девяти лет, улица Сегедская, дом… квартира… Лещинская Лолита.  Ждем вас.

- Они приедут сейчас… Антон, ты слышишь меня?   
С кем я разговариваю? Антон лежит на спине, тяжело и хрипло дыша.

Время то скачет, то останавливается, я не могу уследить за ним. Вдруг кажется, что прошло столетие, а потом  время останавливается в одной точке, как в старой школьной задаче – «из пункта А  в пункт Б отправились навстречу друг другу два поезда…» Когда они встретятся, наступит конец света. Хотя, наверное, он уже наступил.

 Раздается дверной звонок.
- Скорую вызывали?
НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД

«Если у мужчины тонкий член, это совершенно не означает, что он плохой человек». Мысль колышется у меня в мозгу параллельно движениям лампочки с прикрепленным к стене двумя шурупами штативом. Лампочка висит над заваленным бумагами, картонными папками на завязках, сломанными карандашами и прочей канцелярской ерундой, столом,  Я опираюсь об него обеими руками. Стол шатается, потому что позади меня усердно трудится самый красивый преподаватель кафедры военной медицины и токсикологии, - сосредоточенно двигается, мерно пыхтит и посапывает.

Преподаватель молод и хорош собой. Об этом еще до непосредственной встречи с ним доложили мне институтские подружки. Самая близкая подружка, Светочка, вообще потеряла от препода голову. Мама Светочки заведует кафедрой детских болезней. Дочка, не напрягаясь, просто посещает все занятия, вовремя приходя на зачеты, - хорошая оценка ей все равно гарантирована,.

- Виктор Васильевич  долго выспрашивал, кто ты и как учишься, а потом сказал, что отрабатывать пропуски  тебе придётся долго и печально, - шептала Светочка за секунду до пары. Прозвенел звонок, и в аудиторию вошел тот самый грозный токсиколог.

Сердце трепыхнулось, оборвало плотные связки перикарда и с плеском шлепнулось в брюшную полость. Преподаватель материализовался из девичьих снов, - высокий, стройный, узкобедрый и широкоплечий, с тонкими чертами лица и изящным носом. Мой мужчина мог выглядеть только так. Прошел к учительскому столу, поздоровался и начал перекличку.

Нельзя сказать, что я сильно переживала по поводу токсикологии. Три последних школьных  года были посвящены химии, - лабораториям, олимпиадам, турнирам и конференциям. Но только в самом сладком и стыдном сне можно было бы увидеть такого мужчину. Я предельно сосредоточилась.

По законам института, преподаватель имел право выгнать меня с семинара, - за десять неотработанных пропусков. Это грозило походом в деканат, выслушиванием воплей краснорожего декана-хирурга, что славился нетерпимым отношением к любым представителям человечества, и старательным тыканьем ему в нос справки о затяжном гриппе.

Между тем препод назвал мою фамилию. Я встала с готовностью позорно покинуть помещение. Он же спокойно разглядывал мои руки. Слава богу, успела вчера на маникюр.

- Где вы были две недели, Лолита? – спокойно спросил препод, – болели? Ладно. После занятий жду вас у себя в подсобке, каждый день будете сдавать по одной теме. Пока идите к доске.

Одногруппники насторожились и приготовились к расправе. Всем понятно, когда убьют одного, - придет очередь  других.

Слава богу, свойства фосфоро-органических ОВ я выучила еще пару лет назад. Препод был приятно удивлен. Поставил пятерку. Однако отменять пытки по отработке пропусков не собирался.

После пары я отправилась искать камеру.

Его кабинет находился в подвале старого здания, построенного полукругом. Винтовая лестница впустила в длинный, плохо освещенный коридор. «Кабинет, - сказал препод после пары, - в самом конце коридора, за выступом стены». Я шла, скользя взглядом по пожелтевшим плакатам и красным огнетушителям на стенах, по шкафам со стеклянными дверцами. Внутри, на полочках - противогазы, респираторы, какие-то баллоны, а на крючках - образцы моделей спецодежды различных степеней защиты. Все эти штуки я видела раньше только в учебнике.

Долго ждать не пришлось.

- Проходите, пожалуйста, - Виктор Васильевич зачем-то оглянулся и быстро запер дверь

Личный кабинет похож скорее на камеру пыток. Расположение в подвале бывшего замка  только усиливает это впечатление. Посреди каменного пола - длинный металлический стол, такой же, как в анатомке, но без отверстия посредине.

- Зачем это? – провожу пальцем по блестящему металлу.
- Я занимаюсь массажем, - просто сказал он, - так что вы знаете о сортировке и путях эвакуации раненых?

Тему практически вымучиваю. Что я знаю о путях эвакуации, когда я не была на войне? Только то, что во время эвакуации маминой  семьи из Украины в Уфу начался обстрел поезда с самолетов. Дед, опасаясь бомбежки движущегося состава, столкнул с поезда жену и двоих детей. Спрыгивая сам, -  неудачно приземлился, повредил плечо и ключицу. Спустя сорок лет после войны ещё жаловался  на боль в правом плече. 

Рассказывать нужно вовсе не это, а какие-то схемы и принципы, которые я не знаю, не понимаю и знать, по большому счету, не хочу. Гораздо больше меня интересует сам Виктор Васильевич. Но показывать это категорически запрещено, я мнусь и блею всякую чушь.

Кажется, он понимает, что сегодня дождаться от меня каких-то признаков работы ума невозможно.

- Чаю хотите? – поворачивается к навесному шкафчику, снимает с полки металлическую коробку. Точно в такой синей, с танцующими индианками, коробке, мама лет двадцать держала черный перец и лавровый лист.

Воду он греет кипятильником в литровой банке,  чай заваривает в надтреснутых белых чашках. Я выуживаю из сумки половинку бублика и золотистый пирожок с капустой из институтского буфета, не съеденный в обед. Раскладываю поломанный бублик и половинки пирожка на обратной стороне какой-то схемы. Сидим с чашками в руках на его железном столе, болтаем по-детски ногами и разговариваем.

Это очень вкусно – есть пирожок с тушеной капустой, запивать сладким чаем с лимоном и смотреть в красивые глаза. Тело размякает, в голове становится пусто и тепло, а в груди сидит что-то щекотное, -  ждет, ждет жадно, с нетерпением, ответа на один маленький, подкожненький такой вопрос. Почему преподаватель пьет с тобой чай в своем кабинете, в подвале? Но ничего не происходит стыдного или страшного. Он рассказывает о своей собаке, как у нее случился приступ аппендицита, и операцию делал его друг, с которым вместе учились на пятом, что ли, курсе. Потому что было это далеко от города, а друг мечтал стать хирургом и всюду таскал с собой чемоданчик с инструментами. Вот они и пригодились. Правда, собака после той операции осталась почему-то хромой, видать, задел он ей какой-то нерв. Но все равно она выжила. А иначе бы умерла. Друг потом погиб в какой-то горячей точке. Он был военным врачом, хирургом. Вот такая история…

А еще он рассказывает, как плавал вокруг Африки на военных судах, доктором. И ели тогда жареные бананы, потому что картошки не было. Гадость это – жареные бананы, особенно четыре месяца подряд, а вначале – ничего, даже вкусно.

Зато дома потом неделями ешь жареную картошку, пока воротить не начнет…

Мне бы слушать его и слушать, но здесь нет ни часов, ни окон. Подвальное время стоит на месте. А снаружи может быть уже и ночь. Или утро. Или вообще Новый год, пьяный народ хавает оливье, дети тусуются в своих комнатах, примеряя подаренные варежки и носочки, а взрослые смотрят по телеку «Иронию судьбы»…

Мне нужно идти, я сползаю со стола и начинаю прощаться. А вместо прощания он вдруг прижимается к моему лбу губами. И замирает так на несколько бесконечных минут, за которые вполне мог бы быть зачат, выношен и рожден новый ребенок…

Модуль по токсикологии рассчитан на три недели.

Каждый день я прилетаю в институт с единственной мыслью увидеть Витю, как уже мысленно его называю, беспокойно жду окончания пар, чтобы снова оказаться в подвале. Ведь у меня так много еще незакрытых тем.

Он спрашивает меня по предмету, я даже прилично отвечаю, - не хочется перед ним позориться. Потом пьем чай или вино, а у меня с собой уже припасены или две оранжевых мягких хурмы, или пара пирожных, или сосиски в тесте, - мы любим эту студенческую еду одинаково страстно.
Из разговоров давно исчез социальный оттенок, мы перешли на «ты», провокационные темы звучат все чаще.  Он говорит о сексе так, будто изучал и Тантру, и Камасутру, и Ананга-Рангу одновременно, на практике. Духовность и еще раз духовность, - он очень убедителен в своих тезисах, я слушаю его,  раскрыв рот. Куда уж мне, с тем десятком любовников, что были у меня за пару лет взрослой жизни. Кажется, он гуру, и тем более растет жгучая заинтересованность. Еще я знаю почти все о его семейной жизни. Она близится к концу, сказал мне Витя, - жена не любит его, а он не любит жену. Давно хотел ребенка, маленькую кудрявую девочку. Но у жены не может быть детей, - неудачный аборт. Когда-то они испугались будущего. А теперь расплачиваются вдвоем. Вина лежит на обоих и омрачает отношения. Впрочем, какие отношения? Давно уже чужие люди, она даже домой приходит не каждый день. Кажется, у нее есть мужчина, все там вполне серьезно. Впрочем, секс с нею никогда не был ярким, неизлечимая фригидность на анатомической почве.   Но что уже говорить об этом, - ошибка молодости… А если бы тогда родилась девочка, - назвал бы ее Юлькой и любил бы больше всего на свете. Да? Тебе тоже нравится это имя? Какое удивительное совпадение, - когда ты выйдешь замуж и родишь дочку, назовешь ее Юлькой. Ты красивая, я представляю, какой красоткой будет твоя дочь…

Как красив ты, мой хороший, Витя, Витенька…

Он снимает с меня платье. Расстегивает ремешки на туфлях (девяносто долларов – бешеные деньги, белый лак, закругленный носок, наборной квадратный каблук, - последнее слово моды, подружка привезла прямиком из Италии, туда ее возил муж.  А у меня мужа нет и вряд ли будет, если только не…)  Он раздевает меня донага, а я думаю, что у меня-то как раз могут быть дети. Образ кудрявой Юльки материализуется в пространстве темного помещения, и мы уже здесь втроем, - я, Витя и Юлька. Мы будем счастливы втроем, – должен же быть на земле хоть один человек, которому я смогу быть нужной. Так пусть это будет он, – как никто другой,  он заслуживает счастья!

Он укладывает меня на металлический стол. Умудрившись как-то очень быстро накрыть его перед этим тонким одеялом и белой простыней. Откуда у него в кабинете постельное белье? – думаю я, а потом вспоминаю, как спала на дежурстве в хирургии, и врач уложил меня рядом, к себе в  подмышку, - потому что у меня постели не было, а у него всегда было домашнее белье, - привычка опытного дежуранта. Хотя какие тут могут быть дежурства – на теоретической кафедре?.. Да мало ли. Кафедра военная, может, они охраняют оружие

В подвале холодно, боюсь, что скоро стану похожей на синюю пупырчатую курицу. Когда таких кур «выбрасывали» в советских еще гастрономах, за ними выстраивалась бесконечная очередь. Мама говорила, что эти бедные твари умерли своей смертью от голода.

Он наваливается своим телом и крепко прижимает к себе. Холод снаружи отступает, но пробирается внутрь. Всегда немного страшно делать «это» впервые, с новым мужчиной. Тем более, раньше «это» никогда не происходило в обстановке, когда за тонкой дверью стучат каблуки, переговариваются мужские голоса, подо мной – металлический стол, похожий на «те» столы в анатомке, с трупами, а сверху – красивый и незнакомый преподаватель военной токсикологии.

И как-то все получается не так, как представлялось по ночам. Он не шепчет в ухо нежности, не целует так, как нужно было бы целовать до головокружения. Его руки не ласковы, он не пластичен. И как-то пахнет. Запах то ли домашних сырников, то ли щей из квашеной капусты лезет в нос, я стараюсь не отворачивать лицо, представляя, как утром он завтракает в компании жены, что вроде бы от него совсем ушла… На завтрак у них почему-то щи из кислой капусты, а потом сырники со сметаной. И светлый, приготовленный с экономией заварки, чай, сладкий, как в детском садике. Тогда нам наливали его половником из зеленого эмалированного ведра, подписанного кривыми белыми буквами «чай».

Он спешит, словно точно известно время, когда в дверь постучит следующая студентка. Не успеваю ни расслабиться, ни прийти в себя, ни почувствовать хоть какой-то восторг, а Витя замирает, потом, придерживая презерватив, вынимает из меня член. Скосив глаза, успеваю заметить, что член маленький и белый, как аскарида в банке со спиртом.  Надо же, - такой большой красивый мужик, - а такой у него мелкий пенис, - мелькает мысль.

Тебе нужно одеться, - говорит он, повернувшись ко мне спиной и натягивая на белую выпуклую задницу растянутые серые трикотажные трусы.

Молча, беспрекословно сползаю со стола, натягиваю платье, туфли… не знаю, что говорить, - кажется, что этот секс очень мало похож на ту любовь, что представлялась.

Скользкий поцелуй в затылок - Витя подталкивает меня к двери: через полчаса заседание кафедры, и нужно еще подготовить доклад. Но мы встретимся на следующем занятии. Кстати, там у тебя еще куча отработок! Подмигивает, торопливо-нежно выталкивая из кабинета.

Оставшиеся до конца модуля две недели приходится зубрить токсикологию так, как не зубрился за четыре года еще ни один предмет. Я четко знаю различия в фасонах защитной одежды разных степеней защиты. Разбираюсь в степенях облучения и стадиях лучевой болезни. С ходу отличаю один дозиметр от другого, а устройство оружия массового поражения отлетает от зубов. Потому что Витя строг со мной, как ни с кем более. Вызывает на каждой паре, долго мытарит по теме, но после ответа я остаюсь без оценки. Это означает, что после занятий я должна спуститься в казематы и лечь на металлический стол. Почему-то каждый раз вспоминаю собаку, которой удалили аппендикс. Витя не утруждает себя романтическим обнажением моей хлипкой натуры. «Сама, сама» - словно витает в воздухе. Я снимаю платье и трусы и молча поддаюсь экзекуции. Впереди еще государственный экзамен. Военная токсикология – это не хухры-мухры в медицинском ВУЗе. Есть вероятность, что на экзамене отвечать придется именно ему. Вот и брожу я вниз-вверх по винтовой металлической лестнице.

Мы не ведем задушевных бесед. И чай он уже не предлагает. Скорое унылое совокупление посредством белого тоненького члена, скорый финал, «одевайся» и «до завтра, у нас еще много неотработанных тем».

В принципе, мне плевать и на его сморщенный пенис, и на походы вверх-вниз по винтовой лестнице под взглядами других преподавателей. Если бы только я не видела других девушек, украдкой покидающих этот подземный кабинет. Меня душит ревность, - девицы выше, стройнее, красивее и ярче меня. Кроме того, он улыбается им. А я давно уже не видела его улыбки. Впрочем, успокаиваю себя мыслью, что эти девушки не прошли еще стадию чаепития и разговоров о полуразвалившейся семье и милом ребенке по кличке  Юлька.

Снова стою, опираюсь руками о столешницу. Письменный стол шатается и стучит о стену, колебания передаются лампочке, прикрученной убогой держалкой к стене. Витя пыхтит у меня за спиной, обдавая запахом сырников  и щей из кислой капусты.. Я считаю фрикции, примерно прикидывая, когда вывалится из меня хлипкий пенис, и можно будет свалить по делам. Из коридора, как обычно, доносятся звуки шагов и мужские голоса. Внезапно к привычным более или менее   безопасным звукам добавляется новый, и спина покрывается холодным потом. По каменному полу решительно цокают металлические шпильки. Я выдергиваю кусок Вити из себя и отпрыгиваю на средину кабинета, к столу. Быстро натягиваю платье, молясь, чтобы не надеть его навыворот, втискиваю ступни в туфли.

- Витя! Открой! – женский голос взрывается в черепе. – Открой немедленно!
Виктор Васильевич, самый красивый преподаватель кафедры военной токсикологии, босиком бросается к двери и набрасывает рубашку на дверную ручку. Ручку дергают снаружи, и оттуда сочится  явное намерение выломать дверь с мясом.

- Открой! Я знаю, что ты здесь!
Он прижимает палец к губам:
- Молчи! 
 
Собственно, я не чувствую ни малейшего желания выступать. Напротив, хочется, чтобы разверзся каменный пол, обнажился скрытый подземный ход (чем черт не шутит, – это же старинное здание!), и я смылась подальше из этого балагана.

- Кто это? – одними губами спрашиваю я.
- Жена.

Жена, очевидно, вернулась после долгого заплыва с серьезным мужчиной, - «у них там все серьезно!» и решительно настроена вернуть любимого мужа в лоно семьи. Наверное, что-то важное для себя осознала. Глядя в его перекошенную физиономию, я понимаю, что именно такая интерпретация событий с моей стороны была бы ему сейчас наиболее выгодна. Но интонации снаружи принадлежат явно не женщине с огромным чувством вины. Это голос человека, чьи законные права нарушены, оскорбленного и страшного в своих эмоциях.

Стою, опираясь спиной о железный стол. «Пусть скорее грянет буря!» - неуместно всплывает призыв классика. Какая глупость. Пусть утихнет буря, чтобы я немедленно удрала с поля этого позорного боя!

- Девушка в клетчатом платье, я видела вас! – кричит снаружи разъяренная дама. Я молчу. Такое поражение не представлялось мне даже  в самых бредовых фантазиях.

За дверью прибавляется количество мужских голосов. Внутрь доносятся тихие увещевания. Очевидно, коллеги из мужской солидарности взяли на себя роль успокоителей разгневанной женщины.

Витя подходит  к двери.
- Ира, отойди в преподавательскую, я сейчас приду.
- Сволочь! Подонок! Ты ебешься там с какой-то сукой, а я должна уйти, чтобы выпустить твою потаскуху?
- Это не потаскуха, это обычная студентка. Мы занимались по предмету.
- Почему же ты не откроешь дверь, скотина?
- Я не намерен разговаривать с тобой в подобном тоне. Отойди, я выпущу девушку, и мы поговорим.
-Почему же ты не можешь открыть прямо сейчас? – его жена логична, и я сейчас, как ни странно, полностью на ее стороне. Другое дело, что в данный момент я – ее ситуативный враг. И она представляет для меня реальную угрозу.

Голый Витя у письменного стола. Одежда лежит на металлическом столе – посреди комнаты. Угол, где он находится сейчас, не попадает в зону обозрения из замочной скважины. Но путь к средине комнаты как на ладони виден от двери. Я понимаю, что он не доверяет рубашке, закрывающей маленькое отверстие. Может, там есть щель, и жена засечет его обнаженность в момент пробежки. Кроме того, эта рубашка и есть его верхняя одежда. Он может либо сдернуть ее и надеть, открыв тем самым обзор, либо стоять голым, но за прикрытой замочной скважиной. Выхода нет, он стоит без штанов и рубашки, пенис съежился и спрятался в низ живота. «Боится, что оторвут» - неуместное злорадство шуршит у меня в голове.

Надо полагать, что в подобной ситуации оказывались когда-то и его коллеги. Потому что, с полным пониманием проблемы, они приходят к нему на выручку. Высокий женский голос отдаляется под утешающий мужской шепот. Наверное,  ее таки увели в преподавательскую.

Витя несколько минут по-звериному прислушивается. Потом делает красноречивый жест по типу «выметайся» и рывком открывает дверь. Хватаю сумку и лечу по коридору к спасительной винтовой лестнице. Вдогонку летят проклятия, а любопытные взгляды выжигают круглую дырку в спине.

По улице стараюсь не бежать.
В животе у меня шевелится мокрая пухлая жаба. Если растрясти жабу – меня вырвет прямо посреди улицы. В принципе, очень хочется вырвать. Жаба плещется в непереваренных остатках пошлости. В этом же тухлом месиве болтаются ошметки романтических чувств, красная мясная Юлька, крутобедрые студентки с белыми волосами, скрученными  так, будто прошли цикл стирки в стиральной машинке – автомате. Все эта гадость сплелась в плотный клубок, что подпрыгивает и стучит снизу  в диафрагму, вызывая  нестерпимую тошноту.

Я сворачиваю за угол, где вход на рынок. Через два ряда – бочки, там продают квашеную капусту. Мне кажется, что кислый вкус – единственное, что может спасти меня в этот момент. Прошу килограмм, расплачиваюсь. По дороге с базара до остановки автобуса я иду, непрерывно запихивая   в рот большие мотки тонко нарезанных листьев. Тошнота уходит. Но жаба в желудке распухла до такого объема, что я не могу дышать. Захожу в подворотню, склоняюсь за воротами и нажимаю руками на область желудка. На асфальт выплескивается только что съеденная, плохо прожеванная, капуста. Но жабы еще нет. Засовываю в рот два пальца, нажимаю на корень языка. Рвота толчками вылетает изо рта. Вот на свежевырванную кучку падает недожеванная красотка с длинными ногами. Вот вылетает мелкий белёсый пенис. Вот плюхается красномясый младенец Юлька. И наконец, шмякается жирная тушка омерзительной дохлой жабы. 

Все.
С пустым желудком и пустой головой  иду к автобусной остановке.

Дома я съем кастрюлю борща, остатки квашеной капусты,  трехлитровую банку маринованных огурцов, пакет печенья и залью это все двумя литрами мёда.  Мерное движение челюстей, скрип измельчаемой зубами еды, - вот что может заглушить мысли, прыгающие в голове, стучащие в крышку черепа, как в крышку гроба. Мой череп – ненадежный саркофаг для полуживых копошащихся чувств. Мысли шевелятся, как бледные, гниющие, но все еще живые мерзкие существа. Запах гнили сочится изнутри, проникает в ноздри, я задушу их жеванием головок ядреного чеснока. Скрип разрушающихся скелетов унижения, боли, тоски заглушу звуком перемалываемой зубами крепкой капусты. Засыплю сверху сахарным песком, пустыня Сахара – надежное кладбище для молчащих мертвецов. И вырву. Вырву с наслаждением, засуну два пальца в горло, как в канализацию, обдирая ногтями нежную слизистую вонючей трубы, через которую вылетят в унитаз истлевшие трупы нравственных страданий. Стану пустой и чистой. А ночью буду сжимать кулаки, чтобы не кричать от внутренней боли, выслушивая тезисы родительской конференции за тонкой дверью со стеклом, отграничивающей мою маленькую спальню от всего остального мира.


ПЕРИОД РАЗГАРА 

- Родители ненавидели вас? – Антон неловко меняет позу. Он долго терпел неподвижность, - все два часа, что я корчилась в кресле напротив, вываливая ему куски  старой плесневелой правды  своей жизни. Почему я рассказала ему эту давнюю грязь, даже не знаю. Я забыла о ней сама, и в течение более чем двадцати лет вспоминала только в тех случаях, когда подсчитывала количество мужчин в своей жизни. Даже не мужчин, - количество членов. Витя давным-давно похоронен под обломками более свежих событий. Что подтолкнуло меня к этим воспоминаниям? 

- Вы неправильно ставите вопрос, доктор, - я позволяю себе иногда ерничать в разговорах с ним. Понимая, что он понимает (какая замечательная логическая конструкция!), – ирония и агрессия – всего лишь покрывало, дырявая органза на гнойной куче моих кошмаров.

- Как опытный психолог, вы должны были бы спросить, не казалось ли мне, что  родители меня ненавидели.  Вы должны укрепить клиента в уверенности, что вся его действительность, - это только представления о ней, в реальности она же может быть совершенно другой!

Антон с наслаждением откидывается назад. Как он, все-таки, зараза, красив! Эти черные волосы с проседью, волосок к волоску, тонкие кисти, наманикюренные ногти.  Мужские руки иногда могут свести меня с ума. Как часто я ловилась на эти анатомические детали, наивная дура. Проходя мимо тех, с кем могла бы быть счастлива, наверное, просто  потому, что у них не было таких рук.

А может, и нет. Может, все мнимые возможности, все мое ускользнувшее счастье, - лишь только иллюзия, нужная как раз для того, чтобы всю жизнь носить в себе сомнения и голод. Жажду счастья. Желание ухватить за хвост жалкие секунды уходящей жизни. Я остро чувствую зыбкое время, оно сочится, как песок из сложенных пальцев, вот и сейчас, я ощущаю эти шлифованные древностью песчинки, данные  мне во временное пользование…

Очнись, Лола, ты платишь ему пятьдесят долларов в час. Как сытый кот, сидит он напротив.  Когда ты ловишь пальцами ощущение уходящего времени жизни, он испытывает приятное чувство  нарастающего утяжеления карманов. Твои доллары, - вот его заветная мечта. Пользуй его, девочка, выпей из него все душевные силы, измотай его, измочаль, - ты делаешь это за свои кровные деньги. Пусть работает, пусть истекает потом, пусть его тошнит так же, как тошнит и тебя, - такая у него работа, хэ-хэ, никто не говорил, что ему должно быть легко и приятно, ведь так?

Один только момент царапает мне изнутри висок. Почему Антон сосредоточил свое внимание не на героическом образе кобеля Вити, а перешел к анализу отношений с родителями? Я рассказала ему нечто несущественное? Или он считает, что это слишком острый для меня вопрос? Странная деликатность Антона несколько тормозит ход моих мыслей, но я быстро выбрасываю ее из головы. В конце концов, врач здесь – он. И только ему решать, что именно мне полезно. «Для достижения цели вы должны доверять своему врачу» - как часто я говорила людям эти слова, находясь по другую сторону больничной койки. Здесь врач – не я. Я должна доверять своему врачу. Я должна доверять Антону.

- Хорошо, мы можем об этом поговорить, - дежурная шутка, я давно уже перестала принимать эти слова всерьез и ненавидеть их так же, как ненавижу тупые анекдоты о врачах, из разряда «вскрытие покажет».

Смеюсь.
- Давайте поговорим, Антон. У вас ведь много еще времени?
- Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы помочь вам. Ни минутой меньше. Я готов  помочь, но стараться вы должны сами…

Я разглядываю Антона, развернувшись лицом к нему. Странно. Почему же, все-таки, я вспомнила Витю с его блудливым пенисом? (Кстати, интересно, научился ли он уже более осмотрительно применять его по назначению без санкций жены?)

Из общей идеи психоанализа я твердо усвоила только одно. Все события, о которых рассказывает клиент, тем или иным образом связаны с присутствующими на сеансе людьми, - аналитиком и его клиентом. Каким фантастическим образом мое истерзанное подсознание сумело на втором по счету сеансе психоанализа увязать в одно целое образ козла  Вити и сытого, благополучного, насквозь порядочного Антона?.. Загадка.  Невозможно ответить на этот вопрос сейчас. Одно из двух: или разгадка придет ко мне позже, или я слишком распустила свою фантазию, и та скачет, подобно невменяемой лошади по оврагам, беззастенчиво задрав прикрывающий задницу хвост. Так или иначе, время покажет.


АНАМНЕЗ
 

Это неправда, что ребенок забывает все события, происходившие с ним до пяти лет. Неправда. Да, он не помнит лиц, обстоятельств и имен. Города и страны надежно прячутся в криптах его сознания. Вот только чувства врезаются намертво. Черт его знает, из каких семян прорастает потом зло, сумасшествие и ненависть. Вроде бы любили. Вроде не обижали. Покупали сладости и роликовые коньки ко дню рождения. А на новый год Дед Мороз прилетал на запряженных оленями санях, - это можно было «увидеть» в покрытом снежными узорами окне, - и укладывал под елочку подарок производства Одесской кондитерской фабрики.

Был велосипед. И было пианино. Фортепианная классика в упрощенных нотах. Были рыжий кот и морская свинка. Каникулы в селе и клизменная программа в санатории после тяжелой болезни. Все было как у людей. А почему же ему, этому проклятому ребенку, потом всю жизнь кажется, что родители его ненавидели? Непонятно…

Иногда всплывают в памяти уже взрослого человека некие разговоры. Как тени прошлого. Чьего прошлого?.. Было ли это в действительности? Или опять какая-то  странная продукция сознания, которое само придумывает образы, наделяет их лицами и голосами и заставляет говорить. Что они говорят? О ком? Имена действующих лиц в генеалогическом древе присутствуют, тут нельзя обвинить подсознание в непоследовательности.

Но было или не было то, о чем они говорят?
Спросить уже не у кого.
А себе верить трудно.
Потому что дети забывают все, что было с ними до пяти лет.
Так принято считать.

«А потом моя двоюродная сестра  Нина призналась, что была у нее такая мысль, - забрать тебя и уехать тайком в другой город, чтобы никогда мы тебя не нашли».

«Как это, мама, - забрать? Зачем? А как же ты?»
«Нина любила тебя. А своих детей у неё не было».

 «…Ты была золотым ребенком. Тебе было одиннадцать месяцев, когда мы приехали к моим родственникам в Сумы. Там ты и говорить научилась по-украински. Потом переучивали. Толстая такая была, жизнерадостная. Нина сомневалась вначале сильно, брать – не брать. Я уложила тебя на кровать и стала менять ползунки. Ты лежишь, улыбаешься – и ноги подаешь. Левую сначала, потом правую.  Она  посмотрела на это, потом увидела, как ты спокойно кушаешь, - и решилась оставить».
 
«Надолго?»

«Надолго. Ты у них больше двух лет жила. Я приезжала каждые два-три месяца, - туда летали самолеты. Меня еще укачивало сильно. А времени не было. Папа сказал, что я должна выучиться. Вот я и училась на вечернем, а днем работала в библиотеке».

«А как же Нина, как она могла два года возиться с чужим ребенком? Я помню, мама, она же почти слепая была».

«Помнишь? Так странно, что помнишь. Обычно дети забывают, что было с ними до пяти лет. Нина – да, была почти слепая. Диабетом страдала с детства. Когда я приезжала, у них пол в доме был залит сладкой мочой. Она не чувствовала, что уписывается. И запаха не чувствовала. А мухи слетались на сахар. Я была в ужасе просто, когда нашла тебя сидящей на полу без штанишек. На этом записанном сладком полу. А ты улыбалась беззубо и Нину мамой называла. По-украински».

«…А потом они усадили тебя обедать за общий стол. Алик, муж Нины, сколотил тебе высокий стульчик с ручками. Ты сидела в центре и крепко так держала огромную куриную ногу. Смеялась и грызла ее деснами. Алика так и называла – «Алика». Они смеялись».

«Да, я помню, у них еще были желтые канарейки, в круглой клетке».

«Да, Алик вообще любил животных. Он всех любил. И тебя любил».

«А ты любила?»

«Любила больше всего на свете. Скучала очень эти два года. Но если бы я тогда не выучилась, так и сидела бы в библиотеке».

«А библиотеку я тоже помню. Когда ты отлучалась, я с лестницей ходила там между стеллажей. Помню, нашла Рабиндраната Тагора. Мне имя так понравилось. Заворожило. И я всего прочитала. Не помню только, что я поняла, мне и было-то лет семь. Помню, что стихи. А о чем, не помню…  А еще помню, как в библиотеку влетел маленький воробей. Ребенок, у него на клювике были такие желтые полосочки по краям. Я гонялась за ним, пока он не устал. Он начал тяжело дышать и упал на пол, между книжных шкафов. Я поймала его твоей шляпой и вынесла в сад. Он попрыгал немножко вокруг, а потом улетел. Так жалко было. Я ведь уже запланировала, как стану кормить его червячками и гусеницами..»

«…А мы ездили к ним потом в Сумы?»

«Я ездила. Тетя Оксана, мама Нины, заменила мне мою маму, с девяти лет. Когда маму убило оползнем, дед не мог справиться с двумя детьми. Толика, младшего, оставил при себе. А меня забрала сестра покойной мамы, Оксана.

Я противная была до ужаса. Помню, как есть не хотела и тайком вынесла тарелку с кашей козе. Это в голод, когда есть вообще нечего было,  я потащила козе тарелку каши. А коза была очень вредная. Унюхала, что кашу уже ели,  да как поддала рогами! Каша вся мне на платье и вылилась. Так вот, я даже тогда не получала. Тетя Оксана только посмотрела на меня так,  я худющая, она - вообще кожа да кости, платье единственное  в каше. Посмотрела, кусок мыла выдала,  иди, говорит, стирай…»

«Мама. Почему ты ездила, а меня не брала?!»

«Нина тогда обиделась страшно, когда я решила тебя забрать. Я узнала, что ты спала у них в постели, между Ниной и Аликом. Нину мамой называла. А когда Нина призналась, что хотела тебя увезти, я испугалась. Нина плакала, когда я сказала, что забираю тебя. И сказала – не привози больше. Они привязались к тебе…»

«А я как? Не плакала?»

«А ты вообще перестала разговаривать на полгода. Лежала у стенки и молчала. Вначале думали, что у тебя менингит. Хотели забрать в больницу. Я не дала. Обследовали. Потом повезли к профессору. Он посмотрел, - нормальный, говорит, ребенок. Помолчит и заговорит, не переживайте».

«И что? Заговорила?»

«Ну, ты же видишь, что заговорила! Но к Нине я больше тебя везти не хотела. Ты так пережила тяжело, я решила – хватит с меня и Нины, и Алика. Приезжала к тете Оксане, так Нина вообще старалась и не встречаться со мной».

«А сейчас они что?»

«Нина ослепла совершенно, у нее же диабет».

Когда приходят такие голоса, замираешь. Втягиваешь внутрь чуткие щупальца внешних ощущений и прекращаешь реагировать на картинки и звуки окружающего мира. Погружаешься в радио-спектакль, звучащий в голове. Проживаешь его. И думаешь: «Как могла она бросить меня тогда, когда была нужна больше всего в жизни. А потом отобрать и ту маму, с которой пришли любовь и покой. Как могла?»

ПЕРИОД РАЗГАРА

Ленка серьезно жует. Решительно тычет вилкой в судок, - лохмотья пекинской капусты, трусливая редиска, победительно-красные кружочки крабовых палочек из рыбы сурими, лужица майонеза с тусклым блеском. На мятой фольге серые ломти запеченной свинины, с мраморными разводами белого жира. 

Потому что Пасха.

В офисе многие соблюдали Великий пост. Таскали на работу судочки с постным борщом, жареные грибочки, морковные голубцы.

Длинный зеркальный коридор, монструозный в своей черной глянцевой плитке, отражает многократно умноженные суетливые фигурки, с муравьиной поспешностью таскающие в кухню свои мешочки, пакетики, коробочки, баночки. На время обеденного перерыва шикарный бизнес-центр пропитывается томатными и луковыми запахами домашней кухни, чеснок просачивается в блузки, в подмышки, грибами пахнут гламурно уложенные волосы. Что поделаешь, - обед. Голодный сотрудник подобен голодной собаке, - она не способна работать. Тявкает и скулит. И нос ее трепещет в поисках кусочка еды.

Великий босс – против всеобщей обеденной мобилизации. Он против запаха жареного лука, против маринованных огурцов, горохового супа с копченой грудинкой, жареной курицы, холодца и горячих сырников. Великий босс спускается в собственный ресторан на первом этаже бизнес-центра и великосветски поглощает чудесные блюда, о существовании которых мы, может, и догадываемся, но цена на них выходит за рамки самого смелого нашего воображения. Босс – миллионер, этим сказано все. Что можно боссу – нельзя нам. То есть, конечно, можно, но просто не по карману.

С тринадцати до четырнадцати дня ультрасовременная офисная кухонька заполняется толпами жаждущих, страждущих, жующих. Над барной стойкой нависают щеки и локти. Скрежет передвигаемых по светлой плитке пола металлических ножек узких стульев с ярко-оранжевыми сиденьями заглушается смехом, шутками, бряцаньем посуды. Мы жуем и набираемся сил.

Со своим бутербродом там пристраиваюсь и я. Рядом обычно сидит Ленка.

Вообще, Ленка сидит на диете. Бессрочной, непрекращающейся, бесперспективной. Овсянка в восемь, салат и мясо в час, гречка в пять, кофе с молоком в полседьмого, жареная картошка с квашеной капустой и салом – в десять. Потому что во время процесса насильственного истощения самой себя  нельзя пропускать приемов пищи. А жить почему-то начинает хотеться только после жареной картошки.

Статьи о чудодейственных диетах Ленка вылавливает в интернете каждый день. Каждый день изучает. И каждый день приходит  к выводу, что любые диеты – суть обман, наваждение, пустая трата времени и нервов. Весь ее жизненный путь – печальное тому подтверждение.

Печально отражение ее в зеркале. Мясистая фигура «где будем делать талию?». Мощная колонна шеи – подставка для квадратной челюсти, плотно сжатых узких губ и щек, вызывающих ассоциации с коренастыми боровичками, завалившимися на бочок в корзинке из моего глубокого детства. Дулька на плоском затылке, скрепленная наспех заколкой-крабом.

Ее голос тоже вызывает грусть, - Ленка разговаривает громко, уверенно  и  в нос. Жестикулирует щедро и настойчиво, доказывая свое право на свободное существование свободомыслящей личности.

Печально Ленкино одиночество, разбавляемое раз в полгода одноразовым сексом со случайными чужими мужчинами. Старуха-мать, истово следящая за нравственной чистотой незамужней дочери. Двухкомнатная хрущевка в пятиэтажке, с окнами, выходящими на железнодорожные рельсы, с грохотом проходящих мимо поездов, с влюбленными парочками, чей путь лежит в какую-то более светлую и счастливую жизнь, чем та, что стоит неподвижно за пыльными окнами на первом этаже замученного тщедушного дома.

Никого не может пригласить Ленка к себе. И потому, что кухонька старая и грязная. И потому, что никогда не позволит ей мама оставить на ночь симпатичного Ленке мужчину. Потому что стыдно это и не по-человечески. Сначала надо выйти замуж, а потом уж ложиться в постель.

А вот замуж никто за тридцать пять лет так и не взял.

И вряд ли возьмет. Потому что у Ленки толстый живот, квадратная жопа и походка сваезабивающего механизма.

Странные люди эти мужчины. После того, как Ленка старательно ответила на вопросы раздела «Автопортрет» на популярном сайте знакомств, они вообще перестали ей писать. Я видела ее анкету. Там спросили «какой видят вас окружающие люди?». Ленка написала «очень умной», чем и доказала собственную глупость. Там не спрашивали, умеет ли она готовить. Но пока жива мать, это и не обязательно.

Прошлым летом, в порыве отчаяния, Ленка оформила ипотечный кредит на шестьдесят тысяч долларов. Ее будущая однокомнатная квартира в светлом доме ждала, приманивала будущими эротическими сценами, воздухом свободы, самостоятельностью и ожидаемой на протяжении тридцати пяти лет взрослости. А потом грянул кризис. И Ленка с ужасом ждет момента, когда банк отберет их двухкомнатную квартирку возле железнодорожного полотна за просроченные платежи…

Ленка серьезно жует. Решительно тычет вилкой в судок, - лохмотья пекинской капусты, трусливая редиска, победительно-красные кружочки крабовых палочек из рыбы сурими, лужица майонеза с тусклым блеском. На мятой фольге серые ломти запеченной свинины, с мраморными разводами белого жира.

Сегодня она надела ярко-розовые колготки.
Потому что весна.

Ленка проникает мне в мозг, ее толстые члены шевелятся в невыразительных извилинах серого вещества, цепляются длинными розовыми ногтями за сосуды, вызывая простреливающие спазмы. Господи, как страшно мне стать такой, как Ленка. Страшно распухнуть, обвиснуть, страшно примерить образ ее жизни, заблудиться в тупиках мысли. Высвобождаемые кишечным соком белковые молекулы из скромного кусочка вареной говядины, моего сегодняшнего обеда, вскипают, поднимаются в голову, блокируя те пути, по которым мой мозг обычно распространяет спокойствие. Ленка, Ленка начинает жить во мне, со своими дурацкими колготками и всеми жизненными неурядицами! Мои черные волосы светлеют, скручиваются в крупные Ленкины локоны, мокреют от Ленкиного пота и облепляют мой, пока еще тонкий, затылок. Кусочек черного хлеба и тонкая говяжья вырезка – главные враги в моем теле, я борюсь с ними, но пока они побеждают, стремительно превращая меня в чуждое, несчастное существо.

Я должна немедленно от них избавиться.

Путь из кухни в мой кабинет (это замечательно) проходит мимо туалета. Я влетаю в кабинку, склоняюсь над сверкающим отверстием унитаза. О, мой белый незаменимый спаситель. Придерживаю на груди кружева блузки и крупный медальон с семикаратным хризолитом, - иначе их обрызгает полупереваренной Ленкой. И нажимаю на область желудка.

Мясо, хлеб, сладкий чай. Горячие мутные брызги, кислые и пенистые. Ну вас к черту, вы чуть не затащили меня в пропасть этой ужасной жизни! Пусть я сдохну от истощения, но только пусть останусь худой. Пусть жилистой, пусть угловатой. Зато мое тело никогда не будет похоже на сноп под названием «Ленка».

Свободная и пустая, я подхожу к зеркалу…

Все так, все так, ничего не изменилось. Затянутая в узкий черный костюм высокая фигура, узкие бедра, узкие кисти, длинные ноги и полное отсутствие филейной части. Глаза в пол-лица, нос в пол-лица, в пол-лица – губы. У меня все в пол-лица.  Даже задница. Я ношу короткое каре. Иллюзия, что оно придает мне демоничности, прочно сидит в затылочной части мозга, поэтому я всегда прошу подбривать мне затылок. Внешне это самая уязвимая часть меня. В затылок можно получить самый нежный поцелуй. И напороться на холодную броню этой моей демоничности впоследствии.  Возможно, она кого-то и смешит, но для меня это самая сильная защита. По крайней мере, внешняя.  Я никогда не стану квадратной, как Ленка. Иначе утрачу свой последний  видимый рубеж.
* * *

Я отношусь к тому распространенному типу людей, которому одна часть населения моей страны может позавидовать, а другая – не заметит, даже если размажет их кишки по асфальту колесами своих джипов. Утром я могу радоваться тому, что у меня есть квартира в центре большого города, и на работу я еду в собственной машине. Вечером же я могу впасть в уныние, вспомнив, что в стиральной машине оторвался барабан, а денег нет, и не предвидится,  двухконтурный котел течет, но нет у меня такого мужчины, кто возьмет ремонт в свои руки и оплатит его за мои прекрасные глаза.

Друзей  практически нет. Почему так получилось, не знаю.

Наверное, меня всегда быстро разочаровывали люди, от которых я ожидала лучших поступков, чем они демонстрировали. Может быть и так, что я ошибаюсь в любых своих предположениях и заблуждаюсь гораздо больше, чем могу представить. Как бы то ни было, мне плевать. Я привыкла к одиночеству, я научилась пить его терпкое вино и, словно измываясь над собой и противореча реальности, находить в нем сладость. Иначе не выживешь, без сладости. Не найдешь – превратишься в стерву.

А становиться стервой мне нельзя, потому что в доме моем живет Кот. Еще есть хомяк, но он просто мышка, и я не называю его с большой буквы. Зато его прекрасно понимает Кот. Днем они остаются вдвоем, и Кот присматривает за хомяком – как тот бегает в бесконечном своем колесе жизни. Кот смотрит, чтобы у хомяка все было хорошо и заодно развлекается. Для Кота в нашем доме шоу хомяка не имеет конкуренции. Когда мне особенно грустно, я разговариваю с Котом. А с хомяком я не разговариваю. Кот все понимает, - хомяк нет.

Работаю я бухгалтером. Это та крысиная должность, занять которую я сподобилась после нескольких лет работы в больнице и спешной переквалификации, - после неутешительного вывода о том, что дальше за больничные деньги жить нельзя и не получается.

На работу я хожу за деньгами, она высасывает из меня силу и в качестве компенсации за это выдает жалкие стопочки денежных знаков,  которые я потом трачу на приобретение силы, чтобы ходить на работу. Такое ежедневное шоу. В день зарплаты покупаю себе бутылку вина, а Коту – несколько мышек из витаминной пудры. Мы отмечаем наш маленький праздник и мирно засыпаем. 

Ночью он спит у меня на подушке. Мы делим с ним ложе. Он порядочный, воспитанный, перед сном всегда моет ноги и не икает мне в лицо сырой рыбой, как это делала когда-то одна моя знакомая кошка. Мы вдвоем уже пять лет, но соблюдаем дистанцию, и по его молчаливой просьбе я не лезу к нему с дурацкими нежностями.

Кот пришел ко мне сам. Я выходила утром из дому, собираясь на работу. Открыла входную дверь – у порога сидел кот. Пушистый, дымчатый, с плоским лицом. Он медленно вошел в коридор, обвил хвост вокруг моих ног и поднял зеленые глаза.

Я удивилась тогда, - мало ли, прибилось чужое животное (хозяева будут страдать!) – а ведет себя так вальяжно. Пригласила в кухню, налила в блюдце молока. Кот деликатно выпил и осмотрелся. «Ищет туалет» - сообразила я и метнулась на балкон за поддоном от большого цветочного горшка. Кот понюхал предложенную мисочку, приподнял хвостик и напустил в нее лужу.

Он вел себя так, будто жил со мной всегда. Будто знал меня.
И спать  стал сразу в моей постели.

Что-то колдовское чудилось мне в начале знакомства с Котом. Он хорошо разбирался в моих настроениях и интонациях голоса, проверял, выключены ли свет и газ. Показывал, что пора помыть полы. Первое время мне казалось, что живу я не с животным, а с человеком. Впрочем, это продолжалось недолго, и я благословила то утро. Потому что гораздо лучше жить с таким животным, чем с каким-то человеком.

Имя к Коту прицепилось как-то сразу. Пухлые щеки требовали слога «Бу». За ним логически следовало сказать «ня». Но за несколько дней Кот переименовался из банального Буни в благородного Бунина. Что-то дворянское присуще облику моего Кота.

Сейчас отношения наши близки настолько, что он понимает меня без слов. Если я устала, или  кто-то обидел и я плачу, только Кот видит мои чувства. Он ложится рядом, кладет руку мне на голову и - молчит. А я слушаю его спокойное дыхание.

- Не плачь, - бормочет Кот баритоном царя Соломона – мне почему-то кажется, что царь Соломон в свое время разговаривал именно голосом Кота, - все пройдет… и это – тоже…

Каждый день  проходит в ожидании вечера. А вечером я сожалею, что день прошел, что безвозвратно исчезло еще двенадцать часов   жизни, и ничего за это время не произошло.

Что должно было бы произойти, я не знаю. Но чувствую, что это должно быть что-то такое, от чего коренным образом изменился бы способ моего растительного существования, жизнь обрела бы вкус и цвет, и чтобы я, наконец, перестала рвать.


НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД!

- Боли в животе, тошнота, изжога? – уныло спрашивает меня гастроэнтеролог. Я приперлась к нему в надежде, что он даст  чудодейственную таблетку, что решит все проблемы раз и навсегда.

Когда это было? Лет пятнадцать назад.

Мне -  двадцать, и ночные родительские совещания по поводу моего аппетита, усугубляющего  их  нищету, заставляют меня дрожать под одеялом.

- Сегодня она сожрала килограмм колбасы, два кочана капусты и коробку сахара, - ненависть дрожит в голосе мамы, папа громко сопит, но молчит.

- Сколько это может уже продолжаться, она же проглот! Она сожрет нас самих! Когда ты повесишь замки на холодильник и кладовку? – мама не пытается даже говорить тихо, она знает, что я все слышу за закрытой дверью спальни. Но знает ли она, как трясется сейчас мое тело, как я дрожу, как колотится сердце, - и как я ненавижу их,  родителей?

Наверное, знает. Иначе она говорила бы мне «доброе утро», целовала бы в лоб, как это было в детстве. Возможно, интересовалась бы моими делами, учебой, может быть, она даже спросила бы,  где я иногда ночую, есть ли у меня парень, и как его зовут. Может, дала бы какой-то женский совет, которых мне так не хватает сейчас, когда я учусь в этом сложном институте, попасть куда удалось без денег и связей. Я чуть не сошла с ума во время вступительных экзаменов, а может, и сошла, потому что явственно ощутила, как лопнул обруч, стягивающий лоб и виски за полгода вступительной компании.

Я думаю, мама чувствует, что я ненавижу ее. И ненавидит меня сама.

Я ищу другие источники любви. Ищу, где придется. Где, мне кажется, я их вижу. Если бы у меня была другая мама, наверное, я смогла бы иногда плакать. Потому что бывает так, что эти источники оказываются зловонным болотом. Оно затягивает меня властно, с чавканьем, с хлюпаньем. И я не могу вытащить из него ноги. И не смогу, наверное, всю оставшуюся жизнь.


***

В обнимку с унитазом я живу уже двадцать лет.
Давно прошли и забылись попытки вернуть себя к нормальной, глянцево-журнальной, в моем детском представлении, жизни. В ней стройная черноволосая красавица с зелеными ведьмовскими глазами запаривала бы по утрам в маленькой чашке две ложки овсянки и красиво, деликатно, отправляла в нежный рот серебряной ложкой с вензелями на ручке. Овсянка по утрам улучшает цвет лица. Особенно, если, по новой моде, смешать ее с изюмом, богатырскими ядрами грецких орехов и  прозрачной курагой, купленной на рынке у белозубого южанина.

Остались в прошлом посещения передовых гастроэнтерологов, с основной жалобой «доктор, я вырываю принятой пищей». Давно сданы все анализы из всех телесных отверстий, проглочены все длинные шланги с волоконной оптикой и лампочками на конце, высеяны и взращены все колонии микроорганизмов из несчастного кишечника. Чтобы понять, что заставляет трубку моего желудочно-кишечного тракта сокращаться в обратном направлении.

Давно вынесен и забыт диагноз «здорова», или же «желудочно-пещеводный рефлюкс» - для хоть какого-то правдоподобия отображения происходящих во мне кошмаров, намертво впечатанных в медкарту. 

После гастроэнтерологов начались психотерапевты.

***

Брусникин, сантехник души человеческой. Психолог, заседающий в собственном частном кабинете. Еще один крошечный круг спирали, по которой я спущусь прямо в ад.

Это мама вычитала в какой-то газете, что известный психотерапевт Брусникин ведет частный прием. Недорого, всего пятнадцать рублей за сеанс, в последние советские годы.

Последний раз, когда мама захотела меня спасти.

Брусникин встречает радушно. Взгляд внимательный, венчик светлых волос вокруг блестящей лысинки. Высокий рост, стройные ноги и бицепсы, бицепсы, бицепсы! Такое впечатление, что ими покрыто все его тело. И только сверху – тоненький белый халатик, как символ принадлежности к целителям. И еще место приема – первый частный кабинет в районной поликлинике.

Все вместе это - обещает исцелить меня. Вылечить. Схватить за шею и, крепко держа, прискакать к моему здоровью семимильными прыжками. Потому что на долгое рассусоливание не хватит ни денег, ни сил.

- У меня булимия, - привычно говорю я. Врачу нельзя врать. Врачу нужно помогать, рассказать ему всю правду о себе, дать ключ к мрачным вратам замка, где заперто твое сумасшествие.

- Когда я нервничаю, я много ем. Я нервничаю всегда. Очень часто, то есть. Потому что я нервная и сумасшедшая.

Я сижу на стуле, опустив взгляд. На линолеуме желтые квадратики в темных рамочках. Наверное, так выглядит в снах самое страшное мое будущее – квадратики и рамочки, решеточки и решеточки, и решеточки, решеточки, решеточки…

Он выдергивает меня из грустного раскачивания:

- Как часто это с вами происходит?
- Вот столько раз и происходит, сколько я ем. Меня не тошнит, живот не болит. Просто я знаю, что должна вырвать. И все.
- И что это вам дает?

- Облегчение и счастье, - топорно шучу я. Мне это дает скандалы с родителями и желание убиться об стену, - вот что мне это дает! Но зачем рассказывать это тебе, холеный доктор в платном кабинете? Тебе это даст еще пару зарплат инженера, - как жаль мне моего папу… Больше, чем два месяца, эти сеансы я точно не выдержу, а лощеная физиономия потенциального спасителя вовсе не внушает уверенности в том, что он может понять, как, на самом деле, бывает мне плохо.

- Мы будем заниматься гипнозом. Воздействие на подсознание в состоянии глубокого гипнотического транса позволит вам… бла-бла-бла… - Из красивого рта падают разноцветные слова, как шоколадные шарики в яркой глазури, я обожаю эти конфеты…

Полгода назад мама не заметила, что я не вернула ей сдачу от покупки продуктов. Всего около рубля, - сумасшедшие деньги. Еще пару месяцев таких походов в универсам, предельно осторожное утаивание мелочи, - и бешеная сумма образовалась у меня в тайничке. Четырнадцать рублей с хвостиком.

Я могла купить себе еды. Купить так, что никто ничего бы не заметил. Больше пяти килограммов колбасы. Или огромное количество сладкого творога. Или пару больших кульков дешевых конфет. Неважно. Главное – я могла бы это съесть без страха, что на меня будут кричать. А потом я могла бы вырвать. Отсутствие привычной рвоты из-за того, что рвать просто нечем, - что может быть более мучительно для сумасшедшего человека.

До круглой суммы не хватало еще нескольких десятков копеек. И я решила повременить. А распаленное образом недоступных сладостей воображение держало уже за горло. И мучаясь, озираясь у стеллажей с конфетами, я засунула маленький кулек за рубль сорок, с «Ромашкой», в портфель.

Колбаса, молоко и масло, согласно требованиям, лежали в металлической корзинке.
На кассе  я оплатила содержимое корзинки.
А потом, когда до выхода из магазина оставалось несколько шагов, за руку меня схватили дородные контролерши.

Молча подтащили к упаковочному столу. Вывернули содержимое моего портфеля. Выцарапали злосчастный кулечек. И заорали.

Детская комната милиции маячила передо мной во всех красках больного воображения.
Я предложила контролершам четырнадцать рублей.
Они выхватили мятые деньги и вытолкнули меня из магазина.
Оплаченное молоко, масло и колбаса тоже стали частью их добычи.

Что же мне, – рассказывать Брусникину, насколько беспокоят меня эти странные припадки? О том, что я обхожу десятой дорогой проклятый универсам?  О том, что мама ненавидит меня, а папа ни в чем не возражает маме? Об этом тебе рассказать, мой мускулистый бой? Давай, гипнотизируй. Я попробую. Хотя почему-то я тебе не верю.
А пациент должен доверять своему врачу.

Он включает стоящий на маленьком столике кассетник. «Лунная соната», все как обычно, идиотский стереотип доморощенных психологов. Что может успокоить больше, чем великая музыка, написанная глухим человеком. Что может больше расслабить, ввести в состояние отупения, разморозить боль, навеять сон, чем воплощенное в звуке страдание. Спи, спи, придурочный пациент! Твои руки становятся тяжелыми и теплыми. Ноги твои тяжелеют. Опускаются веки, и разглаживается лоб. Тебе спокойно и тепло, спокойно и тепло. Я не вижу, что тебе больно, потому что «Лунная соната» - это лучший трек для таких дебилов, как я, твой личный доктор. А, по моему мнению, нет лучшего сна, чем сон под хорошую музыку.

- Чувство покоя разливается по всему телу… Руки становятся тяжелыми и теплыми…
Жесткими горячими пальцами он открывает внезапно мне рот.
- Поднимите язык!

Я послушно поднимаю язык. Кажется, мне известно уже все, что ты сделаешь со мной, Великий Мускулистый Гений. Мне смешно, но я подыграю тебе, Спаситель. Потому что нужно хоть что-то утешительное сказать потом маме.

Он капает мне под язык что-то жгучее.

- Это специальный раствор. Он несет в себе память. Это психологический код. Он навсегда останется в вашей голове. Как только вы почувствуете беспокойство, вы вспомните это жгучее ощущение. И все пройдет. Вы будете ощущать покой и тепло. Покой и тепло…

Что ты мелешь, дурак, ты, капнувший мне в рот камфорного спирта под «Лунную сонату» за пятнадцать родительских рублей… Какое волшебное свойство?..

- …и на счет «три» вы проснетесь.

Я проснулась гораздо раньше, глупый качок. Сразу, как только увидела тебя, услышала твою музыку. Я подыгрываю тебе, потому что мне просто некуда деться. Мама ждет меня в полдевятого вечера, она знает, что сеанс закончится в восемь, и полчаса я потрачу на дорогу домой. Я скажу, что мне стало значительно легче. Что я полностью забыла это желание вырывать съеденной пищей. Иначе она меня просто убьет.

«Сеансы» происходят дважды в неделю. Наверное, эта самый удобный график. Ему нужно уместить меня между своими тренировками, чтобы не обвисли прекрасно прокачанные бицепсы и квадрицепсы. Я потихоньку учу латынь и акупунктуру, у меня есть даже серебряные иглы, я втыкаю их себе в кожу, изучая расположение тайных меридианов и точек. Потому что верю, что когда-то стану врачом. И, наверное, смогу вылечить себя сама.

Брусникин – великий психотерапевт. Когда я прихожу на сеанс, из его кабинета всегда выходят какие-то женщины со страдальческими лицами. На лицах – эффект мгновенного просветления. Очевидно, исчезающего к началу следующего занятия. Наверное, так надо. Потому что доктор должен на что-то жить.

Если  прихожу чуть раньше, из кабинета доносятся звуки «Лунной сонаты». Великая терапевтическая мелодия, знал бы ты, великий глухой, как благодарны тебе измученные одесские домохозяйки!

- Тебе каждый выходные нужно ходить на море. В любую погоду. Выходить далеко на пирс, чтобы никто не услышал тебя. И чтобы ветер и волны заглушали твой голос. И громко, очень громко  ругаться матом.

- Зачем, доктор?
- Затем, что агрессия должна находить выход. Нельзя копить в себе агрессию и переживать ее молча. Нужно идти к морю и отдавать ему негативные эмоции.
- Ну, я попробую… А что кричать-то, доктор? Я не умею ругаться матом… Вы напишете мне на бумажке?

Брусникин терпит провал за провалом, сам не подозревая об этом.

Вместе с ним проваливаюсь и я. В стойкую безнадегу, в безвыходность, в тупик.

Сегодня в автобусе особенная толчея и давка. Наверное,  все сошли с ума и все едут к Брусникину. Я нависаю над двумя жирными тетками, и им это очень не нравится. Одной рукой я держусь вверху за поручень, а другой, застрявшей между плотно прижимающимися друг к другу тушами, удерживаю набитый кирпичами премудрости, школьный портфель. Рыжее пальто из чебурашки, что досталось мне по наследству от двоюродной сестры, запуталось подолом где-то сзади и тянет вниз. Я сопротивляюсь, думая о том, как не упасть.

Кто-то просит пробить талончик. Скашиваю глаза, примериваюсь. Нет, я не смогу отцепиться от поручня и оказать эту драгоценную услугу. Я шмякнусь под ноги пассажирской массе, она раздавит меня, и я не доеду до проклятого частного кабинета.

Молчание мое вызывает бурю негодования. Особенно у сидящих подо мной теток. Молодежь наша груба и невоспитанна. Это не дети, а суки. Подоночное воспитание подоночных родителей. Что вырастет из этих детей. Такие же жлобы, бандиты и убийцы, как их предки. Чтоб вы вымерли, проклятые дети. Как еще носит вас земля. Уважение к старшим – вот чего вы лишены. Так пусть бог лишит вас всего остального.

Я выпадаю из автобуса остановкой раньше и бегу. Бегу в единственно возможное укрытие – к мускулистому психологу, он укроет меня от бури. От бешенства и злобы. Взмахнет белыми крыльями, обнимет меня за голову и закроет пальцами мне уши. Чтобы я перестала слышать этот злобный крик. Помоги мне, раз я приношу тебе мамины деньги.

Брусникин встречает меня на пороге. Что, что случилось, почему ты плачешь? Господи, в автобусе накричали… И ты плачешь? Не думай об этом моя девочка, я помогу тебе, я успокою тебя, садись, все будет хорошо, подожди только, я поставлю музыку.

«Аппассионата». О, как созвучна ты моим рыданиям, моим страданиям. Дурак ты, доктор, если думаешь, что я не стану рыдать еще сильнее. Но только от музыки. Великий глухой…

Брусникин усаживает меня на стул, спиной к себе. Включает планшетик с лампочками – две красных и три зеленых. Спёр из офтальмологического отделения, теперь там не могут проверять больных на дальтонизм. Лампочки мигают. Что-то новенькое в наших сеансах. Наверное, он сегодня прочел что-то об эффективности разнообразия.

- Есть специальная точка на груди, расслабься, я помассирую ее. А ты открой глаза и смотри на лампочки. И повторяй – когда загорятся красные, - говори «зеленый», а когда зеленые, говори «красный».

Погружение в транс методом перегрузки, запутывание сознания… Неважно, что я об этом знаю, главное, что оно мне поможет.

Брусникин засовывает руку мне в лифчик. Находит левый сосок. И начинает его крутить.

Что за дикий метод. Я никогда не видела на схемах акупунктуры успокоительной точки на левом соске. «Аппассионата» набирает мощность. Лампочки загораются и гаснут. Перегрузка сознания застопорилась на вопросе «что он делает у меня в лифчике?»

Доктор старается вовсю. Лоб его покрыт каплями пота. Бицепсы порозовели. Наверное, от мышечного и умственного напряжения. Мантры «тело становится тяжелым и теплым», «лоб разглаживается» и «левая нога тяжелее правой» я могу читать уже вместо него.

К чертовой матери такую терапию.

Обиды на злобных автобусников нет. Я борюсь с желанием разбить Брусникину глаз или нос. Но делать этого нельзя, - звучит «Аппассионата», а он – мой лечащий врач. Просто сейчас он, возможно, терпит творческую неудачу. Что совершенно не повод ломать ему карьеру.

Я покорно досиживаю на стуле положенное время.

По окончанию сеанса спасения страждущих делаю веселое лицо, горячо благодарю, уточняю время следующего визита и выскальзываю за дверь.

Больше я никогда не увижу тебя, сука.
Вот только что я объясню сегодня маме?
Наверное, то, что врачу нужно доверять. И всегда говорить ему только правду.
А у нас с тобой это как-то хреново получилось.


***


Прошла эпоха психотерапии – и начался сезон психиатров.

«Булимия» - уверенно написал на бланке известный доктор и вручил розовый рецепт.
Нейролептики и транквилизаторы. К этим группам, я знала уже, относятся прописанные мне этаперазин и нозепам. Красота. Я – псих.

Этаперазин и нозепам, в отличие от бессмысленно принимаемых ранее ферментов и анаболиков, решительно изменили мой образ жизни.  Я перестала есть вообще.

Каждое утро начиналось радостно, лучи солнца были особенно яркими, облака розовыми, автобусы чистыми, старушки симпатичными, а молодые люди насквозь порядочными.

Неожиданная эйфория, кайф. Вселенская радость по поводу самого факта существования меня на планете Земля. Сумасшествие травяной зелени, проткнутое желтыми пуговицами одуванчиков.  Белые хвосты реактивных самолетов в небе – растворение дыма, как растворение души. Ласточки перед грозой – стремительность каждой секунды, радостное движение – символ именно того существования, ради которого я вообще согласна жить. Запах сирени в воздухе – природа не терпит пустоты, и только ты сам можешь уловить в окружающем пространстве именно тот запах, что прилипнет изнутри к крышке черепа и окрасит дальнейшие годы. Фотосинтез. Питание лучами солнца. Преобразование световой энергии в телесную. Боги – питаются светом. Богам – не нужна пища. Есть жизнь, существование, - оно бесконечно. Я вечна, как сама жизнь. И как бог.

Совершенно неважно, что я неделями не подхожу к холодильнику и только пью сладкий чай. Нет пищи – нет рвоты. Вот только запас таблеток в баночках стал как-то быстро иссякать.

Ежевечернее подсчитывание оставшихся доз.
Остаток на месяц вперед еще не пугает. Жизнь в течение месяца, когда время так раздвинулось, когда каждая секунда растянута для меня на час полнотой испытываемых  ощущений! Это вечность. И в течение этой вечности – я буду жива!

Остаток на две недели.
Господи. Как быстро прошло время. Не могу вспомнить, что я делала на протяжении этих последних недель. Нет памяти, значит, нет прошлого. Нет прошлого – значит, не было жизни.

Не было жизни – о, боже, как могу я жить, человек без прошлого, телесная оболочка без ощущений, или же нет, - как могу я жить, телесная оболочка, в ощущения которой были даны только обоняние и зрение…

Нет боли, нет грусти, весь этот космический восторг.  Не признак ли это надвигающегося сумасшествия?.. Я вовсе не против прожить так все отведенные мне дни, - вот только таблеток осталось на… на неделю вперед.

Что ждет потом?

Обрушение иллюзий? Крах неба, когда оно с грохотом свалится на голову, доказав, что жизнь – это и есть боль, страх, горе, сострадания, мелкие эпизоды раздутой мною до размеров Вселенной радости, и … усилия? И напряжение? И чужие смерти, и мои потери?

Как? Как пережить это нагромождение ощущений и чувств человеку, привыкшему обходиться без жизненной грязи, без эмоциональных перепадов, стрессов? Как? Как прыгнуть в бушующий океан человеческих страстей человеку, у которого закончились таблетки? Этаперазин и нозепам?

Я выбрасываю таблетки в унитаз. Все, что осталось во флаконах. Всю идиотскую радость, мою защиту, броню, мой зонт и мой плащ. Пусть катится к черту призрачная жизнь. Проще и правдивей стереть ее собственной рукой, чем потерять по воле закономерности, прописанной главным врачом моей страны в рецептурной разработке, которой узаконено количество доз в одном флаконе. Чувство сожаления – вот еще один мой враг. Я борюсь с ним изобретенным мною же методом. Все решения в моей жизни я принимаю сама.

И потом никогда ни о чем  не жалею.


ПЕРИОД РАЗГАРА 


- Сколько было вам лет, когда вы лечились у психиатра? – спрашивает Антон. Он снимает очки, кладет на кожаную поверхность стола. Розовый закатный луч из окна падает на тонкую золотую оправу.
- Двадцать. Я сильно постарела.

- Постарели и… помудрели? – Антон склоняет голову. Его кресло стоит спинкой к окну, дешевая премудрость для начинающих читателей классического детектива. Лицо следователя – в тени, не видно  выражения глаз. Контровый свет, тайком пробирающийся из недр шоколадной шторы, мягко очерчивает изящный череп. А на макушке, увенчанной отполированной маленькой лысиной, луч неожиданно взбрыкивает и подмигивает мне  - я твой сообщник, не бойся, маленькая, все будет хорошо!

- Я не знаю, доктор. Вряд ли помудрела, иначе не сидела бы сейчас в вашем  кресле. Мудрость, насколько я понимаю, - это определенный уровень пофигизма, пафосно именуемый философским восприятием, - улыбаюсь.

Все-таки, он не страшный, этот Антон, несмотря на синий пиджак, лацканами которого можно резать масло, на отполированные туфли, - каждый стоит больше, чем я зарабатываю за полгода. Лучик солнца на лысине придает Антону гораздо больше человечности, чем все старания его стоматолога. О, в этом я прекрасно разбираюсь. И могу даже определить марку автомобиля, стоимость которого воплощена в виде драгоценных зубов за плотоядными губами.

Мне хочется произвести на него впечатление. Пусть сейчас он – мой психоаналитик, сдерживаемый строгими рамками правил.   Но я у него впервые, поэтому могу позволить себе поиграть в неосведомленность.  Какая хрен разница, все равно он потом выпустит из меня все кишки, если это ему, конечно, удастся. Я много читала о сопротивлении пациента. Вот пусть терапия с него и начнется. Пишут, что это сильно ускоряет процесс выздоровления. У меня нет желания растянуть этот сраный процесс на всю оставшуюся жизнь. Я буду сопротивляться.

Антона мне подогнал друг Серега. Практикующий психиатр, с которым я как-то, в припадке одиночества, переспала, осталась недовольна и потеряла из виду. Он звонил мне потом несколько раз, предлагал встретиться. Но у меня все не находилось времени. Или желания. Иногда он писал мне на электронку какие-то глупости и бросал в аську свежие цитаты с «анекдот.ру». Я отписывалась смеющимися смайликами.

А через осень, когда депрессия и нехватка денег на продукты питания, стремительным потоком уносящихся в сортир, заставили меня искать профессиональную помощь, он неожиданно отказал.

- Я не имею права лечить тебя, мы с тобой переспали. Возьми, вот телефон, - он порылся в мобильном (дешевая модель, древняя «Нокия»,  перемотанная скотчем, - что еще может позволить себе врач, на шее которого сидит бригада  безнадежных старух в дурдоме, таких же нищих, как и он? Только гораздо более счастливых, ибо давно потеряли и память, и осознание того, какой растительной жизнью они живут).

- Переспали – и переспали. Какая разница? Я достаточно современная дама, чтобы воспринимать этот факт всерьез. Я могу забыть об этом, если нужно, чушь ты говоришь и  ерунду! – растягиваю губы в улыбке. Наверное, в ней мало доброты. Впрочем, мне всегда плохо удавались роли побежденных героев, не утративших гордости и самообладания.

- Это правило, Лола. Аналитик и клиент не могут вступать ни в дружеские, ни в интимные отношения… Это важно и для тебя, и для меня. Существует кодекс, не я его придумал. Проще будет его соблюдать, поверь. 

- К чертям ваш кодекс. Условность на условности… - отворачиваюсь, мне противно, - как он может воспринимать меня существом с определенной конструкцией между ног, неужели его уровень развития застрял на этих придурочных гендерных акцентах?..

- Запиши. Это Антон, - Сережка уже устал препираться. Ну и пусть, какая, к черту, разница, кто запустит руки мне в череп и вытащит оттуда  кошмары с корнями. Не хочет – и не надо, подумаешь, светило.

- Антон, - я старательно высовываю язык, имитируя умственную отсталость, должна же я хоть как-то снизить унизительность момента, - как это, такой добропорядочный, умный доктор, - он отказался от меня, от моих денег… А у самого телефон у него на ладан дышит. Так ему и надо.

- Это опытный аналитик. Звезда, можно сказать, - мой полунищий психиатр кривит губы в иронической улыбке. Что это? Банальная зависть к более успешному коллеге – или желание отомстить мне, подло бросившей его в момент, когда начала оживать душа? Перед глазами вспыхивает картинка – тонкие тщедушные стебли. Да, в моем детстве об этом пел Боярский: «…прорастают цве-тыы сквозь ас-фальт. Городски-е цве-ты! Городски-е цве-ты!..»

Встряхиваю головой, изгоняя мелодию, - знал бы ты, дорогой, какого богатого на выдумки клиента теряешь сейчас. Но плевать.

Закрываю за собой хлипкие, как картонные, двери маленького частного кабинета, - это все, на что смог он заработать, - жалкое арендованное помещеньице, с полными ужасов углами, я чувствую, как в спину глядят из-под штор мерцающие глаза чужих кошмаров…

- Пока! Спасибо тебе! Я позвоню. И ты не теряйся. Мало ли.

Сергей взмахивает ладонью, прижимает к уху телефон, - вот он, звонок, вестник очередной человеческой драмы. Оставляю вас наедине, дорогие, мне достаточно и своих приключений.

***

Через  день я сижу уже в кабинете Антона. Знакомство состоялось. И разглагольствую о мудрости. 

- Скажите, а как будет проходить мое лечение? Ну, то есть, занятия?.. То есть, как вообще и когда я стану нормальной?

Путаюсь в словах, краснею. Черт возьми, я всю жизнь гордилась своей внешней выдержкой, какого черта из меня лезет это идиотское любопытство! Я должна быть искушенной дамой, пришедшей к   аналитику с полным осознанием процесса! Ладно… будет так, как будет…

- Мы будем разговаривать с вами. Просто поток сознания. Вы будете говорить все, о чем вам захочется говорить в любой момент нашей встречи.  А я буду показывать, как, и каким образом, вы проецируете окружающую вас действительность на события прошлого, настоящего и будущего. Когда вы поймете, каким образом работает ваше подсознание, - ваше состояние уйдет.

- Процесс этот длительный и не всегда приятный. Мы начнем заниматься только в том случае, если вы пообещаете мне принять окончательное решение о том, нужен вам психоанализ или нет, только через месяц.

Через месяц… Да. Я читала анекдот о том, что за счет единственного клиента психоаналитик-папа сумел дать образование психоаналитику-сыну. А потом был очень недоволен, когда сын вылечил этого клиента за один сеанс… Черт с тобой, Антон,  буду к тебе ходить. Тем более, ты так красив…

- И как это все будет выглядеть? Практически?

- Практически – вы будете приходить дважды в неделю… среда и пятница подходят? В семь вечера. Будете садиться на кушетку. Спиной ко мне. Да-да, я заметил, что вы считываете мою реакцию по лицу и подстраиваетесь под мои настроения. Этого не нужно, важно, чтобы вы были совершенно свободны в ваших ассоциациях… И будете говорить все, что придет в голову.

- Доктор, а ничего, если мне в голову придет всякая фигня? – я смеюсь, - какая же глупость, – говорить не о болезни, а все, что придет в голову!

- Вот как раз фигня пусть и приходит. Потом мы выясним, что фигни, на самом деле, не бывает… и что все то, что вы видите внутри себя в образах и ощущениях, - это ваша особая интерпретация действительности. Понимание того, как это происходит, и даст нам… вам… возможность понять, что именно происходит внутри вас, когда вы проделываете тот фокус, с которым  ко мне и обратились.

- Отлично, - я плотно усаживаюсь на кожаной кушетке. Все в этой комнате добротно и выспренно. Неужели душевный комфорт таких, как я психов, напрямую зависит от мебели? Фирма «Интеркьюд», конечно, я знаю этот сытенький магазин в центре города. Как ты  был мил, доктор, светило в своей сфере, подбирая мебель соответственно статусу клиентов. Вот только со мной  промахнулся. Лучше бы ты оббил острые углы мягкими валиками. Впрочем, если я начну биться о них головой, - тем показательней будет выступление. Шутка, я не буду сегодня так тебя пугать. Просто слушай. Понравится   или нет, – это твоя работа.

- Так вам фигню, доктор, да? Ну, слушайте. У меня есть для вас.


***


Если очень жарким, ярким, суетным летом, одним из тех ваших …эээ… летов?... от которого все стонут и мечтают о скоропостижном снеге, а уже вначале осени жалуются, что вот так вот стремительно и незаметно протекает столь чудесное время настоящей, ядреной жизни, - вам надоест сидеть в четырех стенах, вы возьмете большой рюкзак. А под мышку трехлетнего своего ребенка, - кудрявого синеглазого непоседу (допустим, что детеныш у вас имеется, без него это гониво теряет основной смысл). И отправитесь на рынок.

Нет, давайте вначале представим, на какой именно рынок вы пойдете, потому что рынок в нашем рассказе – самый главный, самый существенный, важный герой.

Рынок пусть будет расположен в самом центре вашего старого города. Он маленький, аккуратный, болтливый, яркий. Все давным-давно там знакомы, - и носатые кавказские гости, заманивающие красавиц к солнечным апельсинам. И толстые, словно отечные, продавщицы рыбы, - эти крикливые тетки, если, конечно, вы постоянно покупаете у них сверкающие цилиндрические тушки судака или толстолобика, обязательно шепнут вам в жаркий день, что рыбу сегодня брать у них не нужно, даже если этот дружеский жест обойдется им самим существенным убытком. Восточными пряностями здесь торговать будет узкоглазый вежливый юноша неопределенного возраста, - потому что, даже если вы ходите сюда уже второй десяток лет, юноша всегда остается юношей. И может промелькнуть еле уловимая мысль о том, что вряд ли удивит вас внезапное появление около этого юноши черноглазого мальчугана, который окажется ему внуком. Потому что так быстро пролетело время. А вы, как обычно, этого и не заметили. За время вашего, большей частью, развлекательного, похода, вы узнаете все местные новости, о которых предусмотрительно умалчивает провинциальное телевидение, а уж государственным каналам - так точно нет до них дела.

Вы будете размеренно обходить прилавки, с разложенными на них отполированными яблоками, заглядывать в ящики с бокастыми фиолетовыми баклажанами, удивленно вздымать брови, услышав цену красных перцев, - «это летом,  что ли, такая цена?» Но и вы, и хитроглазые продавцы, - прекрасно знаете, что все равно вы все это купите, а ваше деланное удивление, - просто-напросто ритуал, обычная рыночная игра, без которой сам поход на базар теряет смысл. Без этих ритуальных танцев вы могли бы без особых затей сходить в супермаркет, с его тарахтящими тележками и бездушными менеджерами по овощам, в униформе, с прицепленными где-то возле плеча бейджиками.

Но раз вы уже пришли сюда и бродите между рядов, все-таки  не забывайте посматривать на небо. Южные погоды в широтах, где расположен наш с вами удивительный рынок, отличаются внезапностью и непредсказуемостью. Если вы не заметили, как стремительно потемнело небо, то хотя бы тогда, когда резкий и мощный ветер начнет срывать разноцветные тенты, натянутые над овощными рядами, - хватайте незамедлительно вашу маленькую детишку и бегите с ней в корпус! Даже если вы не пересчитали только что полученную сдачу. Ибо, не успев скрыться под надежным каменным куполом мясного или молочного ряда, - вы потеряете неизмеримо больше.!

Но вы, как это свойственно вам в течение всей безалаберной жизни, все-же раззявили варежку и упустили драгоценные секунды, в которые могли бы спастись. И теперь стоите по колено в воде, и детеныш уже кричит от страха, - потому что холодная вода стремительно подобралась к его маленькой попке. Вы поднимаете детеныша на руки, а сами заворожено следите, как потоки внезапно излившейся с неба воды сметают на своем пути абсолютно все. И вы беспомощны и жалки.

Синий тент улетел, и, слава богу, что не упал вам на голову. Мимо в грязных потоках воды проносятся красные перцы в размокших коробках, отряды освобожденных от тары пузатых баклажанов, а яблоки, утратив весь свой наносной лоск, летят грязными кучами по проходам, между столами, сшибаясь и забивая своими беспомощными тельцами  водостоки. Вода прибывает и прибывает, будто бог решил в один момент обрушить на вас все свои невыплаканные за века слезы, и только он один знает, в чем именно вы провинились. 

И в тот момент, когда вы чувствуете, что земля под ногами совершенно размыта, и обувь расклеилась, и ребенок уже синий и стучит зубами от холода, а мимо проносится в потоке воды полтонны желтого репчатого лука, - вы понимаете, что выхода у вас нет. Вы утонете в этой стихии, замерзнете, вас унесет ветром и убьет взбесившимся фруктом-овощем. Ваш ребенок – это самое уязвимое существо в этом мире, но нет больше сил бороться за его жизнь, - потому что руки окоченели, и плечи ослабли, и сами вы близки к обмороку от ужаса и холода.

Но в тот момент, когда вы уже видите предварительные кадры ваших неторжественных похорон, чьи-то сильные руки вырвут у вас детеныша, сунут вам холодную металлическую штуковину, и мужской голос с акцентом решительно скажет: «Беги туда, в сарай!»

Спотыкаясь и ничего не видя залитыми водой глазами, вы пробираетесь между плавающих досок, капустных кочанов, обрывков тента, ящиков и прочего разгромленного имущества  практически наощупь. Руки натыкаются на мокрую стену и прочно закрытую дверь. Рядом идет вечный юноша – продавец восточных пряностей, с вашим малышом на руках. Это он сунул вам в руки нож без ручки, - своеобразный ключ - чтобы вы поддели им замысловатую щеколду от сарая, в котором найдете убежище. Пряности давно уже смыло водой, но продавец философски отнесся к потере товара и побежал спасать вас и ребенка. Руки замерзли и вы будете долго возиться, пытаясь открыть ржавую задвижку. Тогда восточный юноша вытащит из ваших заскорузлых пальцев лезвие, прижмет к себе ребенка покрепче и сам отомкнет эту дверь.

И вокруг наступит тишина. Потому что каменные стены сарая толсты и прочны, и вода не пробралась сюда. И не разбавила собою тот запах овощного погреба, который может показаться вечным и незыблемым не только в минуты, когда бушует стихия, но и в мирное жаркое время вот даже такого южного лета, как сейчас.

Вы посадите малыша в укромный уголок этого тихого сарая, - в нем много холодных, но сухих мешков, а сами станете у приоткрытой двери, с тоской и волнением наблюдая, как проносятся в грязных водоворотах уничтоженные стихией плоды чьего-то тяжкого труда. Несутся так, как пронеслась бы перед глазами вся ваша жизнь перед тем мигом, когда суждено будет умереть.

Вот летит по воде тяжелый, упитанный лук. Вы видите, как жарким летним днем, под палящим солнцем, затаптывала его ростки тонконогая девчонка, чтобы дать силу самой луковице. Девчонка устала и хочет пить, но сейчас как раз то самое драгоценное время, когда один летний день кормит всю зиму. Она топчет лук – и думает о том, как вечером вымоет длинные волосы и пойдет на свидание с парнем, с которым пройдет потом вся ее жизнь. В горе и радости, в труде и в редком, но таком сладком отдыхе.

Вот побитые, измочаленные яблоки. Еще этой ночью их снимал с дерева огромный мужик, не выпускающий изо рта сигарету, а его полная, белобрысая жена укладывала их в ящики, перекладывая бумагой, чтобы хвостики не поранили нежную кожицу. А осенью муж станет терять равновесие и пошатываться. И когда ближе к зиме они доберутся до районного центра на томографию, окажется, что метастазы центрального рака легкого  поразили мозжечок ее мужа. И жить ему осталось от силы месяца два. Да и сейчас он уже слабо напоминает себя, бывшего, – он похудел в два раза, и глаза окружены темными тенями. Но курит так же непрерывно, - потому что спохватились поздно, и единственная его радость теперь, - это вот та сигарета, что его убила.

Вот несется стайка кочанов капусты. Их засолила бы в бочке та девчонка, что мечтала когда-то выбраться из проклятой деревни, с ее изматывающим ежедневно каторжным трудом. Но не получилось, не получилось накопить денег на квартиру в городе. Ничего не стоит этот добротный сельский дом, а принц на белом мерседесе так и не появился в их краях. Да и сама она уже мало похожа на принцессу, - тяжелое тело рабыни огорода, и отекшие ноги, и опухшие руки. А двое детей? Девочке нужны уроки английского, а мальчик попросил электрогитару. Пусть, пусть они учатся, даже если ей всю оставшуюся жизнь придется квасить капусту. А вы придете ранним субботним утром на рынок и станете придирчиво пробовать соления из разных бочек, - ведь вы любите подлиннее да потоньше, и чтобы с яблочком. А бывшая девчонка будет улыбаться и да расхваливать свой товар. Что ж ей еще делать? Может, вы купите килограмм, тогда она сможет сегодня привезти домой сахар.

Все время, пока будет лить ливень, простоите вы возле двери. А потом, когда поток внезапно остановится и вода немного освободит землю, горячо поблагодарите продавца южных трав. Возьмете детеныша и пойдете к дому.

И уже дома обнаружите, что не вернули ему нож, черт знает как оказавшийся в вашей сумке. Но что-то остановит вас в благородном порыве вернуться и нож отдать. Потому что вы получили сегодня бесценный талисман.

Этот нож без ручки всегда будет лежать в укромном уголке вашей квартиры. И в самые горькие минуты, когда покажется вам, что вас предали, что вы одиноки и несчастны, что выхода нет, как нет ни работы, ни денег, не перспективы, ни даже еды для вас и вашего кота, не говоря уже о ребенке, - вот тогда, когда вам захочется лечь в горячую ванну и взрезать вены, - достаньте этот нож. Пусть перед глазами пронесутся баклажаны в потоке воды, мужик с метастазами центрального рака легкого в мозжечке, юная невеста на луковом поле, девушка над бочкой квашеной капусты. Пусть вы увидите себя в темном и сыром сарае, - как в землянке, в которой жили наши предки во время войны. И пусть вы почувствуете, что, как бы ни ускользала земля из-под ног, - все самое нужное, у вас есть. У вас есть вы, детеныш и нож. Которым в тот момент, когда, не приведи господь, сам бог решит вылить на вас все невыплаканные за века слезы, - вы откроете ржавую щеколду.


* * *

Антон молчит. Сидит у меня за спиной и молчит.

Молчу и я. А что делать? Когда говорят пушки, мелкокалиберному оружию выступать бессмысленно. Вот что же он скажет?

- Откуда в вас столько боли? – голос Антона приглушен. Либо он под впечатлением от моего рассказчицкого мастерства (о, плачет по мне большая сцена!) – либо включил в себе профессиональную кнопку и теперь старательно отрабатывает мои финансовые затраты.

- Где же вы видите боль, Антон?  Я озвучила  вам просто поток ассоциаций, не более, - другого ничего мне в голову в данный момент не пришло. И мне даже как-то совестно, - я не говорила о своем неврозе, а морочила вам голову россказнями, никак не относящимися к делу.

- Что происходит в данный момент между нами, Лола? Вы же понимаете, что сидите в данный момент на кушетке, спиной ко мне, в этом кабинете, и нет здесь ни дождя, ни рынка, нет безнадежных онкологических больных… Что сейчас заставило вас вспомнить именно эти вещи, пусть они даже и существуют только в вашем воображении? Вы ведь понимаете, что события, рожденные воображением, для человека так же реальны, как и те, что происходят в физическом мире? Наше общение вызвало у вас поток ассоциаций, связанных со смертью. И только вы, а не я, можете дать этому объяснение…

- Зачем мне это объяснять, доктор, - смеюсь, но мне как-то не до смеха. Доприкалывалась. Надо быть осторожней с языком. Язык моментально высох и улегся тихой ящерицей в булыжниках зубов, испугался, затаился, наверное, до конца жизни я теперь не смогу произнести ни слова.

- Что случилось сейчас, в этой комнате, когда вы спроецировали на меня образы всех этих людей, которые  в момент, когда их застал ваш рассказ, живы и полны сил, а смерть уже наточила свои когти и ходит, пригнувшись, вокруг них кругами, наматывает незримую спираль? Я так похож на человека, который скоро должен умереть?

Тихие слова Антона, полушепот за спиной – ураган на оживленной улице, обрушенные крыши, падающий самолет винтом врезается в землю! Антон похож на человека, который скоро должен умереть?!!

Похож. Те цветущие люди, что приходили ко мне в больницу, не выглядели будущими покойниками. Но очень скоро ими становились.

- Ну что вы, доктор… Вы живее всех живых, воплощение здоровья, рекламный щит здорового образа жизни. Доктор жил, доктор жив, доктор будет вечно жить! – нервно смеюсь, - насколько еще может хватить у меня коммунистических штампов, чтобы скрыть эту неловкость? А она лезет, лезет из меня, сочится полупрозрачной стекловидной массой изо всех пор, - ты помрешь, доктор, и даже скорее, чем ты думаешь. И я вместе с тобой. Или раздельно, - от перемены мест слагаемых сумма не изменяется.

- Вас беспокоят вопросы вечной жизни? Не хочется умирать, правда? – Антон, будто бы, даже равнодушен. Я возмущена. Ничего себе, не «хочется!» Нет, наверное, мне должно хотеться умереть. Хэ-хэ, Антон, кажется, мы с тобой не сработаемся.

- Нет. Не хочется. А вам хочется?

- И мне не хочется. Любому человеку в состоянии душевного равновесия умирать не хочется. Я ничем не отличаюсь от миллионов.

- Как жаль. Лучше бы вы отличались. Бессмертием, например. Ну, и я вместе с вами…

Усталость охватывает меня, тяжелеет в висках. Как надоело сегодня играть в эти душевные анализы… как надоело…

- Да, Антон, я умру, этот вопрос беспокоит меня всю жизнь, каждый день я вижу смерть в каждом лице, и я думаю, думаю, когда же для меня закроется эта жизнь! Я могу себе представить, как лежит в земле мое тело, лишенное ощущений. Я могу представить даже, что меня это не волнует, потому что уже нет ни боли, ни холода, ни тепла. Но куда денется мой разум?  Ведь даже во сне я вижу образы, а будет ли это потом?..

- Ну, эти страхи свойственны не только вам, - могу вас успокоить, любой человек переживает экзистенциальный кризис и справляется с ним. Все это совершенно нормально… Я понимаю, как трудно сейчас вам терпеть эту боль, это сожаление по вашей, еще не закончившейся, но в перспективе – обязательно конечной жизни. Это больно, действительно, больно…

Голос Антона плывет по комнате. Слезы застилают мне взгляд. Я не плакала уже лет десять. Какая смешная причина – оплакивать свою будущую смерть. Я нашла, чем заняться за  пятьдесят долларов в час. Замечательно, Лола, просто молодец.

- Не надо стесняться меня… Я ведь не вижу вашего лица. Салфетки рядом, на столике, вот, возьмите, - он подает мне цветную коробочку. Перестав стесняться, я хрюкаю, сморкаюсь как грузчик и даже подвываю. Как, однако, сладко бывает после рыданий. Прямо как во время дождя!

Поворачиваюсь, - Антон сидит в своем кресле, вовсе не чопорный, не смешной, - нормальный, теплый, сострадательный. Обычный человек, который тоже умрет. Вместе со мной. Или даже рядом. А это уже как получится.

*** 

Этим вечером я иду домой опустошенная. Тихие, вымощенные булыжником, улицы. Булыжник коряв и местами просел. За рулем я старательно объезжаю эти ямы, - не хочется попасть на ремонт подвески. Но идти по нему вечером, когда воздух наполнен сладким запахом акаций, а перед глазами мелькают тени летучих мышей, -  наслаждение.

Как давно я не вижу мой город, не замечаю его характерных деталей. Старые дома с маленькими двориками внутри, в каждом из них обязательно есть водяная колонка. Когда в старом центре отключают воду, возле этих, постоянно действующих источников, собираются с бидонами и огромными бутылями соседи. Все равны, когда хотят пить, как в мультике о Маугли. Не важно, кто хозяин жизни, пусть мелкой жизнёнки нескольких малозначащих человек, - а кто сир и убог, и доживает свои годы так, как получается, а не так, как хочется. В очереди за водой здороваются между собой люди, редко замечающие друг друга в те моменты, когда «жизнь налажена и удалась». Нехватка пресной воды – вот основная черта моего города, несмотря на огромное море, в котором иногда я хочу утонуть. 

Мой сосед, художник, лучше всего продает картины именно с изображениями этих маленьких уютных закоулков. Он халтурщик, бородатый Игорь, но «мы любим Петра Ильича Чайковского не только за это». Игорь снимает старые  дворики на цифру в разную погоду, - они выглядят по-новому в дождь, в яркое солнце, и трудно их узнать засыпанными нетронутым утренним снегом. А потом он проецирует слайд на  полотно, наводит контуры и заполняет их цветом. Художник не вкладывает душу в эти картинки, - сколько он нарисовал их за всю жизнь для того, чтобы просто жить, покупать еду и учить детей? Но этого не видно на полотне. Может, потому и налетают иностранные туристы на стенд с «одесскими двориками?» И сгребают, не торгуясь, до последнего. Увозят запахи и цвет, данные нам бесплатно в пожизненное пользование. Чтобы дома, в сытенькой Европе, смотреть на картины и плакать. Потому что когда-то, чтобы выжить, нужно было отказаться от Родины. 

Он вложил бы душу в другую картину, - если бы у меня была бы потолще задница, - обязательно написал бы мой портрет со спины. Он сам мне об этом сказал. «При чем тут задница?» - возмутилась я, а он только вздохнул: «Действительно, задница и ты – вещи несовместимые». Я осталась без портрета и иногда об этом жалею.

Идти недалеко. Внезапно осознаю, сколько раз ходила здесь, совершенно отрешенная от внешнего мира, погруженная в грустные мысли. «Вселенская печаль еврейского народа» - так говорят друзья о моих глазах. Не спорю, мне решительно плевать, к какой нации отнесет меня каждый конкретный человек и все люди, вместе взятые. Печаль, во всяком случае, - эмоция куда более благородная и аристократичная, чем даже аргументированное веселье. Я следую афоризму барона Мюнхгаузена в том, что небольшая грусть придает шарм. А уж куда его применить, решу как-нибудь позже, при случае.
 
Сегодня, впервые за много лет,  не открываю вечером холодильник.

Сладкий зеленый чай с лимоном, - плевок в лицо благородному вкусу, хорошо, что никто этого не видел. Сладкий зеленый чай.

Мысль о необходимости затолкать в себя полпалки колбасы и все имеющиеся в доме помидоры вызвала отвращение и погасла.

Спасибо тебе, Антон. За первый день, когда я смогла быть наедине с собой, при всём скептицизме, а не скрываться от атакующей снаружи и изнутри еды.


* * *

С приходом в мою жизнь психоаналитика ее течение становится широким и ровным. Успокаиваются пенные буруны в мутной воде мыслей. Захлопываются со скрипом кованые ворота пещер с населенными страхами углами. Притупляются острия средневековых ржавых копий, что прежде ранили ежесекундно и без того кровоточащие внутренности. Я дышу воздухом без примеси запаха свежей крови и даже начинаю видеть цветные сны.

В одном из них я вынимаю жирную бабочку изо рта, сидя в кабинете унылого следователя по экономическим преступлениям. У него квадратные уши, а подбородок начинается от живота. Следователь мерно жует жвачку, как корова, ему со мной скучно, и я не вызываю в нем эротических фантазий. Веселись, унылый работник УБОПа, ты никогда не увидишь такого чуда. Вот бабочка, она цепляется проволочными лапками за мои губы и размазывает красную помаду. А ее мохнатое жирное тельце скручивается пружинкой. Потому что сейчас у бабочки роды. Или нерест. Или как там правильно называется тот период, в который она откладывает яйца. Ей немножко больно. А до сих пор эта бабочка жила у меня в барабанной полости, шевелила жесткими крыльями, обдирая со стенок нежный эпителий.

А в другом сне - залихватски путешествую во времени. Мое время статично, однообразно. Иногда я могу прожить четверг сразу за понедельником. Просто потому, что вторник и среда были такими грустными, что в них разорвалось сердце, облилось сукровицей, - крови уже не хватило, и упало осколками вниз живота, а теперь лежит там, тихо остывая.  Или потому, что во вторник меня должна была сбить машина, как получилось несколько лет назад. С тех пор я лежу под тяжелым прямоугольником гранита, несу свой посмертный крест. А я вспомнила из будущего об этом не наступившем прошлом, - и вовремя отказалась тот вторник проживать. Нырнула в четверг, и потому жива, и всё ещё тащу своё однообразное время на хилых незагорелых плечах. Других нет, - ни сильных, ни крепких, ни покрытых загаром, ни выступающих буграми мышц из черной, пропитанной потом борцовки. С такими плечами было бы легче, уж точно. Но это фантазии, фантазии, - говорю я себе во сне. Не просыпаясь, вбрасываю в сумку унылый бутерброд, который сопрут потом у меня на работе, а я расстроюсь этим гораздо больше, чем расстроилась бы в тот вторник, в который меня сбила бы машина.

Я начинаю заказывать себе темы сновидений. В конце концов, можно в одну физическую жизнь уложить множество других, нереальных, но от того не менее ярких. Скучно ведь умереть, исполнив только свой гражданский долг, если на большее не хватит ни возможностей, ни сил. Я давно хочу прожить одну жизнь чертом. Маленьким таким, изворотливым сатанишкой. Я представляю, как полировала бы с утра рожки и начищала копытца, как смотрелась бы в зеркало, корча хитрые рожи отражению, - перед тем, как во всеоружии бесовской своей красоты ринуться в пространство, изменяя его скорость и направление одним лишь своим желанием. Ах, сколько бы смогла успеть за отведенное мне время! Но кто бы его мне отвел? Я была бы бессмертным созданием, могущественным и бесстрашным, с неуемной фантазий. И время мое не было бы похоже на штопаное лоскутное одеяло, в котором за понедельником сразу следует четверг, потому что во вторник меня сбила бы машина, а по пятницам я не вытаскивала бы изо рта жирную бабочку, а весело пила бы пиво за одним столиком с Богом.

- Как это – с богом? Почему – с Богом? – возмутились бы Святой Синод и партийное руководство католической церкви. 

Не возмутился бы только мой Кот. Оторвался бы на мгновение от утреннего туалета, - в это время он как раз вылизывал бы себе правый бок. Застыл бы в согнутом состоянии, поднял морду, протянув вперед мохнатую белую лапу,  и убедительно внес бы ясность в суть происходящего.

- Потому что божественное и бесовское идут всегда рядом, рука об руку, как вы не научились это понимать, о, священники, профессоры человеческих душ! Кому, как не вам, следует знать, что сразу после рождения на одно плечо человеку присаживается ангел, а на другое – дьявол, или нет, просто маленький бесенок. И дружат они, и спорят, в каком случае каждый из них важнее и главнее. Но спор заканчивается вовсе не философской победой разума или справедливости. Нет. Они игроки, оба, - потому что дети высших сил. А что, как не высшие силы, так еще символизирует игры судьбы с нами, особенно с теми, у кого слабые и незагорелые плечи?.. Бесенок и ангел договариваются и подбрасывают десять копеек. Не центов, и не юаней, и даже не стародревних сольди. Копейка – вот настоящая мерка для русской души. Ибо продается душа и покупается за копейку. Все, что выше – переплата.

Падает монетка на ребро, кружится. С интересом свисают, глядя на землю, две мордочки – беленькая и черненькая. Орел или решка?..

А этого мне знать не дано. Как не дано знать и того, кто именно из них посчитал правильным двинуть тот автомобиль, что сбил меня во вторник, который я решила не жить. Кто так хотел – ангел или чертик? И жизнь моя – это счастье или наказание?

Но всё же сны – не панацея от трагедии всей моей жизни, - маленького серого мозга, что живет автономно под крышечкой тоненького черепа, дышит и переворачивается, и вздыхает иногда так, как не вздыхает печально весь еврейский народ. Мозг живет сам по себе. Иногда мне кажется, что после моей смерти он - не умрет. Сосредоточенно выберется из темного гроба, выроет острыми зубками, которыми грыз меня изнутри всю жизнь, маленькую норку. Обустроит ее со всем комфортом, необходимым маленькому пушистому мозгу. И заживет, впадая зимой в спячку, а летом заготавливая себе провизию из самых лакомых кусочков заблудившихся в чужой местности прохожих. «Я ем, следовательно, я существую» - так запрограммирован мой мозг, и эта модель обеспечит ему вечность.

Иногда, по вечерам, когда мне особенно грустно, я сажусь на пол в ванной, расставляю ноги – и засовываю в себя руки по локоть, вынимая по очереди каждого из тех мужчин, которые делали вид, что со мной были. Разматываю прочные белые нитки тех мужских сущностей, что пожелали остаться со мной навсегда, обвились внутри вокруг сосудов, желудка, нервных стволов и хрупких  костей. Я топлю их в унитазе, но на поверхности воды кружатся ошметки моей плоти,  вырываю их вместе с белыми нитками, и кровавые спиральки окрашивают белый фаянс в багровый цвет. «Осенний закат» - думаю я и иду спать. А по полу тянется капельный красный след.

Я могу изорвать в клочки свое тело, измотать душу психоанализом, вытащить из черепа мозг и выложить его перед Антоном на обтянутый темной кожей стол. Но если бы я знала, в каком именно закоулке тела прячется от меня мужчина, которого не могу выбросить из себя уже четыре года. Если бы я знала! Я залила бы серной кислотой это место, зачистила бы скальпелем возможные метастазы, я повырывала бы с корнями все подозрительные лимфоузлы, отводящие жизненные силы из  очага поражения. Я смотрела бы на  пузырящуюся плавящуюся плоть и читала бы самую сильную молитву об освобождении. Правда, я не знаю, из какой религии. Может, этот мужчина – и есть мое наказание за неверие, - такое тоже ведь может быть. Но додумать детальнее можно было бы, лишь обнаружив в себе логово зверя. А пока… Пока что мне остается только зализывать раны и удерживать в груди рвущееся наружу сердце.


* * *
Вот так я и живу, только во сне и в мечтах. А время, проведенное на работе – это не жизнь, а печальное убожество, дань прожорливому властелину времени. Иногда я позволяю себе отвлечься от производственного процесса и наблюдать за сослуживцами. Забавные бывают моменты. Он них часто подташнивает.

Фото в керамической рамке справа от плоского монитора. На фото девочка четырех лет. Улыбка до ушей, зубы растут как попало. Кажется, что кто-то бросил горсть зубных семян в этот широкий рот, - а зубы и выросли, где проклюнулись зерна. Без всякой системы и совсем не по правилам.

На фото – Ангелина. Дочь Аллы.

Алла убеждена, что она заботливая мать и преуспевающий менеджер. Кроме того, она  хороший друг, потому что активно дружит с начальницей. Начальница в полтора раза старше. Но это не мешает Алле в разгар производственного совещания войти в кабинет и гладить начальницу по волосам. Они ведь подруги. Человеческим отношениям всегда должно быть место.

В начальницкий кабинет зачастила реализатор книжной продукции. Какие-то слишком элитные эти книги. Твердый толстый переплет, резные замки, золотой обрез. Если средний менеджер купит четыре таких экземпляра на зарплату, то питаться в этом месяце ему придется исключительно духовной пищей.

Начальница собирает библиотеку. То есть, старая библиотека у нее, конечно, есть. Но если ее обновить и поставить те же романы, только в золотых обложках, интерьер очаровательно выиграет.

Алла тоже приобщается к мировой литературе. Книги она уносит домой пакетами. Потому что она преуспевающий менеджер и потому, что Ангелине необходима духовная пища.
Реализатор уже ушла. Алла уложила в пакет пять драгоценных томов «Курочки Рябы», «Золушки» и «Мальчика с пальчик». Перед глазами у Аллы мелькают высокодуховные картины счастья дочери.

Телефонный звонок. Алла прикладывает мобильный к уху.

- Алло! Да, Виктория Павловна! Я же сколько раз вам говорила укладывать Ангелину спать в памперсах! Что – опять обоссала всю постель? Я же только ночью сушила матрац, - памперс надеть ей забыла! Какать хочет? Ну, так наденьте ей памперс, пусть какает! Ну, так а что я должна сделать, если ей четыре года, а она срать не умеет! Сами потужьтесь! Вся семья уже ей показывала, как какать. Да, представляете, и муж стоял над горшком, показывал, и бабушка. Ну, она не умеет. Да, она может какать только в памперсе!  Я не знаю, что делать. Ну не будет же она до восемнадцати лет в памперсах какать. Я тоже так думаю. Ничего, научится. Передайте ей, что я книги купила. Ага. Пусть читает.

Я стараюсь не слышать воспитания по телефону. Тем более что сейчас – отчетный период, завал и аврал. Унылые таблицы Exel, неповоротливая 1С-бухгалтерия, звонки из налоговой и летающий по черному зеркальному коридору босс, с хвостом и одновременно звонящими шестью телефонами.

Ежедневная обычная рутина. Даже аврал и завал – для меня рутина. Мелькание цифр и лиц сливается  в один сплошной поток.

Разорвать его может только Он, мужчина четырёх лет моей жизни, - ещё одно табу в разговорах с психоаналитиком. Я вру  Антону, что рассказываю всё. Я вру себе, что лечусь.

Мой мужчина часто звонит, целых два раза в день, - утром и вечером. Но  в мой город приезжает шесть раз в год, по каким-то важным своим делам. Я не знаю, когда его ожидать, и шесть раз в год мучительно гадаю, - вдруг случится чудо, и он останется. Или заберет меня с собой. Разговоры с ним всегда однообразны, - одна тема, одна интонация, дежурные шутки. Он думает, что я понимаю его с полуслова. Но я просто выучила его до последнего штриха. Он предсказуем, этот столичный деятель, с кучей друзей в парламенте, прокуратуре и Верховном суде. Говорить мне с ним скучно. Да и когда говорить? Кроме того, чем меньше разговоров, тем больше места для  фантазий. Остаётся неопределенность, которую по собственному желанию можно наполнить приятным вымыслом. Я предпочла бы им дышать,  мужчиной моей жизни.

Предоставить такую возможность у него получается только шесть раз в год. Этой цифрой определяется почти вся моя сексуальная активность, если не вносить в общий список эротических подвигов  заунывный онанизм под одеялом. Это я проделываю гораздо чаще.

Чем цепляет меня мужчина всей моей жизни? Я могу ответить  абсолютно искренне. Членом, голосом и полным равнодушием ко мне. Мне легче говорить об этом  словами в стиле интернет-курсов «как стать стервой». Легче, чем признаться, что люблю его. Потому что любовь не должна быть несчастливой.  Недоступное сразу  становится  нужным, - известный принцип дефицита. Все свидания с ним въелись мне в глазницы меленькими крючочками. А попытки вытащить чужеродные предметы из глаз оборачиваются обширным кровотечением из самых потаенных закоулочков перикарда. Я часто просыпаюсь по ночам и долго лежу без сна, и в ушах у меня бьется только его имя.  Кирилл - Мужчина моей жизни.

В принципе, я могла бы рассказать о нем Антону. Рассказать, как болит у меня живот, как наливается грудь при каждом воспоминании о нем. Но как? Как я могу рассказать одному мужчине о другом?

Наверное, еще не время.


АНАМНЕЗ


В санаторий меня привезла мама.
«Избавилась» - подумала я.
«Подлечу дочку» - наверное, подумала мама. Или «Избавлюсь от дочки». Бог знает, что на самом деле тогда подумала мама. Но вот в приемном покое уже оформлены документы, старшая толстая медсестра  ведет нас по гравийным дорожкам к корпусу, в котором на два с половиной месяца будут заключены тридцать девочек старшего возраста.

Санаторный корпус - это замок. Там и в самом деле жила до революции какая-то графиня с семьей. А потом графиню то ли выгнали из страны, то ли расстреляли, - и сейчас в замке живут несчастные дети в то время, когда государство поправляет их здоровье. Огромное здание из серого камня, с башенками и сводчатыми окнами в просторных комнатах, которые теперь называются палатами. Втроем входим в большую центральную комнату, в нее открывается несколько высоких дверей. Дальняя дверь – это моя палата, медсестра заводит нас туда и хлопает рукой по пустой тумбочке возле двери. «Это твое место» - указывает рукой на низкую койку со спинками из прессованных опилок. В палате есть еще несколько девочек, и они без интереса смотрят на вновь прибывшую сокамерницу.

Следует сцена недолгого прощания, - и мама уходит. Нужно успеть на поезд, что увезет ее из Евпатории в Одессу. А я останусь одна. В компании таких же больных, чужих девочек и жуткой Эвелины.

Никогда женщина не может выглядеть так, как выглядит Эвелина.
Никогда у женщины не может быть такого голоса, которым рычит Эвелина.

Никогда женщина не может быть похожа на это чудовище. Даже мама, шпыняя меня лишним весом, показывала тихонько пальцем на подобных монстров - «Это твое будущее». Конечно, мама имела в виду только мое толстое, в складках, тело. Но так получилось, что мама напророчила. Жуткое будущее материализовалось в виде вынужденного общения с Эвелиной, которая разговаривала и выглядела  так, как не может ни одна нормальная, в моем представлении, женщина.

Вот она стоит передо мной, двухметровое чудище, обойти которое вокруг можно только с ночевкой. Короткая мужская стрижка, на подбородке пробивается клочковатая борода. Жирные червеобразные губы  плотно сжаты, и меня внимательно буравят гвоздики-зрачки, - каким-то образом они еще выглядывают из-за плотных, с жесткой желтоватой кожей, щек.

Вообще, Эвелина – просто воспитатель старшей группы девочек. Вероятно, у нее есть какое-то педагогическое образование, но я думаю, что пользуется она им только на партсобраниях. Потому что нельзя не повиноваться Эвелине, когда она раскрывает свой жирный рот. Из него вылетают звуки подобные тем, что издает паровоз, машинист которого с отчаянием пытается согнать с рельсов лежащую корову и понимает, что сделать ему это не удастся. Машинист уже мысленно видит крушение состава, языки пламени, обломки металлической обшивки вагонов, растерзанные и истекающие кровью тела. Примерно то же видит девочка старшего возраста, когда Эвелина выдает ей ценные указания. В голове девочки перемешиваются ужас и страшные картины с обрывками человеческой плоти; кровавые лужи и разбросанные по полу глаза, они катятся из центра комнаты под кровать и оставляют красный дымящийся след. А в воздухе плывет сладковатый запах свежей человеческой крови. 

Отчество Эвелины - Петровна. Есть еще какая-то, вполне человеческая, фамилия. Только это напоминает о том, что Эвелина человеческой породы. Все остальное в ее облике и движениях наводит на мысль о взбесившемся бегемоте, если такое существует в природе. Когда Эвелина молчит  и в ее зрачках копошится остренькая мысль, спрятавшись за углом, можно вполне сносно рассмотреть ее огромную тушу. Туша запакована в подобие штанов от мужской рабочей робы. Они так плотно натянуты на брюхе, что, кажется, – вот-вот лопнут. Тогда живот Эвелины хлынет желтым жиром наружу, а за ним вывалятся дымящиеся кишки, в которых еще перевариваются проглоченные за завтраком девочки старшего возраста.

Могучую грудь Эвелина отвоевала у былинного русского богатыря, царство небесное,  и теперь носит, не снимая. Грудь упакована в тельняшку убитого ею  матроса.

Бедные дети не дождутся отца. Хрупкая белокурая мать будет долго гадать, в каких странах болтается их нерадивый папаша, - потому что никогда не узнать ей страшной правды. Наверное, это к лучшему.

На два метра в радиусе источает Эвелина злобу, не пытаясь ее скрыть. Все в этом санатории боятся Эвелины. А те немногочисленные сотрудники, что не испытывают страха, - похожи на нее и лицом, и телом, и голосом.

Я думаю, что такая порода монстров выведена специально в этой части курортного Крыма для укрощения девочек старшего возраста. Я ощущаю дрожь, что будет сопровождать меня все два с половиной месяца «лечения», два с половиной месяца заточения в страшной резервации, где собраны больные и обессиленные дети со всего Союза. И два с половиной месяца Эвелина будет жрать днем и ночью нашу кровь.

У нее есть муж. Старый коренастый мужичок с громким скрипучим голосом. Лысой макушкой он достигает до солнечного сплетения могучей супруги. Во время дождя коротышка прячется под складками жира на ее животе, а в грозу укладывает на голову ведрообразные груди. Получается крыша, и жирное мясо Эвелины приглушает раскаты грома.

По обширной территории санатория этот злой гном передвигается с суковатой палкой. Наверное, её изготовили на заказ, а во внутрь залили свинец. Когда он бьет палкой маленьких детей, они кричат и визжат, сгибаясь от боли. А потом долго еще не сходят со  щуплых тел страшные черные синяки.

Эвелина тоже бьет своих девочек старшего возраста. Но она не пользуется ни палкой, ни поленом, ни табуреткой. Хватает девочку могучей ручищей и с размаху вколачивает в стену.

В основном нас бьют тогда, когда мы не хотим есть.

Есть мы не можем потому, что недавно нас вынули из больничных коек и притащили в этот проклятый Крым. Кто-то приехал с одним легким, кто-то вообще с половиной, - потому что во время операции все остальное удалили, отрезали, отчекрыжили и выбросили. Оно не годилось. Где-то был гнойный абсцесс, у кого-то ранение, кто-то так и родился инвалидом. Санаторий наш легочной, а не психический, здесь отличные условия для оздоровления дыхательной системы, - Крым, морской воздух, сосны и всякое такое. А вот души наши щадить совсем необязательно, потому что у нас нет психопатологии. Она не вписана в наши карточки. Автоматом это означает, что все мы вполне способны выдержать и Эвелину, и ее ужасного мужа.

Мы ослаблены, и больше всего хочется жареного мяса, апельсинов и ранних осенних яблок. Между тем, на завтрак нам выдают серую, с синим отливом, перловку, годную для зарядки дробовика, твердый зеленый соленый помидор, которым можно выбить противнику глаз,  и жесткую мочалку, обмотанную вокруг сизого мосла. Это здесь называется мясом.

Жуя это «мясо», я думаю, что совсем недавно оно бегало между столиками в унылой санаторской столовой, пропитанной невысказанными словами, сдерживаемым рыданием и тоской по теплому дому. А потом старый лысый Эвелинин муж взмахнул суковатой палкой – и «мясо» упало, перестало смеяться и хулиганить. Муж Эвелины очень не любит «хулиганства». С мертвого «мяса» снимают штанишки, полосатую маечку, - и бросают в котел. Потом мы его едим, а окровавленные  одежды  Эвелина с мужем продадут на местном рынке.
Вот потому, что мы не едим перловку и мясо наших погибших товарищей по несчастью, Эвелина мочит об стену девочек старшего возраста, а ее муж убивает палкой своих маленьких подопечных.

В оздоровительную программу санатория включены прогулки к морю. Осенняя Евпатория холодна  и неприветлива. Мы обматываемся теплыми шарфами, становимся парами, и Эвелина тащит нас к морю. Ветер пронизывает хрупкие тельца и злобно кусает за спину. Море черно. Берег покрыт мерзкими полусухими водорослями, их острый запах выедает ноздри. На берегу, если смотреть вниз с того камня, на который постоянно выводит нас Эвелина, лежит туша полуразложившегося дельфина. Его выбросило волной, и на суше он умер. Может, он болел, гадаю я, а может, не хотел жить и покончил с собой. Сквозь полусгнившее мясо просвечивает костный остов. Широкие ребра замыкают пустую грудную клетку, - внутренности съели прожорливые морские птицы. Запах гниющего дельфина смешивается с йодистым запахом водорослей, проникает глубоко в больные легкие и вызывает тошноту. Но деваться некуда, и мы мужественно «лечимся», раз это предписано нам на долгие два с половиной месяца.

Иногда в том расположении духа, которое, вероятно, сама Эвелина считает у себя хорошим, она выводит нас в город. По дорожке из санатория, вдоль по трамвайной линии, мы попадаем на маленькую площадь, где трамвай делает круг. Что-то отвлекает Эвелину, и она на секунды теряет свою легендарную звериную бдительность. Мы забегаем в маленький гастроном и, о чудо! – там продают пирожные! Вскладчину, насобирав по карманам мелочи, покупаем корзиночки с белковым кремом, по двадцать две копейки за штуку. Выходим дружно жуя, - как давно это было, когда любимая мама приносила домой коробку пирожных, и можно было есть, обмазавшись хоть с ног до головы белым кремом, и запивать всласть горячим чаем. Есть – и никого не бояться!

Но Эвелина замечает вопиющее нарушение режима и приказывает немедленно выбросить пирожные в урну. А мы стоим, склонившись над урной, и никакая сила не может заставить нас выбросить сладости. Мы давимся и плачем. И едим пирожные. Которых не увидим еще два месяца. Как и не услышим родных. И не обнимем маму, потому что вместо мамы у нас сейчас – сука Эвелина.

Мне попадает по рукам первой, потому что я стою с краю. Недоеденная корзиночка из песочного теста летит в урну, а я получаю еще и пощечину, а потом она хватает меня за шкирку и прикладывает к бетонной опоре линии электропередачи. Она запоминает мое лицо и почему-то решает, что зачинщицей этого уголовного преступления была именно я. Я понимаю, что дальше придется совсем худо.

Эвелина выбивает пирожные из остальных детских рук, зычно командует стать строем и ведет нас обратно в тюрьму. На  обед. Который даже видеть никто из нас не может и не хочет.

Молча смотрю в тарелку, на холодную перловку капают горячие слезы, и я думаю, что теперь каша будет не такой твердой. Надо мной стоит Эвелина. Вся столовая замерла, словно умерла, любое движение сбоку от меня - словно в замедленной съемке. Я не выйду отсюда никогда – пока не съем эту проклятую перловку. Даже если придется сидеть до обеда следующего дня. Но тогда принесут еще одну порцию, и Эвелина впихнет ее мне в глотку,  а я подавлюсь.

Она сжимает мне плечо и трясет за шиворот.
- Я не могу  есть перловку, - тихо говорю в тарелку, не поднимая глаз.

Эвелина молчит и это еще хуже, чем слышать звук ее паровозного голоса, потому что она начинает нависать надо мной, как черная гора, и сбежать из ее тени – некогда, некуда и невозможно.

Скосив взгляд, я вижу, как санаторное начальство в лице необъятного молодого начмеда гордо шествует к раздаточной. Если стоять лицом к окошку, из которого вылетают наполненные нашим проклятьем тарелки, то слева будет белая дверь, за которой находится «пробовательная». Хлопотливая повариха сейчас притащит туда огромные тарелки с рассыпчатой гречневой кашей, жареными курами и салатом из свежей капусты и огурцов. Начмед начнет «снимать пробу». Ему по должности положено это делать, чтобы уберечь все маленькое больное население детского санатория от приступов холеры, дизентерии, вирусного энтерита и болезни Боткина.

Начмед мужественно принимает ежедневный удар по собственному здоровью в виде снятия пробы еды. Он жрет заправленную сливочным маслом гречку – чтобы поставить плюсик напротив перловки. Плюсик свидетельствует тот проверенный на гречке факт, что перловка съедобна и безопасна.

Он жадно впивается крепкими зубами в зажаренные куриные ноги – чтобы поставить плюсик в меню напротив того блюда из останков наших несчастных собратьев, которыми  давимся мы под грозные окрики Эвелины.

Он старательно попадает вилкой со свежим салатом между лоснящимися, свисающими как у раскормленного бульдога брылями в маленькое отверстие слащавого ротика, от поцелуя которого захотелось бы вырвать.  Это значит, что он поставит плюсик в знак того, что мерзкие зеленые помидоры полностью соответствуют требованиям к диете ослабленных  лёгочных  больных.

Я замечаю полупоклон,  которым два центнера начмедовского веса приветствуют Эвелину, кокетливый (кто бы мог подумать!) взгляд ее свинячьих глазок, и понимаю, - они одной крови. Совершенно бессмысленно будет искать у него помощи, хотя он и врач.

Эвелина отходит от меня, медленно, с видом удовлетворенной гестаповки проносит свою тушу возле ряда столов, за которыми «питается» наш отряд, и приземляется за последним. Там уже сидит ее старикашка, только что он припер стандартный фанерный ящик. В таких ящиках родители присылают нам посылки. Гнусная семейка суетливо потрошит содержимое, а мы с тоской гадаем, чью еду они на пару сожрут в этот  раз.

Правилами санатория позволено получать в посылках сухое печенье и леденцы. Родители легкомысленно относятся к этому правилу. В эпоху дефицита они стараются раздобыть за бешеные деньги палку сухой колбасы и прислать ее своему детенышу. Мамы и папы  догадываются о том, как именно могут кормить больных детей в санатории. Вот и пытаются удовлетворить потребность ослабленного организма своего чада в белках, жирах и углеводах.

Но когда мы смотрим, что происходит за последним столиком, детская вера в людей превращается в неистовую ненависть.

Жирными, дрожащими от перевозбуждения руками две мерзкие жирные суки, Эвелина и ее супруг, с ажиотажем роются в ящике. Вот сухая колбаса, вафли, сгущенное молоко, голландский или российский сыр (других в то время просто не существовало в продаже), шоколад, печенье, завернутые в бумагу домашние коржики…

Семейная пара накладывает полные тарелки этого добра и жрет, клацая квадратными челюстями, прямо у нас на глазах то, что ей не принадлежит.

В конце беда Эвелина, облизываясь, подходит к хрупкой, почти бестелесной Марине, со светлыми волосами до плеч и, урча, сообщает, что Марине родители прислали посылку, и за своими двумя шоколадными конфетами в день она теперь может обращаться лично к ней, доброй Эвелине.

Марина подавленно молчит. А у меня во рту забетонировалась перловка, я даже не могу сказать «сука». А именно этого сейчас больше всего и хочется. Я злобно втыкаю в кашу оловянную ложку. Ложка ломается пополам, и я понимаю, что мне пришел конец.

Дорогой к корпусу Эвелина тащит меня за ухо. Я не сопротивляюсь, - мне кажется, будто я уже умерла.

За широким столом в общей комнате сидят девочки из нашего отряда. После того, как закончится публичная порка антисоциалистической сволочи в моем лице, все будут дружно делать уроки, - в санатории есть школа с облегченным курсом обучения. А пока что я стою, склонив голову, и огромный черный бегемот трубно изрыгает в мой адрес всевозможные оскорбления. Я порчу социалистическое имущество, я непослушна, груба, я – грязное пятно на облике маленького санаторного общества. Эвелина неистово вопит, иногда отрыгивая, - видно, в желудке переворачиваются пласты колбасы и домашней снеди, - для лучшего пищеварения.

Стою я в самой дальней от нее точке – по диагонали длинного стола. Позади - спасительная, как мне кажется, дверь в палату. Если Эвелина вскочит на стол и побежит ко мне, и если стол не рухнет, - эта дверь будет единственным путем к отступлению. И судя по тому, как темнеет в глазах, как  поднимается тяжелая тошнота к горлу, как замирает в бессильной ярости сердце, - этот путь мне понадобится.

«Гадина! – беснуется Эвелина, - сволочь!!!» Все люди в этой комнате давно уже превратились в камни, а ураган по имени  Эвелина меняет цвет на  ярко-красный, с черной окантовкой. Вот она поднимает руки и протягивает их ко мне, судорожно сжимая пальцы в намерении ухватить за шею. Звук ее голоса, да и вообще все звуки смолкли, будто выключенные кнопкой телевизора. Эвелина надвигается, и я не понимаю, как это происходит, - то ли она идет по столу, то ли ее несет течением воздуха, но эта неотвратимость, с которой ее морда становится все больше и больше, ввергает меня в полнейшее отчаяние. Я никогда не увижу больше своих родителей. Я не увижу того мальчика из десятого класса, в которого влюблена уже три года. Прощай, любимая морская свинка. Всему конец. Выхода нет.

И тут происходит то, чего я боялась больше всего.

Рядом, на столе, стоит большая белая металлическая кружка с водой. В ней моют кисточки наши любительницы рисования. Я смотрю на нее, как на последний предмет, который суждено увидеть в моей короткой жизни. И в следующий момент кружка летит точно в голову Эвелины. Глухой удар в середину неандертальского лба, разлитая в воздухе вода, капли, медленно летящие вниз, поворачиваются вокруг своей оси и не спешат падать. Затем те же капли летят уже вверх, я закрываю глаза и  погружаюсь в трясину глухой едкой горячей тошноты.

Или было все не так. Все было совсем наоборот.

Рядом с Эвелиной,  на столе, стоит большая белая металлическая кружка с водой. В ней моют кисточки. Я смотрю на нее, как на последний предмет, который суждено увидеть в моей короткой жизни. И в следующий момент кружка летит точно  мне в голову. Глухой удар в середину лба, разлитая в воздухе вода, капли, медленно летящие вниз, поворачиваются вокруг своей оси и не спешат падать. Затем те же капли летят уже вверх, я закрываю глаза и погружаюсь в трясину глухой  и едкой горячей тошноты.

Черная тьма начинает медленно рассасываться вместе с приходом звуков. Звуки врываются в голову, я словно вижу подброшенный вверх ворох живых воробьев. Они звенят, шуршат, а потом разлетаются в разные стороны, и мир снова начинает звучать обычно и обыденно.

Рядом сидит медсестра, я лежу на своей койке у двери. Медсестра вынимает иглу из вены на моей руке, замечает мое возвращение и кричит кому-то, чтобы принесли горячий чай. Только сладкий! – она склоняется, пристально вглядываясь в мои  глаза.

- Ну вот. Все хорошо, нельзя же так себя доводить.
Сидит со мной еще какое-то время. А потом уходит. И меня начинает бить озноб. Мелкий в верхней части тела, но такой крупный в ногах, что ноги сами сгибаются в коленях, и я подпрыгиваю, лежа в постели.

Подходят девчонки. Я не хочу спрашивать их, что случилось. Неприятно об этом ни говорить, ни думать. Но они рассказывают, что я пролежала пару часов вот так, словно во сне, смена Эвелины закончилась, и я могу не бояться ее аж до следующего утра.

С напоминанием об Эвелине я чувствую, что в животе шевелится целая тарелка проклятой перловки. Вскакиваю, хоть и кружится голова,  бегу в туалет. Девочки дают мне пройти, -  думают, что я хочу писать. Но я помню, что в животе сидит Эвелина, вместе с ее проклятой кашей, с ее проклятым помидором, мужем, копченой колбасой, оловянной ложкой и начмедом.

Склоняюсь над отверстием туалета и засовываю в рот два пальца. Живот сводит судорогой, я понимаю, что извлечь Эвелину непросто, это больно и мучительно. Но не могу терпеть ее внутри себя. Не могу. Подхожу к умывальнику и пью теплую воду. Пью столько, что живот становится как барабан и болит. Делаю несколько глубоких вдохов, Эвелина со своей кашей перемешиваются внутри, подступают к горлу – и наконец, рывками, болезненными толчками выплескиваются наружу, в черное отверстие вонючего унитаза.

Я приучилась за два месяца к трем вещам.
Молча есть перловку.
Трястись в постели перед сменой Эвелины.
Доставать из себя перловку и Эвелину всякий раз, когда они насильственно проникали в мой живот.

Рассказать родителям о том, что происходило с нами, в частности, со мной, в том проклятом санатории, возможности ни у кого из нас не было. Письма, выпускаемые наружу, вскрывались и внимательно перечитывались. Если письмо содержало жалобы – то просто не доходило до адресата.

То же самое случалось и с родительскими письмами. Мы получали безалаберно заклеенные канцелярским клеем конверты. А в текстах были тщательно замазанные черной тушью строки.

Единственное письмо, уже ближе к окончанию срока нашего за(зло?)ключения было тайком вброшено в почтовый ящик на прогулке одной из моих сокамерниц. После того и нагрянула комиссия, и приехали родители. И закончилась для нас та дикая смена в концлагере, направленная на укрепление  здоровья детей членов профсоюзного комитета.


ПЕРИОД РАЗГАРА

Антон молчит.

Это уже привычно. Может, собирается с мыслями, может, пытается проснуться. Или ждет, когда схлынут с меня эмоции.

- Я заметил одну закономерность, - он громко щелкает у меня над ухом костяшками пальцев. Мне неудобно думать, не видя собеседника, особенно, если он «заметил закономерность». Забираюсь на кушетку с ногами и разворачиваюсь лицом к Антону.

- Какую же?

- Смотрите, Лола, что происходит. Вы говорите о вашей рвоте, то есть о содержимом вашей рвоты так, словно и в самом деле видите в ней человеческие лица, руки там, ноги… так?
- Я говорю так, но вы же понимаете, что, на самом деле, я вижу только изжеванную и полупереваренную пищу. Это художественный прием!

- Я-то понимаю, - смеется Антон, боже, какой красивый у него рот! – Я понимаю, что не может быть в кучке блевотины куска ненавидимого соседа, который вас затопил, или этой вашей воспитательницы!

Я смеюсь. Очень уж заразителен его смех! Этот приятный баритон, белые зубы, запрокидывание головы, кадык в вырезе поло.

- Ну да, - стараюсь отдышаться, - любопытство сильнее меня, и внутри живота словно чешется что-то, - так, а что же за закономерность, все-таки?

- Я уже говорил вам, и повторюсь, чтобы вы поняли меня до конца. Присутствие любых фантазийных элементов в том, что вы рассказываете – не что иное, как реальность, которую в момент рассказа вы проживаете. Для мозга не существует сослагательного наклонения «вот если бы, то». Те события, о которых одна часть вашего мозга справедливо рассуждает как о невозможной в реальности фантазии,  другой частью мозга в данный момент проживаются в настоящем времени.

- Я понимаю…

- Позвольте мне закончить эту мысль. Вы знаете, что возможно нафантазировать зрительный образ бабочки со слоновьим хоботом, или крокодила с беличьим хвостом. И можно представить себе хриплый бас, со скрежетом произносящий слово «забор». Но невозможно представить тепло в правой руке, не заставив себя, пусть усилием воли, его пережить. Вот эта мнимая реальность, и бабочка, и голос, и тепло в руке, - в тот момент, когда вы их представляете, - реально существует, но только  в воображении.

- Очень какая-то тонкая материя. Реально существует, но в воображении. Да и к чему вы ведете, Антон?

- Я веду к тому, что в тот момент, когда у вас возникает сильное и неприемлемое для вас чувство, вы моментально идентифицируете его с пищей. Пища для вас – это именно чувства. События, которые падают вам в желудок в виде куска мяса, каши там перловой. Это личности, наделенные двояким свойством. С одной стороны, они вызывают у вас неприятие, с другой – они представляются вам в образах еды.

- Очень интересно. Я псих, да?

- Лола, вы сами знаете, что вы псих. Кажется, именно с этим заявлением вы ко мне и пришли. Другое дело, что девяносто процентов людей – психи в той или иной степени, но только они об этом молчат. Либо они сами способны нормально справляться с этим и быть адекватными окружающей обстановке, либо они страдают молча. Вы – пришли, и мы с вами разбираемся.

- Хорошо, и что же мне теперь делать?
- То, что мы и делаем. Приходить и об этом говорить. Нужно понять, каким образом вы трансформируете чувства в еду, и зачем вам это нужно. Хотя, я, кажется, понимаю, зачем.

- И зачем?

- Затем, что еду возможно как накопить в избыточном количестве в желудке, так и избавиться от нее в любой, нужный вам, момент. Смотрите. Вот вы не получаете тех чувств, в которых искреннее нуждаетесь. Любви, нежности, понимания, участия, да?

- Ну, да.

- И что вы делаете? Вы поглощаете пищу в огромных количествах, заглушая звуком жевания голос, проговаривающий вам те вещи, о которых вы предпочли бы не слышать. Вот те слова, что звучат у вас в ушах: «Я одинока, я несчастна, я устала».  Вы поглощаете  еду, как любовь. Вы жрали бы, простите за грубость, любовь большой ложкой. Любовь родителей, любовь мужчины, участие и внимание Эвелины. Это нормальная потребность каждого человека – быть любимым и любить. Как генерировать ее, так и отдавать. Но вы поставили себя, или были поставлены кем-то в такие обстоятельства, в которых у вас такой возможности нет. Что вы делаете? Вы поедаете любовь. В таком количестве, что она начинает вам мешать уже просто физически, как распирающая желудок пища. Это пища (или эта любовь? – здесь еще надо разобраться) – уже мешает вам дышать. Вы настолько привыкли к вашему одиночеству внутри, да еще и к пустому желудку, что такой избыток чувств (и еды в желудке, кстати) вызывает у вас ощущение несвободы, чужеродности этих чувств. Что вы делаете? Да, вы избавляетесь. Вот это… над унитазом.

- Ну, а с  Эвелиной-то как? Не могу сказать, что здесь этот механизм уж совсем правильный.

- А с Эвелиной, или, обобщенно, - в тех ситуациях, когда вы полны отрицательными эмоциями, - вы не можете их переварить. В прямом смысле – вы уже не можете переваривать три килограмма пищи в животе, и образно – вы не можете «переварить» психологически эти отрицательные чувства. Вы бережете себя. Вы не хотите испытывать боль. Или ее было слишком много, или изначально вы противник боли, идеалист, считающий, что боли в жизни должно быть как можно меньше. Это можно назвать неким перфекционизмом в отношении всего окружающего мира. «Мир мне не нравится, вызывает у меня душевную боль, – я избавлюсь от этой боли».

- Антон, я растеряна, - сжимаю пальцами лоб, - как все сложно, дурацкий механизм защиты, разве можно было бы придумать что-нибудь глупее?

- Как-то, однако, вы все упростили. Прям опустили как-то. Как-то так, с духовных гор – в вонючие трясины. Я даже чувствую себя неловко. Как, прямо, глиста под микроскопом. А доктор, такой весь чистенький, пинцетом меня подцепляет – и в анальное отверстие смотрит. Очень внимательно. Он думает, – а пукают ли глисты?

Черт его знает, что происходит у меня в животе. Резкая боль. Желудок сдавило холодными щупальцами ненависти. Если я заикнусь еще и об этом, он прочет мне краткий курс для дебилов о психосоматике. Сука.

- Ну, если опять вернуться к тому, что наш разговор является косвенным отражением вашего видения того, что происходит между нами сейчас, то я представляюсь вам именно глистом. Который копается в ваших чувствах. Не так ли, Лола? И что же тогда представляют собой ваши чувства? Такая тепленькая кучка? Со странным запахом?

- Да пошел ты, Антон! Хамить будешь своей жене, понял?

Вскакиваю, сжимая кулаки. Кажется, моя поза не обещает Антону ничего хорошего. Вот интересно, - если я разобью ему челюсть, - он вызовет ментов? Только перспектива неба в клеточку сдерживает мои настоящие желания.

- Отлично. Чувства мои – дерьмо. Я, значит, дерьмо. Тогда ты – говноед. Который в этом дерьме ковыряется за деньги!

- Лолита…
- Да пошел ты!
- Вы часто скрываете агрессию?

- Сука, я скрываю ее постоянно! У меня живот болит от таких, как ты, сук, которым надо только вмазать один раз, чтобы они осознали свое место. Но нельзя. Конституция, ****ь, и уголовное право!

- Вы можете говорить здесь все, что вам хочется. Единственная моя просьба – это не распускать руки.
- Бесстрашный… Ты лучше скажи, что мне делать!  Что же мне с этим делать?

- Надо пробовать переживать, а не пережёвывать боль. Понять, что боль не может длиться вечно, что она проходит, стихает. Что несколько минут острой душевной боли никого еще не убили, ну, разве что нескольких истеричных домохозяек… И говорить. Говорить об этом.


*** 

Ну, хорошо, Антон, давай будем говорить обо мне.

Давай возьмем бутылку водки и ужрёмся до свинского состояния! Без бутылки тут однозначно не разобраться со всей этой хреновиной, что ты придумал, и которая, как это ни противно, очень уж похожа на правду!

Давай укуримся с тобой! И потом завалимся в койку! И трахнем друг друга – вместо того, чтобы трахать друг другу мозги. Никакого эротического удовольствия, - просто! Для работы!

Я ненавижу тех, кто пытается влезть мне в череп. Ненавижу. Лучше бы он залез мне в трусы. Это психологическое раздевание – как публичный онанизм. И перед кем я его проделала? Перед красивым мужиком? Глядя на которого, я облизывалась? Это кошмар. Поднимите мне веки. Моя тайна, загадочность, неповторимость, тонкая душевная организация… Сука. Сука. Это же надо было придумать такую чушь – что кто-то сможет мне помочь, пойти к нему, пообещать ходить месяц, платить кучу денег за какие-то дебильные разговоры в пользу бедных, а самой все рыгать и рыгать. Где помощь? Где эффект, я спрашиваю?

Это публичное обнажение, необходимость выуживать из себя самые интимные части души, - я не знаю, что еще может быть больнее. Жгучий стыд заливает горло, когда я вдруг вижу ситуацию со стороны. Наверное, это плата за самоуверенность и незрелость в минуты упоения собственной значимостью и властью. Иначе как объяснить сегодняшнее мое унижение?

 В институте на практические занятия по акушерству мы ходили в родзал. Хотя прошло больше десяти лет, живая картинка всплывает перед глазами, заставляя пережить двойную дозу стыда. И за настоящее, и за прошлое.

 Аккуратненькие и подтянутые, смешливой студенческой стайкой кучкуемся посреди большой палаты. На нас бессмысленно смотрят круглыми глазами обезумевшие от боли женщины. Им все равно, кто мы, и зачем сюда приперлись. Они заняты очень важным делом, они рожают, - а мы пялимся им между ног, и, по приказанию наших кураторов, засовываем им во влагалище руки. Определяем степень открытия шейки матки. Иногда мы можем нащупать своими неловкими пальцами в стерильных перчатках волосы на голове ребенка. Хочется отдернуть руку, - мы еще не привыкли,  все это загадочно и страшно.

На средней койке мучается молодая арабка. Огромные карие глазищи, нежный овал лица, роскошные волосы и чудная кожа. Молодые арабки вообще безумно красивы. Здесь же она выглядит райской птицей в курятнике, - среди грузных, потных русских рожениц. Стерильная роддомовская рубашка на арабке порвана спереди до самого лобка, и невероятной красоты полная грудь выглядывает, соблазняя даже меня налитыми темными сосками.

По-русски арабка – ни «бэ», ни «мэ». Тем сильнее ее страх и тем мучительней боль. Она не понимает, где сейчас ее муж, что здесь делает куча молодых людей в белых халатах, и почему молодые чужие, не известные ей мужчины, засовывают руки между её ног.

В своем страхе, боли и изумлении она похожа на молодого оленя, с его бархатными губами, стройными мышцами, темными влажными глазами. Она запрокидывает голову и кричит – ее разламывает схватка. Губы обнажают полоску белоснежных зубов, изящная шея достойна кисти художника.

Нас уже мало волнует процесс родов, - мы пялимся на арабку как на произведение искусства, бесстыдно пользуясь своим положением. Мы немного завидуем ей, - она прекрасна сейчас в своем страдании. Она выше нас. Даже если она не понимает по-русски.

Арабку я запоминаю на всю оставшуюся жизнь. И расплачиваюсь за свои неуместные восторги сейчас, оказавшись в такой же унизительной ситуации.

Я собираюсь на рынок, натягиваю все черное, - вот такое гнусное у меня сегодня настроение. Конечно, я ничего не сказала Антону вчера, поулыбалась, поблагодарила, отвалила полтинник и свалила. Дура. Надо было сказать. Надо было напхать ему полный рот того дерьма, что он вешал мне на уши. Психиатр хренов. Это издевательство, а не анализ. Это не анализ – это анализы! Соскобы и срезы души.

Вылетаю на лестницу, хлопая дверью.

На рынке толпа, как обычно. Сраные люди, ты посмотри, как они озабочены жратвой! Ходят и ходят, выбирают и выбирают, нюхают это вонючее мясо, это мерзкую селедку, эту несчастную дохлую рыбу. Ты б еще задницу ее понюхала, - старая толстая блондинка с облезшим маникюром копается в рыбьих жабрах. Ухожу… ухожу от греха подальше. Как мерзко выглядит вся эта ваша жрачка. У меня кружится голова, еще бы – я забыла сегодня даже позавтракать… Стоп. Я – забыла позавтракать? Удивительно. Неужели… работает? Мне полезно было разозлиться, дать себе возможность чувствовать гнев на этого придурка Антона, а не заталкивать эмоции обратно себе в глотку, - чтобы потом опять вытаскивать их над унитазом?..

Овощные ряды успокаивают меня. Вот вечный юноша, тот самый восточный человек, что спас когда-то меня от дождя, ах, если бы ты знал, Антон, как мало, на самом деле я тебе вру или сочиняю. Вот Наташка у бочки со своей капустой, мы лежали вместе в одной палате роддома, она рожала второго сына, а я валялась после третьего аборта, который прошел неудачно и обрек меня на безнадежное бесплодие. Я смотрела в стену и думала о том, что жалеть уже поздно, поэтому я об этом думать не буду. И ничего не скажу Кириллу, хотя сказать очень хочется хотя бы для того, чтобы получить минимальную порцию жалости. И заново научиться плакать.

 Вот Ирка с изможденным лицом. Муж ее умер недавно от рака. Улыбается мне, машет рукой. Вот мои любимые помидоры, маленькие, на веточках, с острой макушкой, самые сладкие. А вот Майя, грузинка, возле желтой стены молочного корпуса. Много лет назад я ходила за судьбой, открыла двери в кабинет популярной гадалки, – и увидела за столом Майю, ту самую, у которой покупала подсолнечное масло и томатную пасту. Потом оказалось, что не Майя это, а сестра ее, близнец. И почему-то поверилось мне тогда, что предсказание сбудется, - потому что не бывает в жизни случайностей. Предсказание не сбылось, но за томатной пастой я все рано хожу к Майе. Привычка, что ли.

Я выбираю в ящике самые толстенькие шампиньоны, крепкие и крупные, - мне все равно, что забрасывать в свою топку, но прошло уже больше полутора месяцев с того момента, как я последний раз видела Мужчину своей жизни. В эти последние дни перед его приездом, наполненные ожиданием, предвкушением чуда, расцветающим счастьем, я уже наманикюрена и причесана. Я даже не забываю брить ноги. Хотя обычно мне на это наплевать. Жареные грибы – их любит Мужчина. Я зависаю в картинах никогда не сбывшегося будущего.

- Женщина! Что вы копаетесь у меня под руками! Что вы хватаете мои грибы! Вы что, не видите, что я выбираю себе? Станьте и ждите!

Черт знает, откуда взялась эта жирная тетка, я узнаю ее сразу – это она нюхала рыбью жопу и ругалась с худенькой Светой, которая всегда находит для меня самые красивые креветки.

Красное лицо, о-о-о, красавица, так ты гипертоник, ну, неудивительно, - с таким-то темпераментом…

- Что ты смотришь! Стала! Уставилась на  меня своими зенками, как ведьма! Пялится она!

Поток крика из ее горла растет, расширяется, внезапно становится осязаемым, плотным, тягучим, вязким, обволакивает медузой, и я уже плохо слышу привычный базарный шум. Слова приобретают окраску, - огненные, малиновые, ядовито-зеленые, фосфоресцирующие глаголы, грязно-коричневые прилагательные падают мне на плечи и стекают, распространяя тупой удушливый запах гниющей рыбы…

- Кожжжжааа зажжживо слезззет… черррви зажжживо сожжжрут…. Вечччером ты  сломаешшшшь ногу… и сссдохххнешшшь….

Я шепчу, шипя, растягиваю звуки… глаза приблизив к лицу старухи, касаясь ее лбом, нависая над ней… Ее выпученные глаза останавливаются, сужается зрачок, рот округляется и звуки обрываются. Легко касаюсь пальцами ее ушей, запечатывая в черепе слова проклятия, быстро отворачиваюсь и ускользаю.

Несколько минут уже, как я ушла из овощного ряда. Оглядываюсь, - тетка камнем стоит на прежнем месте. Молча смотрит мне вслед. Рот закрыть она забыла. Тихо радуюсь и иду домой. Остынь, базарная дура.

Антон уже не вызывает у меня негодования. Все правильно, - агрессию надо выпускать. А у Антона такая работа. Что поделать.


ОБОСТРЕНИЕ


Он приехал, Мужчина моей жизни. Ночью, на машине, между нами пять часов трассы. Я жду его на улице, сижу на корточках под фонарем. Иногда рядом останавливаются машины, водители спрашивают «сколько?». Препираться не хочется, просто отвечаю «Я сегодня не работаю». Профессиональный тон – профессиональный подход, условия, цены, рабочее время. Обычное нынче занятие терпящих нужду женщин. Стереотип срабатывает, мужчины теряют ко мне интерес и уезжают. А я жду.

Если подсчитать, сколько часов в год я жду, получится, что я живу в зале ожидания. Я умею погружаться в уныние, иногда меня обзывают мазохисткой, черпающей в страданиях удовольствие. Трудно сказать, что я испытываю райское наслаждение от ввинченной в голову мысли. Это уже просто привычка - жить в состоянии раздвоенного сознания, когда одна его часть контролирует взаимодействие с действительностью, а другая рисует картины невозможного счастья, которое никогда не состоится.

Я узнаю машину Кирилла по голубому пучку ксенона. Странно, такие фары сейчас у всех, как можно было угадать? Встаю и подхожу к обочине. Огромный, гробоподобный джип тормозит, дверь открывается, и я ныряю в салон. Кроме запаха ёлки, улавливаю «Живанши». Обнимаю широкую грудь, носом прижимаюсь к футболке. Мы молчим, и это самые лучшие секунды моей глупой жизни. Хоть они и отравлены мгновенными вспышками воспоминаний.

***

Они могли бы просто сидеть в ресторане. Если бы это когда-нибудь было.

Трудно разграничивать реальность и вымысел, если жизнь, большей частью – мечты. Страстное, испепеляющее разум желание способно превратить в реальность самый странный вымысел. Но какая разница, что было на самом деле, если все то, что происходило или нет, все-таки   б ы л о.  Не стоит, однако, относиться легкомысленно к таким неопределенным событиям. Вполне возможно, что они происходили, и можно сесть в калошу, неуместно отозвавшись о них как о фантазиях.

Бог знает, что было и чего не было.

Да это и не важно. Потому что оно тоже оставило след в человеческой душе. Как грабштихель в руках неумелого резчика корежит гравюру, - так подобные воспоминания режут на куски и без того покалеченную душу.

В ресторане они могли бы есть ростбиф. Смеяться  и болтать о друзьях, о бизнесе, о том, как его собака победила в очередной собачьей потасовке. Она молчала бы и смотрела ему в глаза. В широкие зрачки, - вокруг мало света. Проникала бы через черное отверстие, думала, дышала и чувствовала, как он. Пробиралась бы в мыслях темной лестницей в своем доме. Не сразу открыла ключом замок, потому что дрожали бы руки. А он насторожен, потому что впервые там, и вообще пока не понимает, зачем, и нужно ли ему это, - нужна ли ему она. Открыли бы дверь, споткнулись о порог и ввалились в темный коридор. Кровь стучала бы в ушах, и она дрожала, ведомая желанием и нетерпением,  он заражался бы этим огнем. Она могла повернуться и зарыться носом в его воротник, положить онемевшие пальцы ему на затылок и сжать. Прижаться губами к губам – и совершенно потерять голову. А он мог схватить ее  в охапку, ему это просто, - он же больше в два раза, и целовать в шею, мять и шептать ее имя. А потом отнес бы в спальню на руках, и она показывала бы дорогу. В темноте он мог споткнуться. А потом уронить ее на кровать и обрушиться сверху. Заслонить от всего мира. А она ничего бы не делала, подчинившись его желаниям. И вся ее жизнь, весь мир сузились бы до одного только слова «ты». Вот так она и жила бы все оставшиеся годы.

Наверное, такие чувства бывают только раз в жизни. Можно пропитаться  ими полностью, и не останется в тебе больше ни одного уцелевшего уголка, ты протравлен насквозь. И навсегда, на всю оставшуюся жизнь – ты уже другой человек, больной, отравленный…

Этого не увидит никто, и только ты будешь знать, что жизнь уже прошла, что все самое лучшее в ней уже было, даже если все события, что изменили тебя, происходили только в воображении. Но что есть ты, как не совокупность твоих чувств. Ты позволишь себе остаться в том мгновении навсегда, - пусть даже горьки воспоминания. Это острое чувство непроисходящего, непроизошедшего, – крючок в жабрах попавшейся рыбы. Ее тащит на поверхность равнодушный рыбак. А ты бьешься всем телом – и ощущаешь, что это конец. Все твои оставшиеся годы – это жизнь без воды. И никогда, ничего больше не сможешь уже сделать…

Он пристально смотрел бы ей в глаза. А что в них?  Море? Вечер на пляже? Когда она  купалась в душе и попросила подержать полотенце, а он взял  его деревянными руками, - и вдруг выпали бы крошечные трусы. Поднял бы медленно их с песка, растянул в руках, и взгляд преисполнился недоумения, и стало немножко стыдно. А она, стоя спиной к нему, вдруг сделала бы шаг назад – и прижалась всем  телом? И руки скользили бы вдоль его тела, сжимали крепкие бёдра  и подбирались к плавкам. Потом нетерпеливо проникли бы под мокрую ткань. Видел бы он это или не видел? Или чувствовал? Заставил бы встать на колени, и увлек бы ее на песок, целуя в спину, в шею, пробираясь губами ниже и ниже…

Наверное, она не захотела бы больше есть.  Ковыряла бы вилкой в тарелке и думала, помнит ли он то главное, чего никогда не было? Как она готовила ужин, а он стоял облокотившись спиной о кухонный стол в маленькой съемной квартире, где остановился переночевать. И спина бы ее горела, - от пристального мужского взгляда. Хотелось повернуться, но словно одеревенело тело.  Потому что  страшно остаться навсегда в черных глазах. А у нее Кот… как он жил бы без нее?..

За ужином он мог участливо спросить: «Как же ты пойдешь домой в такую темень, бедненькая?..»

От наивного, обескураживающего вопроса потемнело бы в глазах. Не в том дело, что идти темно и страшно. Можно вызвать такси. Или спать даже здесь, во второй комнате. Но она могла догадаться, что он не хочет видеть ее в своей постели. Не хотел этого уже почти год. Ей снова захотелось бы повеситься.

Если бы это все по-настоящему было, она могла сдержать эмоции и попросить разрешения только принять душ. Дома-то нет горячей воды. Как хозяин дома, он предоставил бы ей эту возможность и показал, где ванна и как включать горячую воду. Принес бы полотенце – ведь уже полностью обжился в этой квартире.

В ванной она бы заплакала. Пусть вытекут до конца стыдные слезы, вместе с желанием обладать им, - господи, помоги ей быть стойкой до конца. А потом вышла бы из ванной, розовая, распаренная. Оставалось одеться и уйти. Но прилегла бы на диван в гостиной и сделала вид, что кружится голова. Стыдливо натянула полотенце, неловко прикрыла бы грудь, бог помог бы ей, - натянутое с одной стороны, полотенце приоткрывает ноги, а они хороши, - год тренировок не прошел даром.

А он склонился бы к ногам и припал губами к маленьким смешным пальцам. Руки скользили бы вдоль икр, пробрались под полотенце. Наверное, у Лолы приостановилось бы дыхание, она оцепенела бы от страха перед тем, что Кирилл может встать и извиниться. Нет, она не должна этого допустить.  Обняла ты его, подтащила повыше и раздвинула ноги – чтобы он проник туда, откуда изливается вместе с  желанием горячая влага. Ей страшно было бы напугать его, показаться шлюхой, прошедшей огонь и воду. Весь год, который она его ждала, у нее не было мужчин, она не спала ни с кем. И боится, что взращенное на воздержании вожделение может его оттолкнуть. Кирилл не думал бы об этом, он совершенно нормален, - ни один мужчина не станет думать плохо о женщине в тот момент, когда он с ней спит. Просто взял бы ее на руки и отнес в постель. Черт его знает, какое здесь белье, вроде бы, хозяйка должна была перестелить… Придавил бы ее сверху, растянул руки и покрыл бы поцелуями с головы до ног. Вот тогда она перестала бы бояться

О том, что остановилось время, догадались бы, когда не наступило утро. Хотя прошла уже, по часам, ночь, и прошел уже день, - на небе ни разу не появилось солнце. Глянули бы на часы – а через сорок минут уходит его поезд. Он бы схватил сумку, обнял Лолу за плечи и вылетел из квартиры.  А она потом нашла бы на маленьком столике маленький бумажный квадратик с нарисованным сердцем. В сердце - кривая стрела, а по центру вписано ее имя.


***

А если бы теплой осенью, в самом начале октября получив первый в жизни отпуск, она попросилась бы с Кириллом на рыбалку, история могла бы вильнуть в сторону. Как в сказке «пойдешь направо – коня потеряешь, налево пойдешь – голову потеряешь». И распрощались бы они совсем по-другому. Впрочем, такую историю можно было бы и не проживать. Или прожить ее быстренько, загодя, как бы авансом, - заглянуть в будущее и быстренько захлопнуть створки.  Черт его знает, что можно было бы предпринять.

Просьба ее Кирилла не обрадовала, - он всю жизнь руководствовался принципами. Актуальный принцип назывался «рыбалка без женщин». Черт знает почему, но он согласился.

Вероятно его мальчишечья логика гласила, что рыбалка для женщины – некое благо. Недоступное ей в силу разных причин. И был еще долго горд своей снисходительностью, - ведь он дал ей возможность приблизиться вплотную к мужской святыне. Она же, в силу полного понимания направления его мыслей, просто тихо умолчала, что плевать ей и на рыбалку, и на рыбу. Всю на свете. И что это одна из немногих возможностей просто побыть с ним рядом.

Удили до вечера. А потом их накрыл ливень. Небо стремительно потемнело, наклонилось дальним краем  к Десне, ветер задрал борт моторки, и вода полилась, казалось, со всех сторон. Кирилл скомандовал сматывать удочки, а сам наклонился и вытащил из-под сиденья смотанные в плотные комки непромокаемые костюмы. Один быстро натянул сам, а второй нахлобучил на Лолиту. Она моментально стала похожа на неуклюжее чучело. Из-под капюшона выглядывал только знаменитый одесский шнобель.

Верный друг Костик, огромный как медведь, высосал за полдня литр хорошей водки, потому крепко спал на корме.  Кирилл накрыл его непромокаемой курткой,  пробрался к рулю и повел суденышко судно к рыболовецкой базе.

Лодки вытягивали уже в темноте, привязав буксир вначале к джипу, а потом затаскивая вручную на место  ночной стоянки. Лола сосредоточенно таскала в кунг весла, удилища, сундучки со снастями, мешки с провиантом, какие-то необходимые и малоизвестные ей штуки. В мужской компании она предпочитала молчать и только деловито сновала между припаркованными на базе автомобилями. Дождь заливал очки  и двигалась она как муравей, - ориентируясь на магнитное поле Земли.

Потом играли в преферанс. Жареная на сале картошка с луком ушла быстро, под водку. Все согрелись, воздух в вагончике насытился парами горячих мужских тел, мокрой одежды, сигаретным дымом и чесноком. Лола тихо сидела у Кирилла под боком, привалилась спиной и блаженно молчала.

Кирилл спросил ее накануне: «Почему ты все время молчишь? Тебе не нравится? Плохо тебе?» Лолита удивилась и тут же расстроилась, принявшись сбивчиво объяснять, что молчит потому, что настолько устала от бухгалтерской жизни, что у нее болит язык. И что сил говорить - просто нет. Но ей так хорошо, что и сказать-то нечего. И что боится быть лишней во взрослой мужской компании. Поэтому молчит. Никому не мешает. Ей просто хорошо.

Ее присутствие раззадорило одного из членов рыболовного коллектива. Молодой грузчик, сотрудник мебельной фабрики, щегольнул интеллектом и настойчиво повел разговор в дебри философской мысли. Все заскучали и стали зевать, но мужественно поддерживали нудную тему. Когда грузчик почти усыпил аудиторию цитатами из Шопенгауэра, Кирилл проснулся и мягко объяснил молодому рыбаку некие факты. Сводившиеся к тому, что в компании у всех есть высшее образование. А у некоторых – даже не одно. И что есть время и место для каждого рода рассуждений.

С тех самых пор к юному грузчику, отцу двоих маленьких детей, намертво прикрепилось погоняло «Шопенгауэр». Так иногда решаются судьбы.

Спали они вдвоем не раздеваясь, в багажнике его Вольво-универсала. А утром он не стал ее будить и отправился на предрассветную ловлю.

За три дня вся рыболовецкая база поймала трех маленьких щук. Наверное, к выходным хозяева все-таки накормили рыбу селитрой. Щуки наелись умеренных доз отравы, животы у них вздулись.  Рыбы тихо болели на дне. Не соблазнялись ни яркими воблерами, ни живой наживкой. Лола же вовсе не расстроилась. Деловито забрасывала спиннинг, - иногда в воду, а чаще – в камыши и ветви прибрежных ив. Зато поймала большую ракушку, несколько средних равликов, а жабу – просто руками, когда причалили к острову. А потом пошла в заросли и притащила огромный красный мухомор в белую крапинку. И была счастлива, -  оттого что настоящий мухомор, и оттого, что пели настоящие птицы.

А потом, когда возвращались с рыбалки, он сказал, что у него очень много дел, и что есть девушка, Ирка, которая ждет его уже три года. Отвез Лолу на вокзал и посадил в поезд. Билетов не было, но он договорился с проводником. «Даже расходы не остановили» - ядовито-обреченно подумала Лола и заплакала.
 
 «В твоей жизни слишком много рыбы» - умудрилась бросить на прощанье и прекратила любую с ним связь.

…Кирилл вернулся ночью. Забросил в холодильник кулек со щуками. Завтра нужно будет отвезти его маме. Все равно Ирка не станет ранить руки мелкой прочной чешуей, да и чищеной рыбы в супермаркете – завались. Быстро принял душ и лег в постель. Ирка тихо посапывала,  он обнял ее спину. Провалился в глубокий сон, –  всегда засыпал быстро и крепко.

Когда сон стал более легким и чутким, он прижался к Ирке. Она мгновенно откликнулась, - выработанная за три года ожидания привычка. Его тело потяжелело и стало горячим.  Нежно перевернул Ирку на живот и мягко лег сверху. Она тихо застонала, в полусне раздвинув бедра. Кирилл прижался лицом к ее затылку, вдыхая запах женской кожи. Ирка… единственная женщина, что пережила все его увлечения… самая верная, самая лучшая…
 
Он не помнил себя, когда любил свою Ирку. Руки скользили вдоль ее тела. Плохо помнил тот странный момент перед самой кульминацией, когда что-то взорвалось в голове. Тогда подушечки пальцев зафиксировали какое-то странное, жесткое, холодное ощущение. Кириллу было не до него. Он лежал, тяжело дыша, на Ирке, непривычные ощущения  исходили из кожи живота и груди.) Ему стало холодно, мокро и колко. Кирилл приоткрыл глаза. За окном просыпался рассвет, мягкий свет слабо очерчивал контуры. Кирилл посмотрел, на Иркину влажную спину. В первый момент ему показалось, что он бредит. Под ним приглушенно светилось что-то серебристое. Кирилл провел ладонями, недоумевая. Зацепился за мокрую шероховатость. Вскочил, не думая о том, что может ее разбудить. Под ним оказалась плоская чешуйчатая поверхность.

Кирилла охватил жар. Он отпрыгнул от кровати, сдергивая одеяло. В постели лежала на боку огромная сплюснутая рыба. Как лещ. Между двумя маленькими задними плавниками чернело мокрое отверстие. Рыбья клоака. Только что они занимались любовью. «В то самое отверстие», - тупо подумал Кирилл, не в силах сдержать горячую тошноту, мгновенно вцепившуюся в горло.

«В твоей жизни слишком много рыбы» - сказала когда-то Лола.

Следующей весной он обнаружил в постели массу мелкой красноватой икры. Ирка была верна ему, он знал. Но икра мерзко прилипла ко животу, и он поплелся в душ, смывать.

Потом вышел на балкон, обмотав полотенцем бедра. Выкурил две сигареты, последние в пачке. Постоял, бездумно глядя вниз.  Затем прошел в кладовку, вытащил новый топор, купленный для дачи и еще не опробованный. Топорище тяжело и удобно легло в ладонь. Как будто топор сделали специально для него, - промелькнуло в голове.

Он выдохнул, стремительно прошел в спальню, замахнулся и обрушил топор на постель. Рубил и рубил, сцепив зубы. Пока рыбина не перестала биться. Отрубленная голова, он заметил, держалась только на полоске кожи. Но рот дышал и жабры двигались. «Не хватает ей кислорода» - подумал Кирилл. Набросил на голову угол простыни, - скрыть распахнутые карие глаза. Прошел в ванную и бросил топор в умывальник.

«В твоей жизни слишком много рыбы».

Так могло бы быть, если бы он взял ее с собой на рыбалку. А взял или нет – неважно. Все равно можно прожить любые события, даже если только проносились в воображении, за ужином.

В любом случае, они могли бы сидеть рядом, и она думала бы о том, что будет ночь, за ней утро. Остановится в одной точке время, она умеет это делать, - проваливаться в вечность и застревать в ней веками. И проживать за секунды те годы, которые  не хотела бы жить, она тоже умеет. Точно так же, как после вторника рождаться в четверг, потому что во вторник ее должна была бы сбить машина, а ей не хочется еще умирать. Не все еще выяснено в этой жизни. Ангел сидит на одном плече, а чертенок – на другом. Они подбрасывают копейку и с интересом смотрят вниз. Что выпадет, - орел или решка? Чем будет жить сегодня твоя душа, девочка, - горем или радостью? Любой рад был бы узнать, как сложится его жизнь, но нет того, что было бы достойной ценой за это знание. Чертик и ангел содрали бы слишком много. Гораздо больше, чем можно было бы отдать.

* * *


 - Я выйду в кафе на полчаса. Если ты отпустишь, - Кирилл прячет взгляд. Мы курим на балконе.
- Зачем?
- Мне позвонила Алёна… Она просит прийти на полчаса в кафе. Полчаса. И я вернусь к тебе.

Алёна… Да, я понимаю… Сегодня мы встретили в магазине яркую блондинку. Я видела, как вспыхнул Кирилл. Отошла к другой витрине. Постаралась просто дышать.

Пять минут на разговор – как это много… это пять минут из тех, что я отказалась бы проживать.

Кирилл вернулся. Алёна, да. Они прожили вместе пять лет. Он не хочет ее видеть и знать. Я – самая любимая.

Я понимаю. Я – самая любимая. Самая любимая – из всех любимых? Жестокость? Глупость? Или потеря контроля? Что-то будет сегодня, что-то будет… Я просто жду. А чертенок и ангел привстают у меня на плечах, протягивают друг другу ручки, черную и белую. У них крепкое рукопожатие и отсутствуют расовые предрассудки. Кажется, они заключили пари. Зачем, - неужели орел-решка не сработали? – уныло думаю я, - неужели нельзя обойтись без этой бессмысленной жестокости? Хотя я давно уже знаю, что справедливость – понятие относительное, и не всегда везет оказаться центром, точкой отсчета.

Кирилл не вернулся ни вечером. Ни ночью. Ни утром.
И телефон его не отвечал.

Такие чувства бывают только раз в жизни. Ты пропитываешься ими полностью, и не остается в тебе больше ни одного уцелевшего уголка, ты протравлен насквозь. И навсегда, на всю оставшуюся жизнь – ты уже другой человек, больной и отравленный.

Я сообщу об этом Антону.

Для того чтобы Кирилл забрал свои вещи, я оставила ключ у соседей и записку в двери.


* * *


Вам несказанно повезло ровно столько лет назад, сколько прошло от момента вашего первого крика. Ибо, как оказалось, вы появились на свет человеком. Это замечательное обстоятельство позволяет вам сейчас ходить на рынок с гордо поднятой головой, помахивая корзинкой в руках, или поправляя на плече лямки рюкзака.

При другом раскладе вы вполне могли бы прохлаждаться сейчас на прилавке. В виде разделанных, красных и заветренных, кусков мяса - говядины или баранины. В виде желтой курицы, что красуется на каменном столе молочного корпуса, где, тайком от проверяющих, продавщицы творога приторговывают битой птицей. У вас был бы вспоротый пупырчатый живот. И ваша печенка гордо демонстрировалась бы каждому возможному покупателю, а при его отказе – снова запихивалась бы в разрезанное брюхо. Ноги торчали бы в потолок старинного корпуса. Каждый желающий придирчиво разглядывал бы сломанный коготь на левой ноге, - ну что ж, и в вашей жизни были радостные минуты, когда вы с завлекающим кудахтаньем убегали бы от настойчивого петуха, и впопыхах сломали бы ноготь о лежащее на дороге, незамеченное, бревно.

Ну что вы, вовсе не стоит так расстраиваться, - ведь вы же избежали этой трагической участи, чему свидетельство – ваш поход на рынок именно в качестве покупателя.

Не думайте об этом. Не надо. Лучше представьте, как грустно было бы оказаться даже не бараном или коровой, не свиньей или курицей, и даже не уткой и не гусем. Самое неприятное в посещениях рынка – это прибыть туда рыбой. Да-да, именно рыбой, и не соленой или копченой, не замороженной тушкой тихоокеанской скумбрии, или где там водятся эти несчастные скумбрии. Нет. В полной мере познать трагедию земной жизни вы могли бы, если бы прибыли на рынок в бочке с надписью «ЖИВАЯ РЫБА».  Вот только не каким-нибудь толстолобиком или карасём, а карпом.

Вы никогда не покупали живого карпа весом в шесть килограммов? Я советую вам. Сделайте это. Купите живого зеркального карпа, пусть продавец в мокрых нарукавниках выловит для вас самую большую, красивую и крупную рыбину. С вздутым от икры животом, с мощным хвостом и глупыми-преглупыми рыбьими глазами желто-коричневого цвета.

Он положит ваше приобретение в прочный синий кулек, и пусть до самого дома вам будет представляться полная сковорода жареной рыбы, посыпанной золотистым луком, в сопровождении отварной картошечки, пропитанной сливочным маслом и посыпанной свежим укропом и мелко нарезанным чесночком. Ах, рыбка, - текут слюнки, да под холодное пиво, да под салатик из свежих помидорчиков и огурчиков! Бог мой, как прекрасно усядется небольшая семья в уютной и чистой кухоньке, а посреди стола будет дымиться картошечка, а на тарелочках – возлежать горячий обжаренный зеркальный карп!

Но сначала – убейте эту рыбу!
Да, убейте!

Что вас так возмутило? Неужели переход от славной гастрономической картинки, от лубочного благоденствия – к циничной правде? Да неужели… Не верю я вам, особенно, если вы хирург или мясник, или забойщик скота, или вы торгуете на рынке рыбой, или вы просто самый обычный мужчина. Я не верю. В этой жизни каждый убивал рыбу. Правда, я не знаю, помните ли вы об этом.

Карп беспомощно лежит на полу, на заботливо подстеленных полиэтиленовых мешках для мусора. Пузо вздуто, он тяжело и натужно дышит. Любая беременная женщина сообщит вам, как тяжко таскать за собой огромный живот, наполненный живой плотью, - воплощенным смыслом жизни. И какая разница, что в животе – человеческое дитя или несколько миллионов икринок, - масса тяжела, и живот тянет вниз, все равно – к земле ли, к речному дну или вот к этому полу кухни, где суждено быть животу безжалостно взрезанным, растерзанным и опустошенным.

Чем хорош зеркальный карп? Тело его покрыто всего двадцатью-тридцатью крупными чешуйками. Вы возьмете остро наточенный нож – и проведете им от хвоста до головы рыбины, вдоль хребта, отрывая неплотно сидящие чешуйки. Советую придерживать голову рыбы за жабры, причем лучше, если вы будете держать ее не голой рукой, а через тряпочку или ненужный полиэтиленовый пакетик. Потому что, как бы ни был ослаблен ваш драгоценный карп, украшение  семейного ужина, - он будет бороться с вами из последних сил. До последнего рыбьего вдоха, до последней капли темной рыбьей крови. Особенно, если ваша добыча – это рыбина женского пола, с полным икры животом. Знаете ли, материнский инстинкт способен толкнуть даже полумертвую рыбину на героические подвиги и, в данном случае, вам придется бороться не только с конкретным экземпляром данного вида, а с взращенным в веках инстинктом защиты потомства. Ну что же, флаг вам в руки, боритесь, - ведь это вам, а не мне захотелось убить женщину-рыбу. Боритесь. А я буду смотреть.

Вы уже содрали с нее чешую? Кожу? Неужели… Неужели в то время, когда она извивалась и била хвостом, и тело ее летало по всему кухонному полу, - вы не остановились ни на минуту, - перекурить? В основном, оттого, что к горлу подкатила горячая тошнота, и в ушах зазвенело, а в глазах стало черно? Как гнусно, правда? – снимать ножом кожу с беременной женщины, когда она беспомощно лежит у ваших ног, - а потом вы беззаботно скормите ее плоть своим детям?

Но если вы с честью выдержали этот предварительный пыточный этап, давайте сразу, без задержек, перейдем ко второму. Найдите маленькое отверстие на брюхе этого карпа, клоаку. И воткните в неё  острие ножа. А потом с нажимом ведите по направлению к жабрам.

Как тяжело задышала ваша рыба! Как пытается она вырваться! В какую напряженную, полупрозрачную округлую трубку вытягивается ее рот - в попытке получить кислород! Но воды нет, и нечем омыть сохнущие жабры. Рыба борется с вами из тех уже последних сил, что у нее остались, но даже эти силы немалые. И вам предстоит настоящая борьба. От этого вас тошнит еще больше.

Вот вы вспороли брюхо. И ввели в красный разверзнутый живот правую руку. Кишки и жировые ткани со скрипом отделяются от внутренней поверхности межреберных мышц. На заботливо подстеленный целлофан вываливается икра, пока еще в нетронутых, целых оболочках. Вы аккуратно стараетесь не разрушить их целостность, - ну кому же охота вылавливать потом икринки среди кишок. А рыба дергается, вздрагивает, сгибается, дышит, - и вам невыносимо хочется прикончить ее как можно скорее, - чтобы прекратить эту господнюю муку, – и для вас, и для нее. «Хорошо, что рыбы не кричат» - думаете вы, заворожено уставившись на сведенный судорогой незакрывающийся рыбий рот, - но как это ужасно, что они не кричат. Ведь в крик можно вложить всю свою боль, и тогда хоть чуть-чуть станет легче!

«Боже, какая же я гадина!» - кричит ваш мозг, пока вы потрошите невинное тело. – «Можно было бы купить филе, пусть оно стоит дороже», - но  изощрённая  мысль жрёт  ваш мозг с другой стороны: «А ведь рыбу для филе тоже кто-то убивал. Я просто сэкономлю деньги, мне и так очень непросто живется в эту эпоху, угрожающую голодом…»

Нужно вырвать сердце – думаете вы, закрыв глаза и подбираясь изнутри наощупь поближе к жабрам. Вот он, комочек, качающий кровь, - я вырву его, и рыба умрет, и перестанет, наконец, терзать меня своими страданиями, - ну как же можно совместить необходимость в пище для себя и детей – с необходимостью убийства!

Вы вырываете сердце рыбы, и вот оно лежит среди кишок, и уже не может качать кровь, и вы вполне справедливо ожидаете, что рыба умерла, умерла, наконец, уже можно думать о жареном филе, о картошечке с чесночком…

Вы подносите нож к животу – и начинаете отделять голову от тела.

Но ****ь… Вы  абсолютно забыли о том, что у рыб совершенно по-другому развита автономная нервная система. И даже без сердца и головы ваша рыба будет плясать в вашей кухне, а потом в ваших кошмарных снах.

Вы планомерно отрезаете свободные края брюха от головы. Лишаясь одного из краев опоры, они трепещут, содрогаются, дрожь волнами пробегает по их поверхности. Это явление гнусно впечатывается в ваше сознание в сочетании с маслянистостью желтоватой кожи зеркального карпа Потому что вы знаете, как выглядит изнутри потрошеная свинья. И, возможно поэтому, вы догадываетесь, как выглядит изнутри  взрезанное тело человека. Оно желтовато,  это точно, - и жуткая мысль практически лишает вас чувств. А рыба, у которой голова держится на одном уже только позвоночнике, прыгает и прыгает по кухонному полу, заляпывая его кровью. И вы уже совершенно безразлично воспринимаете необходимость последующей уборки помещения, желая только как можно скорее прекратить эту пытку. Вашу и рыбью.

Осталось только переломить позвоночник – этот последний мостик между рыбьим мозгом и телом, и вы надеетесь, что теперь уже совершенно спокойно завершите этот этап казни, и займетесь  обычным процессом приготовления рыбного филе.

Хрясь! Голова беременного карпа отделяется от тела. Но она дышит… дышит!

Вы выскакиваете на балкон, стараясь сдержать рвоту и опасаясь, что ребенок выбежит из комнаты, где мирно смотрит мультики. Не догадываясь о том, каким черным делом занимался его, такой правильный, спокойный и справедливый родитель. Как же – ведь крайне нежелательно отбить у ребенка желание есть рыбу всю оставшуюся жизнь.

Но ребенок увлечен, и, слава богу, теперь только вы будете внутренне корчиться над тарелкой. Не подавая виду, что вас тошнит и что с гораздо большим удовольствием вы выпили бы сейчас стакан водки, - чтобы забыть о том, чем занималась всего два часа назад. Ребенку нужен фосфор и легкий белок, - для правильного развития нервной системы и мышц. И какая разница, какой ценой достались вам этот проклятый фосфор и белок. Из чьей жизни  вы его добыли.

Покурите. Выпейте чаю.

Пусть затихнут, наконец, эти остаточные мышечные сокращения. Пусть погибнет без кислорода нервная система. Пусть вы вернетесь к неподвижной тушке – и спокойно отделите филе от костей.

Ваша нервная система получила достаточный урок. Вряд ли вы теперь купите еще раз живого беременного карпа.

Это совершенно не означает, что вы экстраполируете ваш опыт по убийству и разделке живой рыбы на те опыты с живыми людьми, которые вам предстоит еще провести.

Что ж. Любой человек в этой жизни – охотник. Или рыболов. Но не всякая  рыба – русалка.

Понять это дано не каждому.
Моя цель - просто дать вам возможность провести некую параллель.
А что уже с нею делать, - дело только ваше, и исключительно ваше.
Я умываю руки.

Вас еще не стошнило? Ну что же. Проходите дальше. В нашем рыбном ряду более не предусмотрено кошмаров. По крайней мере, для вас. Но не для рыбы.


* * *
 
Если бы этот фантастический бред за спиной у Лолиты слушал Антон, конечно, в том случае, если бы она ему все это рассказала, могло быть два варианта развития событий.
 
В первом он поступил бы как врач. Провел бы Лолиту темными тропами ее сознания, вывел бы на свет божий и отпустил счастливую, положив в карман пятьдесят долларов. Впрочем, пятьдесят долларов ему в любом случае обеспечены. 

А в другом случае он пожалел бы ее, как жалеет обычный мужчина обычную женщину.

- Тема жестокости сегодня завладела вами по полной программе…

Антон очень серьезен и будто приглушен. Голос, жестикуляция – пастельные.

- Что-то случилось, Лола?
- Случилось.
- Вы мне расскажете?
- «Если вы хотите, мы можем об этом поговорить»…

- Лола. Если вы устали… или боитесь… Я понимаю, вы слишком измучены, я не знаю чем, но это очень видно…  Если вы боитесь меня, боитесь ваших представлений, возможности того, что я буду «копаться у вас в голове», давайте сегодня не будем заниматься тем, за что вы мне платите. Прошу вас. Вам плохо, я вижу, добивать вас теоретизированием – не самый лучший вариант… Давайте я приготовлю чай, или поедем куда-то в кафе, посидим. Вы можете рассказать мне, что случилось, можете не рассказывать, но я боюсь отпускать вас в таком состоянии, честно. Вы очень не безразличны мне.

- Как клиентка?
- И как клиентка тоже. Вы за рулем сегодня?
- Нет… я не смогла. Руки дрожат, и кружится голова. Я вызывала такси.

- Ну, вот и хорошо, не придется перегонять вашу машину. Поедемте, прошу вас. Окажите мне честь угостить вас коньяком. Или что вы любите пить? Вино? Ликер?
- Ахашени, - механически роняю я, - любимое вино Кирилла…

- Отлично. Мы сначала будем пить любимое вино Кирилла, а потом, когда вы его разлюбите, мы будем пить виски или ликер, или что вы захотите. Вы разлюбите вашего Кирилла к чертям, влюбитесь в меня и все будет хорошо.

Я смеюсь. Вот уж точно, он прочитал меня до последней строчки.

«Йокогама» встречает, как обычно, полумраком. У входа – журчащий ручеек. Бежит себе независимо между камнями, огибает коричневые горшки с растениями. На все ему плевать, ни до чего нет дела. Еле заметное шипение насоса вполне можно принять за «звуки природы».

Официанты в черном. Мне нравится, что хозяева не нарядили в кимоно типично европейские лица. Я как-то видела такое. Было смешно.
Мы выбираем столик в конце зала, у окна. Народу мало.
 
- Что бы вы хотели съесть, Лолита? – Антон подает мне выданное официантом меню в коричневой коже, - японская, тайская кухня?

Мне шибает в голову.
Что я хотела бы съесть.

Я хотела бы съесть все. Все роллы, все сашими, все салаты из мелких, салатового цвета водорослей, всю ореховую приправу, запихнуть в горло полугодовые запасы васаби и имбиря, залить соевым соусом, засыпать пряностями, найти в ресторане все, хоть как-то похожее на еду, извлечь всё съедобное из самых дальних кухонных закутков и затолкнуть себе в глотку! Не жуя, закрыв глаза и не дыша, я хотела бы проглотить всю пищевую массу. У меня есть диагноз, и я имею право его оправдать.

Я не беру в руки тяжелую папку меню. Не надо.

- Закажите вы, Антон. Мне все равно.
Он прекрасно все понял, мой начинающий лысеть гений человеческих чувств.
Поэтому заказывает бутылку вина.

- Мы напьемся, Лола, до бесчувствия. Вдвоем. А потом будем есть. Тоже до бесчувствия. И тоже вдвоем.

- И вместе пойдем в туалет? Рвать? – я прищуриваюсь, - не переигрываешь ли ты, мой ангел-спаситель в джинсах от Армани и с чемоданом, стоимостью в мой полугодовой доход?

- Пойдем рвать вместе. Гулять, так гулять. Вы думаете, только вам хочется измельчить зубами этот мир до неузнаваемости, а потом выбросить его в канализацию? Какое великое заблуждение! Не стоит думать, что у всех остальных каменное сердце!

- А у вас - не каменное?

- А у меня не каменное, - когда он говорит так, хочется приписать к каждому его слову смайлик. Смайлики улыбаются, подмигивают, корчат рожицы, скручивают  дули, закатывают глазки, зеленеют и показывают язык. «Бе-бе-бе» - сказал последний смайлик. Ах, «бе-бе-бе»? Ну, держись. Я задам тебе жару!

Антон разливает принесенное вино. Пальцем я отмечаю на своем бокале уровень, - «почти до края, пожалуйста».

Пью. И он пьет. Глядит на меня хитро поверх бокала. Очки снял, близорукие глаза особенно беззащитны. Конечно понятно, что дело в оптике, и он просто ничего не видит, но как же это мило. Мне нравится. Или я слишком быстро пьянею?

- Расскажете, что случилось, Лола?

- Рассказывать, в общем, нечего. Я прекратила отношения с одним человеком.
- С одни-и-им? Ну… прекрасно, прекрасно, что не с двумя, и не со всеми… Вы очень скромная девушка, Лолита. Мне нравится.

Я смеюсь.
- Мы встречались несколько лет, но я была не нужна. Очень банальная, распространенная история, рассказать, в принципе, даже нечего. Пережить – другое дело. Короче, Антон, я не завидую сама себе.

- Лолита, дорогая, а вот я вам как раз завидую. Вы расстались с человеком, который выпил вам немножко много крови. Вы думаете, если бы это были те отношения, за которые стоило бы держаться, - ходили бы вы ко мне по средам и пятницам?

- Вряд ли…

- Вот и я говорю – вряд ли. И дело даже не в том, что вам было бы кому рассказать о ваших проблемах. Дело в том, что у вас и проблем бы не было! Вы не думали бы о смерти, о том, что проходит отведенное вам время, а любви как не было, так и нет… Жили бы себе счастливо и умерли бы в один день. А не так как вы, - каждый день у вас по куску души отмирает.

- Вы серьезно думаете, что все дело – в личной жизни? Почему вы не говорили мне об этом раньше?

- Потому что тогда должны были говорить вы. Это же психология, черт бы ее побрал. Важны лишь те решения, к которым человек приходит самостоятельно. И диагнозы подружек, и советы прабабушек, - извините, - полная чушь.
- Чушь? Вы мне это говорите потому, что вы не подружка и не прабабушка?

- Я вам это говорю потому, что вы приняли это решение сами, приняли его уже, без колебаний, и не совещаясь со мной. Вот поэтому я вам и говорю. Кроме того, пьяный аналитик вполне может проканать за прабабушку, вместе с ценностью ее советов.

Я верю Антону. Он действительно прав. Вся моя боль последние годы была связана только с Кириллом. Это очень правильное, рациональное решение – его бросить. Все случилось именно так, как нужно для моего счастья.


А потом я перестаю верить Антону. Потому что быстро нарисовала картину будущего счастья без Кирилла. И это счастье не получилось. На картине я одна. А рядом, слева, - дырка. Как от вырезанной из фотографии фигуры.

- Знаете, я часто думаю о тех моментах, в которые мы должны принимать решения… И чем больше думаю, тем страшнее мне становится. Ведь получается так, что когда делаешь выбор, жизнь переворачивается с ног на голову. Сознательно попасть  в такой момент, уловить его, найти самый лучший вариант – невозможно. Не учитываемые случайности сбивают с толку. Человек может быть взвинченным, уставшим, да просто больным, - и отказаться от того, в чём сильней всего нуждается, только потому, что он не в духе! И всё. Всё. Конец. Возможность упущена. А может, это льстящее самолюбию заблуждение и никакого выбора нет?

Я не буду рассказывать Антону о пари ангелочка с чёртиком на моих плечах, о том, что их игра – моя жизнь, и ставки делаются ими, а не мною.

- Вы сомневаетесь в правильности своего выбора?

- Я не знаю… Я не знаю, Антон! Весь ужас в том, что я просто не знаю. Гордость говорит мне, что я права. А сердце – что я сделала самую ужасную ошибку, когда отказалась от него… И что мне теперь с этим делать? Я так устала, так устала, Антон, что мне просто не хочется жить. Я ничего не могу вернуть. Ничего. Он не вернется, даже если я приползу на коленях.

- Вы думаете?
- Думаю. И еще я знаю, что ни перед кем на колени не стану. Подохну в гордом одиночестве. В гордом. Надеюсь, это меня сильно утешит…

Склоняю голову на руки, чтобы скрыть, как расплывается тушь на щеках.
Он подливает вина и вкладывает в мою руку ножку бокала. Механически пью. Терпко и сладко. Это любимое вино Кирилла.

- Лола, знаете, я был когда-то на вашем месте. Конечно, я не знаю, что в точности у вас случилось, вы не рассказывали. Но вот это состояние сомнения, горя от утраты мне знакомо. И я тогда сделал такой же выбор сам. Мне показалось в тот момент, что я могу перетерпеть любую боль. Любое чувство. Кроме унижения. Ничего не сжирает меня яростней, чем униженная гордость. Считается, что это смертный грех, но мне легче считать себя грешником, чем стерпеть оскорбление.

- А что случилось у вас, Антон? – может, он и не захочет отвечать, но все равно спрашиваю. Неужели мы так похожи, что даже грех у нас одинаковый?

- Да банальнейшая история. Моя девушка решила пожить с моим другом, а потом захотела вернуться. Письма писала, просила прощения. Я не ответил ни разу. Она просто умерла для меня.

- И вы ни разу не пожалели? Вы ее не любили, наверное.

- Любил, и очень. Я несколько лет приходил в себя. Мне сложно понять предательство. Конечно, ее письма и звонки выводили из равновесия. Она просила о встрече – я отказался. Она мне стихи писала. Хотите, прочитаю? Я запомнил.

- Хочу.

- Ну, раз хотите… Сейчас вспомню…

Дай мне синих пилюль от старости,
И от грусти зелёных капель,
Коль от жадности, да от слабости
Твой цветной порошок не катит.

Дай чего-то для буйной юности,
От бессонницы – синей жидкости:
Я побуду пригожей умницей
В грациозно-кошачьей гибкости.

Дай настойки зелёной от глупости, -
Выпью всю до конца, до донышка.
И микстуры плесни от скупости,
Распушусь бездумным воробышком.

Ты накапай в зелёные очи
Баклажанной синьки от ревности,
Чтоб ослепнуть мне будущей ночью,
Позабывшей во тьме о неверности,

- Сыпь-ка всё, что попалось под руку,
Пусть смешаются яды и зелья.
Я развею бездумную скуку,
Захлебнусь в ломовом похмелии.

А потом призову прилежного
Незнакомого юного лекаря.
- Вот,- скажу ему, - Потерпевшая,
От единственного аптекаря.

- Красивые стихи…

- Слова часто бывают красивее, чем сама жизнь. Я не поверил ей. Зачем наступать дважды на одни и те же грабли? Представлять жизнь нагромождением страстей можно, начитавшись женских романов. Там всегда герой прощает возлюбленную после серии ее подвигов на сексуальной ниве. Но вы же понимаете, что  литературные рецепты не годятся для повседневного употребления. То, что она сделала, перечеркнуло несколько лет наших отношений.

- Несколько лет? Вы ждали несколько лет? Почему же вы не женились на ней за несколько лет? Она же этого хотела?

- Конечно, этого. Любая женщина хочет выйти замуж. Но я хотел увидеть, насколько ей можно доверять. Вот и дождался. Вы представляете, что было бы, если бы это случилось уже после того, как я женился бы на ней?

- А ничего такого не случилось бы. Я уверена, что она просто устала от неопределенности. Она любит вас – а вы проверяете ее на прочность. Ходите вокруг да около. Почему она не может сомневаться, что вы ее любите? Несколько лет одиночества, неприкаянности, ненужности – и женщину можно выбрасывать на свалку. Она уже и постарела, и подурнела, и разуверилась. Кому она будет нужна после нескольких лет «проверки на прочность», а?

- Лола. Поверьте, я тоже очень переживал. И выбрал покой. Вы же понимаете, что моя профессия напрямую зависит от эмоциональной стабильности. Каким бы я был аналитиком,  если бы позволил себе депрессировать и раскисать? Клиенты просто отказались бы от моих услуг. И что дальше? Загубленная карьера? Вот имя человека, который предал? Который не достоин капли доверия?

- Ну, хорошо. А что же вы делали, чтобы забыть?

- Что делал? Да ничего не делал. Шляться не стал, не запил. К проституткам не бросился. Сделал ремонт в квартире, чтобы занять время и голову. Ничего особенного, мне хватило здравомыслия и решимости, чтобы поставить на этой истории крест. Чего я и вам желаю. Давайте, все-таки, закажем еду, Лола. И  смотрите, у нас почти вина не осталось.

- О, господи. Это выпили мы? – ну ни фига себе, Лолита, ты хлещешь крепленое вино! Алкоголичка. Надо меньше пить. Хотя пьянствуя можно узнать много интересного.

Официант принимает заказ, вторую бутылку нам приносят очень быстро, мы курим, пускаем в потолок – Антон – глубокомысленные кольца, я – бесформенные пучки дыма. Под потолком причудливая тучка. Если выпить ещё немного, из тучки будут выглядывать задорные глазки.

Мы снова чокаемся бокалами, и он жестом показывает «до дна!»

- А сейчас жена у вас есть? – от собственной наглости я замираю. Существуют такие вопросы, которые мне трудно задавать. И я их не задаю. Четыре года назад я постеснялась задать этот вопрос Кириллу.

- Жена – есть. Девушки – нет, - Антон склоняет набок голову и прищуривается.
- А девушка вам зачем, если есть жена?

- Ну, вы же сами знаете, что самое тяжкое одиночество – это одиночество вдвоем. Здесь нет ничего нового или удивительного. Все как у всех. Чувство ушло, осталась дружба. У нее своя жизнь, у меня своя. Бросить ее я не могу, - ей уже тяжело будет найти мужчину. Это подло. Но вести двойную жизнь – подло вдвойне.

Божижмой! Знаменитый психолог, настройщик струн моей души – сам в таком затруднительном положении, выбраться из которого невозможно! No exit! А как же Medice, cura te ipsurn! - Врач, исцелися сам? Господи, медицинская латынь – верный признак, гарантированное опьянение. Обычно в этой стадии меня заносит на поворотах.

- Антон! Как же вы лечите других, если сами не можете решить свою проблему, - кажется, я не в состоянии даже взять вопросительный тон.

- Я не даю рецепты решения проблем. Проблемы были, есть и будут у каждого. У меня, в том числе. Я занимаюсь тем, что помогаю их переносить.

- Ах да! Наш доктор помогает переносить проблемы. Он сидит в уютном кресле позади бедняги больного, - чтобы тот не видел, что наш славный Антон спит. Больной старательно бьется головой об стенку, истерит, плачет, выкрикивает угрозы в адрес бога и президента, а Антон тихонечко себе хрю-хрю. Вы не храпите?

- Не храплю.
- Правильно. Когда вы начнете храпеть, карьера накроется медным тазом. Помогите мне пройти в туалет.

- Вы ничего не ели, Лола. Почему вы не закусывали? Кажется, вас развезло, - он смеется, берет меня под локоть, помогает подняться со стула, - пойдемте.

- Я никогда в жизни больше не буду есть! – кажется, я широко размахиваю незадействованной рукой. Показываю, будто бы, кому-то ресторан. - Я отказываюсь есть! Мне еда не нужна!

И что-то дальше в том же духе, что вспомнить уже невозможно, да и не очень-то хочется.

* * *
 

Просыпаюсь я где-то не там, где должна была бы проснуться.
Минуту лежу неподвижно.
Точно. Вот шоколадные шторы. Вот кожаный стол. Опускаю взгляд. На полу – рыжие ботинки безразмерного размера. Я такие не ношу. Они мужские.

На животе у меня пара рук.
А дома Кот и хомяк!!! Пускай хомяк и с маленькой буквы, но он тоже требует заботы, моя живая мышка!
О боже.

Я вскакиваю, Антон чуть не падает с кушетки. Он лежал сзади, сцепив на моем животе руки.

- Антон. Мне срочно нужно домой. Что у меня на голове?
- На голове у вас рога, - сидя, он забрасывает руки за голову, - почему у него такая довольная рожа?

- Какие еще рога? С прической что?
- Когда женщина счастлива, у нее растут маленькие рожки. Она становится чертиком. Делает, все что хочет, хулиганит и счастлива.

- Все, что хочет?!! А чего я хотела этой ночью? – я бы потрогала рукой в трусах, но как-то неудобно, ей-богу, перед ним, придется выяснять косвенно.

- Этой ночью вы хотели спать. И спали. Поэтому у вас выросли рога.
- И поэтому я счастлива? Потому что я хотела спать?

- Вы счастливы, потому что у вас рога. И наоборот.

Проклятый пустобрех!

- Вы можете вернуться к вашему домашнему хозяйству, накормить их всех, придумайте, кстати, объяснение, - он хитро подмигивает. Вот зараза!

– А вечером мы можем прогуляться. Хотите?

Я не хочу и  вечером остаюсь дома. Потому что я однолюб. По крайней мере, сейчас мне так кажется. Разовый запой – это не то лекарство, что вылечит меня от прошлого. Лечить прошлое можно только настоящим. Что делать, если у меня и этого нет.


***

Эх ты, чертова славянская ****острадальческая душа! Всегда, в любое время ты находишь повод для мучений. Ибо смех без причины – признак дурачины. И, сколько раз бы не говорил себе, что лучше быть веселым Арлекином, чем грустным Пьеро, - никогда еще доводы рассудка не помогли придерживаться выбранной линии настроений. Ведь все равно жизнь – говно, как ни крути, и оба они – и веселый клоун, и печальный клоун, - лягут в одной коробочке после последнего спектакля, и какой тогда смысл насильственно веселить угрюмую свою душеньку.

Есть масса поводов для печали.

Любимый не любит, - печаль любовная. Этот – не любит. Но любит другой. Но разве можно удовлетвориться тем, что хоть кто-то в этой жизни тебя не любит? О, ужас, ужас… Зациклись, душа, на героическом идиоте, что не любит тебя, и развесь свои внутренности на воротах твоего двора! Пусть каждый видит, что не любит тебя какая-то сука, и плюнет пусть в твои кишки! И тогда ты с полным правом, с полным удовлетворением скажешь себе, – не любят меня, и я – страдалец! Печать на мне, страдальческая. Тоска замогильная. И разольется море горькое в тщедушной грудной полости. Прияяяяятно, черт возьми. Ибо мучаюсь.

Грызлое одиночество – одинокая тоска, кручина забвения. Нахуй всех, кто стучит в твою дверь с бутылкою слабоградусной! Нет! Пусть стоят там, недостойные. Ибо время мне тосковать и мучиться! Страдалец ибо я. Натянешь подушечку на голову, да поплотнее, чтоб не слышать ни стук, ни призывы зазывные к веселью, вид сделаешь, что не существует их, и никто к тебе пусть не приходит. Мешает только мучиться. От одиночества. А роль сегодня именно такая, - одинок ты, и должен испить сию чашу до донышка.

Безденежье – страх голодной смерти. И ты вспоминаешь, что в холодильнике есть еще яйца. Подходишь – и пересчитываешь их. Дней на пять хватит. А потом от тоски разбиваешь половину на сковородку и давишься яичницей, скукоживаясь внутренне от страха, что сам себе вот только что укоротил вдвое обеспеченный продовольствием период.

Болезни – ужас безумного ипохондрика… Ничего, что не болит сегодня ни голова, ни горло. И прыщ даже, гадина, не выскочил ни на лбу, ни на причинном месте! Выскочит. Ей-ей, ещё выскочит! И тогда… Горе гореванное, море разливанное боли и болезней, адовых мук… Корчишься. Ничего!.. Впереди еще все. И СПИД с саркомою кости, и сифилис четвертичный, и лимфомы всякие жуткие, тоже не за горами. Все будет еще, все будет. Не забудь, душа, - ведь не спрячешься!

Погода льет на голову холодную воду и замораживает ледяным ветром, - бесконечная грусть запертой в клетке унылой крысы, той, что спит и видит теплые края. С пальмами и парусниками. А ведь она свалится, бедная, с парусной доски и утонет. Ибо не место крысе в океане. Так и запишем.

А успех и хорошее самочувствие – не более, чем новый повод для печали, - ведь когда-то и они закончатся.

Маленькая зубная щетка во рту, та, что разговаривала со старшей сестричкой в рекламном ролике, пищит и захлебывается зубной пастой. Плюется и закрывает глазки, когда я насильно тру ее о зубы. Бабочка, что живет у меня в ухе, шуршит и скребет распахнутыми крыльями по стенкам барабанной полости, вызывая зуд и дикую боль. Люди, что когда-то тебя бросили. И те, что когда-то еще бросят. И те, что клянутся в вечной любви. Временщики. Подонки!

Что делать, что делать бедному Пьеро в эпоху безвременья-безнастроенья? Ой, что делать….
Мучиться! Мучайся, нищий, больной, одинокий, голодный клоун. Так тебе на роду написано.
Точно так же, между прочим, как написано Арлекину веселиться.
Ну, это уже как бог дал. Кому что досталось.


***

Черт знает, куда девать привычку просыпаться с одним и тем же именем на губах и засыпать с ним же. И думать, что бы он сказал, увидев тебя в новом платье.

Черт знает, как выбросить из головы теплый любимый голос. Забыть лицо, избавиться от запахов.

Наваждение влюбленности – не тот враг, с которым расправляются одним выстрелом в упор. Победить его можно только смирившись. Представив в деталях, что больше никогда ничего не будет. Проститься с надеждой, что это – всего лишь очередная ссора, и закончится она примирением в жарких объятиях. Искренне поверить, что любовь умерла.

И надеяться на забвение.

А я думаю о нем. Руки, запахи, голос. Страшные сны, в которых он каждый раз выгоняет меня из дому. Дом всякий раз другой, и непонятно, чей именно этот дом, - мой или его. Но каждую ночь я просыпаюсь в слезах. Кирилл выгоняет меня, а я покорно ухожу.

Все было у нас, все уже было. Он не захотел большего. А я – не попросила. Жила воспоминаниями и редкими встречами.  Может, надо было бы попросить? Но это один из тех подвигов, которые я никогда не смогу совершить.  Мне легче переступить через кого-то, чем изменить себе. Я пожинаю плоды глубоко проросшей гордыни. Могу только надеяться, что он будет вспоминать. Что останется таким же несчастным, как  я. Что навсегда останется с ним острое чувство непроисходящего, непроизошедшего – крючок в жабрах попавшейся рыбы.

Город спасает меня от слабости, от душевной смерти. Город, с его каштанами, коваными воротами, атлантами и кариатидами. Если атланты всю жизнь держат на плечах тяжесть всех человеческих жизней, - как могу я позволить себе  не выдержать только одну, свою собственную, легкую, придурочную тяжесть?

Если бы ты оставил меня в покое, Кирилл, моей кариатиде было бы намного легче жить.

Город спасает меня. С его бульварами, морем, грязным песком. С беззаботными детьми, которые еще даже не подозревают того, что когда-то они будут так же, как и я, ходить с пустой грудью по мощеным улицам в поисках глотка живой жизни. В поисках слова, что исцелит их. В поисках… Антона? – что спасет их от мучительной смерти в их же собственных зубах.

Я брожу по городу и ем людей. Впиваюсь мысленно в самое сильное, привлекательное горло – и пью горячую кровь. Мало кто понимает, чем именно я занимаюсь в толпе, в очереди, просто стоя рядом. Мало кто понимает, - но почти все чувствуют. Отшатываются, непроизвольно трогают воротник, шею, волосы у лица. Я пью кровь. Силу, жажду жизни, смех, радость, здоровье, - все это я высасываю, впиваясь фарфоровыми зубами в нежные глотки. И даже не благодарю. Сейчас я сама по себе. Плевать, что кому-то станет плохо. Вампиры не должны жалеть живых. Потому что они сами просто спасаются.

Я люблю толпу. Люблю рынок, где все увлечены огурцами и картошкой, где теряют бдительность, выбирая жирных кур. Где открывают горло, принюхиваясь к кровяной колбасе. Где руки заняты яйцами, кошачьим кормом, пучками петрушки, корейской морковкой и толстыми серебряными селедками. В толпе каждый сам по себе, и каждый – часть толпы. Толпа не заметит меня, с голодным взглядом ищущую свой источник жизни. Я напьюсь безнаказанно и уйду. Ты не догонишь меня, раненый человек. У тебя уже не будет сил.

- Вы серьезно занимаетесь вампиризмом? – удивляется Антон, - не ожидал от вас. Как вы это проделываете, если не секрет?

- Это просто, доктор. Нахожу самого сильного, здорового, красивого человека. Когда он в хорошем настроении, - это самое удачное время пообедать. Становлюсь рядом и «снимаю» его состояние. Дышу, как он. Двигаюсь, как он. Представляю, как прокусываю его горло, и как горячая кровь течет мне в глотку.

- Вы не боитесь «отравится»? – он далеко не идиот, Антон, все он прекрасно понимает. Банальное нейро-лингвистическое программирование, конечно, ты это знаешь. Я понимаю твой вопрос.

- Нет, я аккуратно и культурно веду себя за обедом… Главное – не попасть на человека с плохим самочувствием, - давлением там, или головной болью…

Антон молча постукивает ногой об ногу. Интересно, он уже решил, что у меня бред, в психиатрическом смысле этого слова?

- Иногда я, правда, переедаю. От жадности. Тогда желудок переполняется, и мне нужно вырвать. Здесь, в принципе, все как с обычной едой.

- Вы продолжаете ваши обычные манипуляции с желудком… только объект выбрали другой. Ну-ну… Может, стоит прекратить? Еда как еда, тут все понятно и безопасно. Но наряжать на себя состояние первого встречного – не очень умный ход. Мало ли, вдруг, действительно, «снимете» какое-то предынфарктное состояние?

Антон не подозревает, насколько он сейчас близок к истине.

Первый приступ стенокардии я испытала еще на третьем курсе медина, на семинаре по фармакологии. Преподаватель объяснял клинику и формы заболевания, чтобы перейти к классификации препаратов, расширяющих коронарные артерии. Боль за грудиной, короткая, до двух минут, с иррадиацией в левой плечо, руку и лопатку.. одышка… бла-бла-бла… спазм… бета-блокаторы… вазодилататоры… антагонисты кальция… Белые шапочки склонились над тетрадками и записывают. Только я сижу и боюсь дышать. Боль за грудиной с иррадиацией в левое плечо. Боль. Такая боль, что страшно шевельнуться! «Что с вами?» - равнодушно спрашивает преподаватель. «Я не знаю… мне больно…»

Потом уже, когда накапали вонючих капель и боль ушла, и все успокоились – как же! такой яркий живой пример формы стенокардии, связанный с эмоциональным перенапряжением! – он посвятил мне пару минут объяснений. «Вот, - сказал, - типичный пример развитой эмпатии – способности сопереживать. Это, конечно, очень полезно для достижения взаимопонимания, но надо все-таки аккуратнее относиться к тому, что именно вы собираетесь почувствовать!» Я была пристыжена и воняла валерьяновым эфиром. «Постараюсь, простите, пожалуйста…» «Постарайтесь. Или как вы собираетесь работать врачом? А если вам привезут больного с болевым шоком? Что тогда будете делать? Научитесь отграничиваться эмоционально от чужой боли. Не научитесь  – или работать не сможете, или в гроб себя загоните. Что, в принципе, одно и то же».

С тех пор я не «ем» чужую боль. Я распознаю ее мгновенно, - эмпатия-то осталась. Но сопереживать уже не хочется. Да и незачем.

*** 


Каким бы странным это не показалось, я придерживаюсь здорового образа питания. И для здоровья хорошо, и  медицинское образование даром не пропадает.

Если я уже ем – то ем овощи. Никаких макарон, вареников, пирожков, никакого теста в принципе. Даже у хлеба обгрызаю корочку, а к тортам и пирогам не прикасаюсь вообще. На работе завидуют моей железной воле. А я позволяю себе подначивать пухленьких коллег во время празднования чьего-то дня рождения.

Еще я не ем жареную свинину, жирные колбасы, сало и все, что может повысить уровень холестерина.  Избыток жира одним видом вызывает у меня тошноту и перспективу тщательного промывания желудка соленой водой. Это я желаю только когда теряю самообладание и позволяю себе забросить в живот что-то особенно вредное.

Я не покупаю сметану  и жирный сыр, рыбу и мясо только отвариваю или запекаю в фольге – чтобы избежать появления канцерогенных корочек.

Даже яйца я не жарю, а только варю – чтобы не засорять печень и желчный пузырь перегретым маслом.

Сливочного масла у меня даже в доме не бывает, - пользуюсь только растительным. Иногда вспоминаю о красоте кожи – тогда беру оливковое и заправляю им салаты. Правда, я потом вырываю эта масло вместе с салатом, но надеюсь, что хоть какие-то молекулы полезных веществ останутся в организме и продлят мне жизнь.

О том, что жизнь вряд ли будет длинной, я догадываюсь, потому что у меня дистрофия и хронические запоры.

Запоры сводят с ума, я представляю в красках, как токсины из толстого кишечника агрессивно выскакивают в кровь и травят, травят меня! Когда эта картинка становится слишком яркой, я теряю покой и пью слабительное. Как врач, понимаю, что запор возникает оттого, что в кишечнике нет необходимого для перистальтики количества пищи. Но оставить внутри хоть сотню лишних граммов еды  не могу. Еда снова начнет разговаривать, и я сойду с ума еще быстрее.

Дистрофия совсем небольшая, - я проверяла какие-то индексы веса, измеряла толщину запястья, делила то ли рост на вес в квадрате, то ли наоборот, не помню. Помню только, что получила циферку 16,95, сравнила с табличкой, расстроилась мизерным результатом и поняла, что жить с таким весом осталось недолго. Да и в Интернете часто пишут, что очередная  модель умерла от анорексии.

В принципе, занятия психоанализом – последняя моя надежда набрать вес и продлить себе жизнь. 

Я не рассказываю Антону всех этих утомительных подробностей, они ему нафиг не нужны. И мне очень просто подменить образ пищи образами людей.

Когда я говорю о людях и отношениях, Антон ловит меня на том, что я использую слова, относящиеся к пищеварению. И наоборот, когда я говорю о еде, - пользуюсь понятиями человеческих отношений.


***

Сегодня Антон опять вернулся к теме о родителях. Наверное, какая-то умная идея пришла ему в голову, и он хочет быстренько ее отработать. Или нет. Наверное, он хочет, чтобы я выговорилась этой проклятой родительско-детской темой, в которой, он считает, угнездился корень моего порока. И теперь возвращается и возвращается к моему детству. А что нового я могу ему рассказать?

- Почему вы так боялись своей мамы? – мягко спрашивает Антон, - Получается, вы ходили к психологу только из-за ее желания. А вы сами – хотели этого?

- Исцелиться – хотела. Кто же не хочет выздороветь. Ходить к Брусникину, наверное, не хотела.

- Не хотели сразу, принципиально, еще до начала этой вашей терапии? Или вам он просто  не понравился с первого взгляда?

- Не знаю. И не понравился, и принципиально не хотела.

- Почему же, Лола? Каковы причины этого  принципиального нежелания?

- Я не знаю. Или знаю… Понимаете, меня просто бесило, когда мама кричала мне, что я сумасшедшая и мне нужно лечиться. Ее не столько волновало мое состояние, сколько состояние холодильника. Когда она приходила с работы, первым делом бежала в кухню – проверять, сколько исчезло продуктов. Считала помидоры, смотрела, сколько в кастрюле осталось супа. Это было просто ужасно. Я нервничала и начинала жрать еще больше. Меня убивали эти голоса в голове, голоса моих родителей. Они непрестанно винили меня в своей бедности. Как будто я – корень зла. А не тот политический строй, при котором они не могли достойно зарабатывать.

- Вы думаете, они переносили на вас свою вину в собственной несостоятельности?

- Не думаю. Думаю. Они просто устали. Ну, и любили меня очень мало. Знаете, я помню, как мы ехали на пляж в троллейбусе. Мне было-то лет шесть. Я сидела у папы на коленях у окна. Смотрела на улицы, разглядывала людей. Папа все время трогал рукой меня за живот. Я была толстенькая и знала, что там складки. А он щупал меня, как курицу перед покупкой. Когда мы вышли на конечной, он тихо сказал маме, что я у них жирная. Живот у меня толстый. Он не думал, что я услышу. А я услышала. С тех пор я точно знала, что я жирная ужасная девочка.

- Да, это очень неприятно… А мама заступилась за вас?

- Мама? Нет. Она с ним согласилась. Это было самое ужасное. И потом, когда мне было уже лет одиннадцать – двенадцать, она каждый день говорила, что я очень жирная. А что я могла сделать? Вот что? Сначала, в детстве, она заставляла меня есть, даже когда я не хотела. Вот это: «Ты не встанешь из-за стола, пока тарелка не будет пустой!» А потом – «жирная».

- Она кричала на вас?

- Она не кричала. Она шипела. А если я возражала, она била меня по лицу. Потом плакала и говорила, что любит. Несмотря на то, что я такая плохая. Я уже перестала тогда понимать, ненавидит она меня из-за моей ужасной фигуры – или из-за того, что я уничтожаю продукты…

- А вы точно знаете, что фигура была ужасная?

- Точно. Когда рядом с нами проходила какая-то толстая женщина, мама всегда показывала на нее пальцем  и говорила, что такой скоро буду и я.

- Может, она делала это в воспитательных целях? Чтобы вы перестали много есть и занялись собой?

- Вы знаете, это воспитание меня просто убивало. Как может человек жить в постоянном ожидании того, что пройдет еще какое-то совсем маленькое время, - и он станет жирным, уродливым и никому не нужным! Как можно так обращаться со своим ребенком, а потом еще уверять, что ты его любишь!

- Лола. Вы говорили, что ее мать погибла, когда ей было десять лет?

- Девять. Бабушку придавило комом земли, когда она копала в обрыве глину для   штукатурки.

- Девять. Ваша мама жила без материнской любви. У нее не было живого примера поведения с подростками в возрасте от девяти лет. Она просто не знала и не умела вести себя с человеком вашего тогдашнего возраста.

- И что, теперь будет такая кармическая цепь? Из женщин, дети которых в возрасте от девяти лет будут несчастными?

- Да, получается, что будет. Пока кто-то эту цепь не прервет.

- Знаете, я вспомнила.., В тот день, когда папа щупал в троллейбусе мой жир, он потом уронил меня в море… Он учил меня нырять, а потом поднял на плечи – и уронил. До сих пор отчетливо вижу блики солнца в верхнем слое воды. Как они отдаляются и меркнут. Потом он вытащил меня. Но я испугалась страшно, хотя не делала никаких попыток всплыть. Так и погружалась на дно с открытыми глазами. Наверное, это был отличный шанс прервать кармическую цепь…

- Ну, зачем же так радикально. Ты можешь сделать это более умно и красиво.

- А как же это сделать, Антон?
- Разговаривать. Говорить об этом. Понять причины и принять следствие. Другого пути нет.


Вспомни Лола то, что принято забывать в возрасте до пяти лет, поделись с Антоном. 

Расскажи ему, - он объяснит, как ты потеряла веру в незыблемость и надежность. Ищешь теперь любви, а найдя - избегаешь. Чтобы опять не бросили. Понимание – единственный путь к душевному здоровью, - это основа терапии, золотой ключик к счастью. Расскажи, пусть и он вспомнит  события, о которых постарался забыть. Он-то и сам не в курсе, почему годами копается в чужом мозге и выслушивает ежедневный клиентский бред.  Думает, что миссия его – лечить больное сознание. Но только не понимает, что свое. А не тех несчастных, что каждый час сменяются в его кабинете.

Пусть он вспомнит, как собирает его в первый класс бабушка. Высокая и сухая как гвоздь, с жесткими руками и короткой седой стрижкой. Как наглаживает ему брючки в последний летний день, а вечером уходит ненадолго и возвращается с сиреневыми астрами, стреноженными мятой газеткой. И как встречает после уроков, кормит и садится рядом у потертого полированного стола, делать  вместе уроки. А маленького Антона клонит в сон от запаха ванили и запеченных в слойке яблок.

И все это очень хорошо, потому что только так и должно быть.
Пока не заканчивается, как должно быть, и не начинается ад.
Помнит это большой Антон или помнить не хочет?

Вряд ли захочет он снова погрузиться в ощущения промозглого дня поздней осени, когда привезли из больницы парализованную бабушку. Она мало похожа на ту накрахмаленную даму, к которой он привык. Бабушка только мычит, а лицо ее неподвижно. Как и тело.

Теперь не Тошеньку угощают горячими котлетками, а он должен засовывать в старческий рот ложку с мягкой кашей.
Не бабушка наглаживает внуку рубашечки, а Тошенька помогает маме менять простынь под тяжелой неподвижной старухой.
И подкладывать железную утку, когда родителей нет дома, тоже должен Антон.

Захочет ли он сейчас это вспомнить?
Да и зачем?

Пусть уйдет в небытие тот странный день, когда Антоше предстоит накормить ненужное тело – вместо товарищеского матча по футболу на осенней траве. А Тоша почему-то отставляет тарелку на пол, смотрит пару минут в пол, собираясь духом, потом берет подушку в голубенькой с синими цветочками наволочке и кладет ее бабушке на лицо. На открытые глаза. Встает и не оборачиваясь выходит из комнаты.

В матче их команда проигрывает со счетом 6:2 после первого тайма.

Антон бежит домой, тихонько открывает дверь в спальню – здесь все так, как и было. Недвижимое тело с голубенькой подушкой на голове.С навсегда открытым ртом. Тоша снимает подушку и кладет ее рядом. Потом бежит во двор – отыгрываться.

А после матча, когда грязный и потный будущий психоаналитик прибегает домой, там уже плачет мама, а папа отрывисто говорит с кем-то по телефону.


РЕКОНВАЛЕСЦЕНЦИЯ


Обычный больной с прогрессирующей стенокардией. Обычная госпитализация субботним утром, в мое обычное дежурство. Бледный интеллигент предпенсионного возраста, капитан дальнего плавания, спокойный, ироничный. Прячет тревогу за улыбкой. Ободряет меня.

Жив ли ты, Владимир Георгиевич?
Думаю, что нет. И что «нет» – уже очень давно.

До сих пор мне кажется, что причиной всему – твое сраное благородство. Когда я спрашивала тебя каждый день, не окрашен ли стул в черный цвет, еле заметно напрягаясь, ты говорил «Нет, все в порядке».

А может, причиной всему была моя сраная уверенность в себе.

Тук-тук по грудной клетке, дышим – не дышим. «Где болит и куда отдает?»

Мне нужна моральная поддержка. Я одна кардиологическая на всю больницу. Мне двадцать четыре с половиной, я зубрю медицину и пытаюсь выжить на зарплату интерна.

Сегодня беспокойный день, даром что суббота. Я бегаю из приемного отделения в гастроэнтерологию, оттуда – в урологию, потом в хирургию и опять по кругу. Больные словно сговорились и все жалуются на давление и боли в области сердца.

Новый пациент не вызывает у меня никаких сомнений. Прогрессирующая стенокардия, предынфарктное состояние. Лечение существует, конечно, вам станет легче. Только вот нужно лежать и не курить. Сможете?

Он не курит, мой капитан, - улыбается уголками глаз, знает, что я курю за углом здания, девчонка. Не страшно тебе попасть в мои врачебные недоделанные руки? Смотрю прямо в глаза, - нет, не боится. Наверное, повидал гораздо больше ужасов, чем юная докторица весом сорок пять кэгэ.

«Вы не замечали, что стул окрашен в черный цвет?» - дежурный вопрос перед назначением гепарина. «Нет, все нормально» - капитанские щеки розовеют, - все-таки возраст еще не пенсионный, а я хороша в свои двадцать четыре с половиной.

Маленькое сомнение роется в виске. Анализ крови – в обычном порядке или Cito? Если в обычном, кровь возьмут сегодня, результат я получу в понедельник. Если цито – то через час.

Нет никаких указаний на срочный анализ крови.

Ладно, пусть как обычно.

Понедельник такой, как всегда. Утренняя пятиминутка, доклад дежурного врача, разнос сестре-хозяйке, минутное замешательство при известии, что из препаратов в отделении имеется только аспирин, по завершению шебуршание в сумках, кусочки пасхальных куличей, очки, лопнувшая трубка тонометра… Все как обычно.

Утренний обход, бодрое старческое  «здрасти» со всех сторон, жалобы, «я напишу на вас в прокуратуру, потому что ваше лечение не помогает», родственники, что ловят за рукава в коридоре «доктор, ну как она?»…

Мой капитан улыбается мне с койки. За его спиной окно, солнце льется, я жмурюсь, слушаю сердце, считаю пульс.

«Как вы себя чувствуете?» - «Прекрасно». На животе синяки от инъекций гепарина. Пульс слабый, мелкий, частый, давление 80/55…

«Слабость у вас?» - «Да, слабость».

Боли беспокоят точно так же, никакой динамики в сторону улучшения. Он улыбается и шутит. Скоро в море, вы уж подрихтуйте, доктор.

Снимаем половину назначенного бета-блокатора – с таким давлением можно и коньки отбросить. Гепарин продолжаем, ешьте омега-три…

Бегу к завотделением, Татьяна Григорьевна, там у меня капитан, что-то ему хужеет…

Татьяна приглашает к себе, берем историю, идем в палату, она слушает, смотрит… Татьяна опытный врач, ей доступны  мелочи, о которых я даже не подозреваю.

«Все будет хорошо» - Татьяна грузно поднимается, - распухшие варикозные ноги, но лечь на операцию для себя – некогда, потому что долг - прежде всего.

«Все правильно ты делаешь, давай подождем»

Приносят анализы. Кровь в норме, только слегка снижен цветной показатель.

Вторник, среда, четверг приходят без изменений. Только Георгиевич становится все зеленее и зеленее.

Толстая жена его постоянно подкарауливает меня на лестнице, хватает за халат. Встревоженное умное лицо, обещания серьезных денег, - и беспомощность. Что она может сделать для мужа? Что я могу для него сделать, - с его уже практически нитевидным пульсом и давлением как у рыбы? Женщина, берите вашего супруга и поезжайте  с ним в платную клинику, где есть не только аспирин, - хотя и так вы раскошелились и на фраксипарин, и на кучу разноцветных флаконов, фрукты вот ему свежие приносите, виноград… Я сто лет не ела винограда. У моей однокурсницы, такой же полунищей, как и я, интеллигентки, в холодильнике лежит один апельсин с дыркой в боку. Каждый день она выжимает из него пол чайной ложки сока, для дочки. Когда этот апельсин закончится,  кто-то, может,  угостит на работе. Неправильно растить ребенка без витаминов.

 «Все будет хорошо, мы делаем все возможное, не надо так переживать…»

Да, мы делаем все возможное. Возле его койки припарковалась подставка для капельницы, суточный мониторинг сердечной деятельности, препараты, которые, казалось бы, должны были давно улучшить его состояние.

Но боли не прекращаются, ему уже назначили обезболивающее, и он только улыбается и подбадривает нас, нешуточно обеспокоенных его состоянием. В принципе, ничего страшного. Так и Татьяна говорит. Но я боюсь. Я присаживаюсь возле его постели, считаю пульс – и каждый раз пугаюсь. Такой пульс может быть при серьезной кровопотере.

«У вас был черный стул?

«Нет, доктор, у меня абсолютно все в порядке».

Суббота. На всю больницу я снова один кардиолог. Приемное – хирургия – гастро. Гастро – травма – хирургия.

Влетаю впопыхах к капитану. Зеленое лицо. Улыбка. Слабая. Пульс нащупать не могу. В голове вспыхивает схема малого и большого круга кровообращения.

Хватаю за худые плечи, трясу. Больные смотрят на меня с ужасом. Взбесилась? «Я спрашиваю тебя последний раз! Какашки черные?» Он смотрит затравленно, - такой он меня еще не видел. «Черные? Я тебя спрашиваю!»

Не жду ответа, бегу к сестре. «Общий анализ крови, цито!»

Через полчаса приносят мятую бумажку. Цветной показатель такой, будто в полную ванну воды вылили стакан человеческой крови. Клеток нет.

«Алло! Гастро? Это кардиология беспокоит. Умоляю вас, срочная фиброгастродуоденоскопия!»
«Доктор, вы с ума сошли. Договариваться надо было со вчера. Уже все собрались домой»
«У меня желудочное кровотечение на фоне прогрессирующей стенокардии. Возьмите. Он умрет»

Пауза.
«Везите».
Капитана грузят на каталку. Стою беспомощно. «Стул черный был?»
«Был, всю неделю… Но я думал, это компот смородиновый, жена мне приносила…»
Молчу.
Двадцать минут. За это время у меня отнялись и снова ожили ноги. Стою у окна. Смотрю на телефон.
Наконец, звонок.
Усталый недовольный голос.
«Приходите, посмотрите… Вы чуть его не убили, доктор».
Бегу на третий этаж, в кабинет фиброскопии. Открываю дверь.

Пол залит черной пузырящейся кровью. Капитан лежит на кушетке с толстым зондом в горле. Его взгляд останавливается на мне. Скорчивается в рвотных потугах. Кровь вытекает через зонд, кровь течет изо рта  и носа, на рубашку, на кушетку, на пол.

Санитарка ругает меня – почему вы не прислали с ним простыни?
Врач хлопочет возле больного. «Лед! Несите лёд!» Бросает на меня взгляд. Там все, - презрение, сочувствие, тревога.

«Что с ним?»  Я как родственница на лестничной клетке, хватающая врача за халат.

«Язва Петровского. Диаметр два сантиметра. Запущенный рак кардии, метастазы в пищевод. Мы останавливаем кровотечение, готовьте документы для перевода в онкологию».

Язва Петровского. Прощай, мой капитан.

Неделю из тебя вытекала кровь.

Снижение объема циркулирующей крови (плюсик)  снижение количества эритроцитов (плюсик) снижение уровня гемоглобина – (стрелочка) – гипоксия миокарда – (стрелочка) – ишемия миокарда – (стрелочка) – симптоматика ИБС.

И еще одна схема.

Кровотечение – (стрелочка) – гепарин – (стрелочка) – снижение свертываемости крови – (стрелочка) – усиление кровотечения.

Смородиновый компот.

«У вас был черный стул?»
«Нет, доктор, все нормально».
Анализ крови в общем порядке.
«У вас был черный стул?»
«Нет, доктор, все хорошо».
Гепарин.
«У вас был черный стул?»
«Нет, доктор…».
«Подрихтуйте меня поскорее, мне через месяц в рейс».

Подрихтовала.
Толстая жена с умным лицом. Ненавидящий взгляд. Тихий голос. «Я же просила вас…»
Я не говорю ей, что раку этому несколько месяцев. Зачем? Что это изменит? Мою репутацию? Мне все равно. Это у нее, а у не у меня, умирает муж.
Эпикриз, направление.
Она берет документы и выходит из ординаторской.
У входа в отделение уже стоит «скорая помощь».


***

- Сколько прошло лет с тех пор?
- Лет десять или двенадцать. Я не помню.
- Ты до сих пор о нем вспоминаешь?
- Я не вспоминаю. Я помню.

Плечи у Антона широкие, кожа атласная, теплая. Мне нравятся эти плечи. Приподнимаю голову, он осторожно высвобождает руку из-под моей шеи. Затекла, - улыбается.

Переворачивается в постели. Нависает надо мной. Ладонями мягко сжимает мое лицо. Глаза у него темные-темные, ничего в них не увидеть, только отражение окружающего сумрака. Наверное, такие глаза у бога, - в те минуты, когда он хочет, чтобы никто не понял, о чем он говорит.

- Ты думаешь, что ты виновата в его смерти?

- Я не знаю… Логически я понимаю, что не виновата. Опухоль у него уже была, и давно. И поступил он к нам, когда из этой, уже готовой, опухоли, развилось кровотечение. И именно оно симулировало картину нестабильной ИБС. Я понимаю это. Но, видишь ли, если бы он умер, то умер бы не от рака. А от того инфаркта, что развился у него впоследствии, из-за обширной кровопотери. И умер бы он у меня в отделении. У меня был хороший, крепкий такой, шанс сесть. На заре моей жизни. Понимаешь?

- Понимаю.

- Но это не совсем то, не то, что заставило меня уйти спустя год из медицины. Тут другое. Понимаешь, я не могу абстрагироваться до такой степени, чтобы рассматривать личность человека, всю его жизнь, желания, привязанности, планы, обязательства, - в пределах только конкретного клинического случая. Добро там, какая-нибудь гонорея, да? Ты выписал ему курс таблеток, уколов, - и через две недели он уже здоров. И может забыть о боли, о неприятностях, и спокойно нагуливать себе новую гонорею, сифилис, - что там душе его угодно.

- Да, - Антон настороженно улыбается, немного отодвинувшись, так, чтобы свет уличного фонаря из-за не задернутых штор падал мне на лицо.

- Тут другое…
- Трудно быть богом.
- Да. Мне трудно. Трудно смотреть человеку в глаза и знать, что жить ему осталось какие-то два-три месяца.

- Вот этот момент перехода. Из жизни – в смерть. Из бытия – в несуществование. Я очень уважаю легкую и быструю смерть. Упал, отжался, умер. Не думал, не боялся. Не тосковал. Не смотрел в любимое лицо – и не думал о том, что суждено тебе видеть его еще какие-то шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь дней. А потом – все. И думать о том, каким будет это «все» - я не хочу сама. Я всю жизнь боюсь заранее того, что мой личный переход в смерть будет долгим и осознанным. Знаешь, мне плевать на все эти учения, где воспевается осознанный переход в нежизнь, хотя я прекрасно понимаю, что сама отравляю себе существование. Боясь того события, что наступит, при хорошем раскладе, лет только через пятьдесят.

- Это называется некрофилия, - Антон тянет слова, как-то полу-юмористически, полусерьезно… Не переживай, Антон, я бы обиделась, если бы сама не понимала, что я законченный псих. Но ты же мой психоаналитик, и ты сам говорил, что я должна разговаривать о том, что мешает мне спать. С тобой, между прочим. Говорить. Хотя все это не мешает мне спать. С тобой.


** *

Я не сплю с Антоном. Я с ним живу. Живу те три раза в неделю, когда мы встречаемся в маленькой квартирке, снятой им в спальном районе, подальше, как я понимаю, от его настоящего дома. Он пришел однажды на сеанс, выслушал меня, а потом встал, вытер мои слезы, снял с меня одежду, бросил ловко на маленький стул у двери, погасил свет и припал губами к моей груди.

Я молчала.

Во мне еще жил Кирилл. Жил какой-то остренькой крошечной жилкой в солнечном сплетении. Там, где, я знаю, у меня живет душа. Он болел, тянул, просыпался некстати ночью, будил меня, мой Кирилл, и я выходила на балкон и пила пиво. Мы разговаривали, хоть он и был только крошечной острой жилкой у меня в животе. О чем мы говорили? О несостоявшемся счастье, - моем. И о том, что, возможно, я должна была потерпеть. И подождать. И простить я была должна. А я возражала слабо, что трудно ждать годы, не зная, чего ждешь. И плакала оттого, что сама не знала – потеряла я его или нет.

А утром я рисовала лицо и шла на работу. Предварительно вырвав завтраком. А на работе еще нужно было съесть и вырвать обед. А вечером – ужин.

Антон трахнул меня на кожаном столе. В моей жизни меняются только столы. От металлического – к кожаному. Расту! А мужчины не меняются. Они похожи друг на друга в главном, для меня, своем намерении, - не остаться со мной навсегда.

Я думала об этом, пока меня трахал Антон. Думала об Антоне, о Кирилле, о Вите, о психологе Брусникине. Одновременно не забывала «правильно» дышать, «правильно» двигаться  и «правильно» стонать в конце. 

Антон снял для нас маленькую квартирку, и я начала оттаивать.

Он приходит вечером, после работы. После работы прихожу и я. Ночевать мы не остаемся, – его ждет жена, меня – Кот и хомяк. Мы едим сыр и копченое мясо. Зеленый чай с жасмином я принесла давно, в большой коричнево-зеленой банке. Я пью сладкий, а Антон – без сахара. Он заботится о фигуре, а вовсе не гурман, – это он объяснил мне сам.

Еще я принесла молотый кофе, но Антон как-то сразу сказал, что кофе он не пьет. Давление, понимаешь, - мне не хочется склеить ласты раньше, чем я перестану испытывать счастье. А пока что я очень счастлив, - он тогда прижал меня к груди, и в щеку бухнуло тяжелое сердце. Неужели не врёт?

Потом мы занимаемся сексом. А мне давно уже хочется заменить слово «секс» на «любовь». Но пока страшно это сделать. Хотя, где-то в солнечном сплетении у меня давно живет теплая зверушка, которая просыпается и протирает глазки при слове «Антон».

Иногда он не спит со мной. В эти вечера у него бледное лицо, и он придерживается ладонью за левую половину груди. В такие вечера он глотает какие-то лекарства, я не хочу даже знать, что именно он пьет, но врач, угнездившийся в моей голове пожизненно, анализирует состояние и перебирает варианты, - бета-блокаторы? Антагонисты кальция? Нитроглицерин? Антон показал мне как-то маленький кошелек, с ампулами и шприцами. Вот, сказал он, если я буду умирать, введи мне это все… Как? Куда? – спохватилась я. Но он отшутился, - потом, потом, как-нибудь я тебе все объясню, проинструктирую. Но пока ведь я не умираю. Давай о чем-то веселом, если ты не против.

Глубоко ночью, когда уже скоро надо вставать и бежать, но еще совсем не хочется расставаться, мы лежим рядом. И смотрим в потолок. И рассказываем друг другу о своих самых заветных, любимых, прикормленных страхах.

Зачем-то сегодня я рассказала ему о событии, которое стало частью меня и перевернуло вверх дном равновесие. Заставив постоянно помнить о смерти. И вот теперь. Кажется, я буду получать по полной программе. Не от своего любовника… любимого… От своего психоаналитика.

- Ты слышала ведь о переносе?
- И о переносе, и контрпереносе. И о Юнге, и о Фрейде, и даже об архаических образах, мой хороший, - я целую его в ямочку над ключицей. Антон приподнимается, чуть отстраняясь.

- Вот скажи, когда ты думаешь о том, что все смертны, и твои бывшие пациенты, в частности, тоже…
- …а также смертен ты, и смертен мой Кот, и хомяк…
- …на самом  деле, ты думаешь о том, что умирать придется тебе самой.
- Ты исключительно умен, дорогой, - я только что об этом сказала тебе сама.

- Да, я не забыл, не лови меня. Я просто уточняю все моменты, объединяю их в одно целое. Тебя привлекает тематика смерти. Тебе нравится почему-то об этом думать. Представлять. Примерять. Зачем ты это делаешь?

- Я боюсь. Поэтому я об этом думаю.
- Нет. Тебе нравится это делать. Нравится бояться. Эдакий мазохизм, - сам себя пугаю, сам боюсь. Сам получаю от этого удовольствие.

- Я не мазохистка. Мне не нравится страдать.
- Не нравится? Так зачем же ты страдаешь?
- В страданиях душа человеческая совершенствуется…

- Вот! Вот оно! Эта глупость, сказанная с экрана крестьянкой. Киношный штамп, с которым идиотки, вроде тебя, носятся потом всю жизнь, запихивая собственное «я» в рамки сатиры и юмора выдающегося советского режиссера!

- Ты прекрасно знаешь, что этот вовсе не его позиция. На этом, между прочим, основана вся христианская религия.

- Религия? Глупость вся христианская на этом основана! Как можно поклоняться одному-единственному человеку, замученному на кресте! Сколько их было, таких! А поклоняются одному. Как можно было поверить в то, что он умер в искупление всех человеческих грехов, если, на протяжении веков после того, грехи творятся, и люди страдают, и ничто не говорит о том, что человечество прощено! Прощено кем?! Как можно верить мертвому человеку, который не смог спасти себя сам? На костях которого была построена церковь, убившая впоследствии миллионы! Убившая с его именем на устах. Во имя этого древнего распятого, не сумевшего спасти даже самого себя!

- …Страдание! Культ страдания – вот что есть христианская религия. Но ты же не позиционируешь себя христианкой. Я слышал от тебя достаточно доказательств тому, что ты сомневаешься в наличии такого бога. Так почему же ты говоришь эту чушь, веришь в нее, и следуешь ей? В страданиях душа совершенствуется? Ты дошла уже до уровня животного, которое жрет и отрыгивает. Ты обнимаешься с горшком, не принимая ту действительность, в которую поместила свое существование усилием собственного разума. И что? Ты оправдываешься цитатой из фильма «Формула любви»… Какая же глупость, Лола, что ты сама не видишь этого порочного круга. И веришь в это все… И действуешь, как заведенная кукла. И ключ от механизма – только в твоих руках. Но тебе хочется спихнуть свое бессилие на бога. В существовании которого ты, однако же, тоже очень сомневаешься.

- …У меня была клиентка. Молодая женщина. Привлекательная, обеспеченная, практически здоровая физически. Страдала страхом болезней. По ее предположениям, у нее был уже и туберкулез, и третья стадия сифилиса, и СПИД, и рак всего, чего угодно. Она медицинские справочники читала. Интернет, препараты прописывала себя самостоятельно – рекламу смотрела внимательно. Лечиться у психиатра она не хотела. И обследоваться даже у терапевта не желала. Лечилась себе и получала кайф.

- О каком кайфе ты говоришь, Антон? – ужас вползает мне в шею, сдавливает горло, - о каком кайфе? Она же страдала!
- Если бы она страдала, то пошла бы к врачам. Она же предпочитала ходить ко мне и годами рассказывать мне о своих симптомах.
- Почему же ты не показал ее психиатру?
- Не показал потому, что нет в нашей стране такого закона, по которому я мог бы сдать ее в дурдом, без ее на то согласия, ты сама в курсе.

- И что?
- Что, что. У нее был очередной припадок. В таких случаях она звонила мне, я должен был бросать все дела и мчаться выводить ее из приступов депрессии. В тот раз я был занят. Серьезно занят, на самом деле. И я не приехал. Она приняла все таблетки, которые ей прописывали несколько лет назад, но которые она не пожелала принимать. Но хранила их, она мне говорила.

- И что?
- Ну что. Умерла.
- Антон…

- Что «Антон»? Она умерла, потому что сама сделала свой выбор. Никакой бог ей не помог, потому что свою жизнь держала в руках только она сама. И я не считаю себя виновным в ее смерти. Она сама не захотела себя спасать. Ей самой нравилось страдать. И нравилось привлекать к себе внимание. По идее, по совести, я должен был сдать ее психиатрам. Но она сама указала мне на закон, который позволял ей страдать. Она оценивала свое состояние и свои действия. Критика, поверь мне, у нее была развита. Что я должен был сделать? Опять замыкать порочный круг существования ущербной личности? Которая сама получает наслаждение только от того, что ей плохо?

- Антон… - я сижу, обхватив руками голову, - ты говоришь, как типичный убийца… И ты же знаешь, что христианская религия осуждает самоубийство!

- Убийца? Разве? Разве я вложил в ее руки килограмм психотропных средств? Разве я отговаривал ее от лечения? Разве я препятствовал ее лечению в профильном стационаре? Нет, дорогая. Я просто взял на минуточку на себя функцию бога. Вашего христианского бога, - я не воспрепятствовал ее искреннему глубинному желанию. Я позволил осуществиться ее заветной мечте. Все свободны под солнцем, согласно вашей божественной теории. Все – дети бога. Он дал, – он и позвал. Все рады. И поверь мне, я никогда не буду страдать о том, что не примчался в очередной раз, не уговаривал ее, не утешал, не слушал весь этот ущербный бред. Каждый делает свой выбор сам. И каждый сам за него отвечает. Может, она надеялась увидеть в потустороннем мире какие-то особо яркие картины счастья? Откуда я знаю. Бог дал, – и бог взял. А по поводу греха самоубийства… Ну, ты прости меня, как можешь ты, умная женщина, не замечать этого дикого противоречия? Разве сам бог не осуществил самоубийство? Если он бог, и он против самоубийства, - как мог он сложить руки и позволить убить самого себя? Бездействие – это действие, которое заключается в непроизведении каких-либо действий, все очень просто и логично. Перед лицом вашего христианского бога я совершенно чист.

- А сам перед собой, ты чист, Антон?
- Об этом я подумаю позже. Я правильно цитирую великую писательницу?

Я молчу.

- Я рассказал тебе об этом вот зачем. Никогда не бери на себя функции бога, Лола. Вот это, о чем ты говорила, твои больные, которые, ты знаешь, стоят на пороге смерти. Это – система. Ты никогда ее не переплюнешь. Все рождаются – и все умирают. Бояться этого – можно. Но зачем, если все равно это случится? Когда ты думаешь о своей смерти, попробуй отнестись к ней, как к статистике. Ты – одна из миллионов пришедших, живущих и обреченных на смерть. А если человек не относится к этому, как к статистике, он становится нек-ро-фи-лом.

Антон улыбается, щелкает меня легонько по носу. Поднимается с постели и натягивает трусы. Сеанс окончен. И мне тоже пора домой.


*** 


Если нужно было бы сказать о счастье одним словом, я выбрала бы «покой».
Покой, нарушаемый только одной мыслью – «где штопор?»

Покой, в котором, как носки,  сложены в аккуратную стопку тревога и боль.  Задвинуты в самый дальний угол огромного, светлого дерева,  платяного шкафа. До зимы.  Мне трудно поверить в то, что эти ношеные, протертые, изъеденные соленым потом, вещи, мне никогда уже не понадобятся.   Как там говорил Антон – мазохизм? Возможно.  И поверить я не пытаюсь.

Я не пытаюсь бежать от своего диагноза. Скрученный, стреноженный крепкими колючими путами, лежит он в запасниках, на дне темной моей, заиленной, души. Потому что сейчас у меня – покой. Это счастье.

Сколько времени мне понадобилось на то, чтобы забыть Эвелину?.. Сколько длинных, мучительных дней, сколько советчиков и специалистов, сколько денег, усилий, слез и отчаяния положила я на то, чтобы забыть о несовершенстве этого мира? Я не буду считать, - потому что результат окажется очередным моим поражением.

Я не хочу помнить ничего. Не хочу думать о тех, кто меня предал, бросил, унизил. Не хочу вспоминать тех, кто приносил с собой боль и крал мою надежду. Будьте вы прокляты, и будьте счастливы, - как кому угодно. Я живу здесь и сейчас, я живу в своем городе, у моря, я хожу по его мощеным улицам, дышу его воздухом, пропитанным запахом сохнущих водорослей, рассматриваю его вековые камни, улавливаю тень столетних платанов, я живу здесь и сейчас. Я живу с Антоном.  А на все остальное мне плевать.

Я забыла о смерти, перестав чувствовать холодное ее дыхание, обжигавшее прежде затылок. Я забыла о попранных чувствах, украденных деньгах и снах, забыла все, что сковывало мне ноги. У меня осталось не так много времени, чтобы тратить его на вас, кто бы вы ни были. Я не хочу вспоминать даже ваши имена. Потому что у меня есть все для счастья. И теперь уж я его точно не упущу.

Религии, законы, оценки событий, разные мнения, политика, большая и малая, корпоративный стиль, конституционные права, веяния моды и времени. Вас нет. Потому что у меня есть Антон.

Три месяца, свободных от унитаза. Два яйца вкрутую на завтрак. Салат на обед. Кефир и булочка на ужин. Пустой холодильник. Равнодушие, благословенное равнодушие, которое я испытываю к еде. Куча сэкономленных денег. Покупка новой машины, туфли, новые книги. Понедельник, среда. Пятница – Антон. Вечерами. Как я жду этих вечеров. Как ни ждала никого и никогда в этой жизни.


***

Мой литературный вкус сформировался  еще в детстве, за чтением кулинарных книг.

 Эпоха голода, девяносто первый, наступила чуть позже. А до этого времени мама диктовала  перед уходом на работу нехитрую последовательность закладки в кипящую воду рубленого лука, морковки кружочками и мелко нарезанной картошки. Я варила первые супы, внимательно глядя в пропитанную жиром клетчатую тетрадочку. Гречневый суп – полстакана гречневой крупы, овсяный – три ложки овсяной.

Котлетный фарш, - я месила его окровавленными руками. Если добавить рис и завернуть в тонкие капустные листья – это уже голубцы. Вареники - тесто с любой начинкой, а вареники с сырым мясом – это пельмени. Каша такая, каша сякая, - в конце варки разложить сверху маленькие кусочки масла, и накрыть чистым полотенчиком. Подливка томатная, поджарка мясная, - все тонкости рабоче-крестьянского столового репертуара я постигла, не окончив даже четвертый школьный класс. 

А потом читала кулинарные книги.

Венский штрудель и маленькие рыбные пирожные из риса, - кто знал, что  так называли двадцать лет назад суши? Узбекский плов, с разложенными на горке подобранного в красных тонах бисера головками отборного чеснока.
Колбаски, морская рыба в маринаде, шашлык и аджарские хачапури, с оранжевым полузастывшим желтком на макушке. Яркие картинки сменялись одна на другую перед мысленным взором, в то время как я помешивала в эмалированной кастрюле обычный украинский борщ.

Мама не любила готовить. И моя еда скоро стала простым приемом пищи. Несмотря на горы прочитанных кулинарных книг.


Морской окунь в белом вине. Раздел «Отварная рыба»

Для рецепта Вам потребуются:
- морской окунь - 1кг
- зеленый лук - 1 пучок
- гвоздика - 3 шт.
- лавровый лист - 1 шт.
- морковь - 1 шт.
- сухое белое вино - 1 стакан
- сливочное масло - 50г
- лимонный сок - по вкусу
- петрушка (зелень) - 2 ст.л.
- эстрагон или сердечник - 2 ст.л.
- соль, перец - по вкусу
- чеснок - по вкусу

Рыба-рубинка, красный морской окунь, таращится из открытого  холодильника на Новом рынке, завораживает замороженным рубиновым взглядом. Я вспоминаю те рубины, что подарила людям, которых любила. И которые не полюбили меня.

Плохая примета - рубины. Потому подзову я к себе толстую светловолосую продавщицу в чистом синем передничке, покажу пальцем на рубиновый глаз,  выкуплю это проклятье на сегодняшний ужин. И приготовлю точно так, как сказано в загадочном рецепте, с гвоздикой и белым сухим вином…

Очищенную и промытую рыбу разделать на филе. Очищенный и вымытый лук нарезать. В морковь воткнуть гвоздику. Вино вскипятить с добавлением 1 стакана воды, посолить, в кипяток опустить лук, морковь, лавровый лист, 2-3 зубчика чеснока, добавить перец. Кипятить под крышкой несколько минут. В кипяток выложить рыбное филе. Варить на небольшом огне около 20 минут. В это время в растопленное масло положить порезанные листочки зелени и приправ, соль и перец по вкусу. Сваренную рыбу выложить на блюдо, украсить зелеными листьями салата или петрушки, обложить вареным картофелем. Масло с зеленью влить в подогретую соусницу. Подавать с зеленым салатом.

Никогда не готовьте так рыбу-рубинку. Исключительная получается дрянь. Возможно, виной тому стал дешевый «Совиньон», белое столовое вино, что продается в картонных пакетах, в магазинчике у моего дома. Возможно, нужно было бы взять нежное «Шардонне», и белая рыбная мякоть пропиталась бы тонким ароматом, а потом таяла бы во рту? Я не знаю… Навязчивый, терпкий запах дешевого вина стоит в горле. Как жаль, я испортила первую в своей жизни рыбу-рубинку. Как и все остальные, подаренные когда-то мной, рубины. Так и должно было быть.  Готовить по инструкции или рецепту – страшная глупость или самообман. Это как произведение  искусства – важно общее направление и понимание того, что с чем сочетается. Следовать надо себе и своему чувству.

Если разморозить в кипятке два килограмма мелких, несчастных креветок, креветок-детей, и воду слить. И если раздавить восемь пузатых зубчиков весеннего, с ярким вкусом, чеснока. И залить восемью ложками уксуса…

Никогда не берите для этого блюда яблочный уксус. Смешные попытки диетологов превратить трапезу в обряд исцеления - давайте оставим на потом. Потом вы сможете лечить ваши заскорузлые, промерзшие длинными зимними ночами, суставы, разжижать вашу, и без того жидкую, кровь, делать компрессы на геморройные места и мазать пятна на дряблой, стареющей коже. А сейчас возьмите простой, старый советский спиртовой уксус.  И восемь ложек влейте в ядреный чеснок.

И добавьте от души большую ложку черного молотого перца. И столько же красного. И ложку молотого кориандра. А потом по ложке соли и сахара, соли – чайную, а сахара – столовую. И еще столько же белого ядовитого порошка, которым современная пищевая промышленность, преследуя только интересы своей наживы, кормит вас беззастенчиво - в составе быстрорастворимых в помойной воде супов. Этот порошок – глутамат натрия. В японской кухне для него придуман собственный его вкус – вкус куриного бульона. У них там пять вкусов – горький, сладкий, соленый, кислый, и вкус куриного бульона. Вам не понять, маленькие мои постсоветские дети. Поэтому верьте. И сыпьте глутамат без страха. Я проверила – опухоль в мозге от него не вырастает. Хотя, возможно мне это только кажется. 

Смешайте дикую эту смесь в маленькой, красивой мисочке. А потом залейте ею креветки. И добавьте масла.

«Евреи, не жалейте заварки!» - говаривал колоритный писатель, прославивший мой город вкусным и сочным языком Молдаванки, языком, который жив и поныне, - этот чудный, этот незабываемый, этот бесконечно родной говор, по которому безошибочно всегда и везде можно узнать одессита.  А я хочу вам сказать – люди, не жалейте масла. Но не лейте оливковое,  зеленый цвет его не гармонирует с нежно-розовым, креветочным. Этот запрет гвоздем сидит в моем мозге еще с детства, его вбил Чехов. Он просто посмеялся над нарушительницей модных тенденций, которую сам же нарядил в розовое платье с зеленым поясом. «Три сестры» преследуют меня всю жизнь, потому и поливаю креветки простым подсолнечным маслом, которое без запаха и без вкуса. Лейте без жадности, - ведь есть это вам.

Если этим же маринадом, из чеснока, уксуса, глутамата, кориандра, черного и красного перца, залить отваренные мидии, а еще забросить в них обжаренную с натертой морковкой маленькую луковицу… Я не знаю, как обозвать это состояние, когда так неожиданно, в простой одесской кухоньке, и так просто, рождается кулинарный шедевр. Вот только мидии после кипятка надо облить холодной водой. Без этого никак. Без этого едкий запах моря влезет вам в ноздри, вызовет насильно картины полузасохших на берегу водорослей, и если ступать по ним быстро, не глядя под ноги – можно сильно порезать нежную ткань стопы. Потому что в этих густых водорослевых нитях запутались навечно осколки мертвых раковин, острых, как самая сладкая в мире месть.

Промойте горячие мидии холодной водой. Я делюсь  с вами тайной, которую можно постичь только методом проб и ошибок, ценой десятков килограммов испорченных отборных мидий.
 
Чтобы готовить, мне нужен покой. Покой, тогда я смогу  приготовить блюдо, а не еду. Не смесь полезных ингредиентов, по рецепту из моей школьной засаленной тетрадочки, не безликую и безвкусную «пищу», не корм, который заглотну в секунду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, а потом наклонюсь над унитазом – и с наслаждением вырву. Я хочу приготовить еду.

Я так давно не готовила просто еду.
Которую можно есть и которой можно  наслаждаться.
Которую можно не есть.
Которой можно накормить Антона.

Антон -  мой якорь в этом море покоя. Мой сон, мой глубокий вдох, без выдоха. Потому что хочется навеки задержать дыхание так, чтобы остаться в этом времени навсегда. Без перемены мест слагаемых.

Антон, он подходит мне, как замок и ключ в уравнении ферментной реакции. Как катализатор к той смеси, взорвав которую, можно получить квинтэссенцию счастья.

Он перестал говорить со мной. Перестал рыться без перчаток в измученных тощих извилинах моей несчастной коры. Перестал долбить долотом мою бедную, тонкую височную кость. Он стал просто человеком, предпочитающим свиное мясо говяжьему, свободные штаны в домашней обстановке и гель для бритья «Нивея» для чувствительной кожи. И пахнет не только «Armani Code», и пьет не только виски. Он любит чай, а рубашки вечером пахнут обычным человеческим потом. В кармане у него всегда крошечная плоская расческа. А носового платка нет.

Еще у него частенько болит сердце. Именно так, как страшнее всего, - с иррадиацией в левое плечо и под лопатку. Он стесняется этого и пьет свои таблетки в ванной. Даже если сердце прихватывает ночью, он встает и выходит в кухню. А мог бы просто оставить стакан воды у кровати. Мы оставались вдвоем на ночь всего однажды, когда жена его уезжала по каким-то делам. И домой ко мне он приходит очень редко. Мне не очень хочется приводить домой всех мужчин, которых хоть раз уложила в постель. Хоть они и думали, что уложили меня. Я боюсь слухов, соседских сплетен, полных скрытого смысла взглядов. Но иногда… иногда ночью я не сплю и смотрю цветные клипы. О том, как мы, с Антоном, взявшись за руки, переходим какой-то очень длинный-длинный мост. Не видно уже ни начала того моста, и не видно еще конца. Мост узок и крепок, опоры его сильны. Ветер только раздувает мою длинную зеленую юбку. А Антон смеется. И нет мосту ни конца, ни края …

Чаще всего мы встречаемся на квартирах. Пятьдесят – семьдесят долларов,  – вот цена маленького ненадежного счастья на одну ночь. А утром душ в чужой ванне, чужая пена для бритья, чужое полотенце и чужое зеркало. Из него на меня смотрят ярко-зеленые, сумасшедшие мои глаза. Мое цыганское счастье, перекати-поле, счастье на чужих женских слезах. Но я не хочу, и я не буду об этом думать.

Нет ничего более неважного в жизни среднего человека, чем простое чужое человеческое счастье.

***

Самые умные женщины в Одессе – дворники с моей улицы. Я вслушиваюсь в их утренние разговоры, и мне становится не по себе. Не слушать – невозможно, потому что балкон открыт, а в пять утра – тишина еще стоит на улицах, и голоса гулко разносятся внутри маленького квартала в центре. Дворники стоят, опираясь на метлы, и разговаривают. Слушать дворников – мой удел, я смиренно занимаюсь этим, как занималась бы отпущением грехом, будь я батюшкой, - нравится – не нравится, - спи, моя красавица.

Дворники знают все. Обо всех. И обо всем. Они асы в сфере внутренней и внешней политики, они боги в экономике, они полиглоты, они генералы всех армий, узкие специалисты в области венерических заболеваний, адвокаты, гейши, топ-менеджеры крупных заводов, великие театральные критики и столпы человеческой морали.

Я слушаю дворников – и каждый раз заново постигаю смысл собственной жизни. Я внутренне съеживаюсь и думаю, что вот, не наградил бог разумом, - и теперь такое горе всем моим несчастным частям тела.

Нет на свете большего эрудита, чем толстая одесская женщина с метлой. За пояс она заткнет любого и найдет самые невиданные аргументы. И ты, профессор кислых щей, будешь стоять в центре общественного внимания, полностью придавленный плитой необъятных знаний этой необыкновенной женщины. Ты раскроешь рот, и молча будешь хлопать глазами, и потом, когда разговор с тобой будет закончен по причине «а что с тобой говорить, дурак ты набитый», - ты тихо сбежишь, мокрый от пота. С ощущением безнадежности и тщетности всех твоих прошлых попыток стать хоть сколько-нибудь умнее.

Ты можешь сесть потом в свой «лексус» и, как в убежище, приехать в собственный офис. Где ты царь и бог, где толпы подчиненных смотрят тебе в рот, где денежные средства в твердой валюте по мановению твоей руки потекут с одного счета на другой. Ты можешь вечером упасть за кружкой пива с компанией таких же, как и ты, простых скромных магнатов, в ирландском пабе, и побеседовать о биржевых индексах, или о переселении душ. Но червячок униженного честолюбия будет грызть тебя до момента полного алкогольного обалдения. Потому что ты – дурак. И есть в твоем городе женщины, до которых тебе расти и расти. И не вырасти никогда. Потому что ты – не одесский дворник.

Как часто я слышу измученный мужской голос, он стонет о том, что нет в этом мире умных женщин, а те, что есть – далеки и недосягаемы по причине своей занятости, в том числе, и другими мужчинами. Как рыскают бедные, неприкаянные мужчины, обездоленные отсутствием хоть какого-нибудь женского ума, - в поисках оного. И не находят. И не с кем им поговорить, и некому их понять, и не с кем поделиться философскими выводами о бренности нашего существования.

О, несчастные!!! Вы даже не подозреваете, где спрятан тот фантастический кладезь разума, который вы ищете днем с огнем, - в недрах сознания гордого и независимого в суждениях одесского дворника!

Когда мое бедное чувство собственной значимости уже полностью подавлено, когда упала ниже плинтуса уверенность в себе, когда я уже полностью осознаю, что не быть мне в этой жизни одесским дворником, - я решительно вынимаю себя из постели и выхожу на балкон. Громким криком «здравствуйте, дамы!»  привлекаю внимание дворников, и, пользуясь внезапно наступившей тишиной,  ядовито сообщаю, что сейчас  выброшу со второго этажа на улицу содержимое своего мусорного ведра. И самый умный дворник будет убирать этот мусор, потому что обязан поддерживать чистоту на вверенном ему участке. Компания интеллектуалов ошеломленно переваривает эту, каждый раз свежую для них новость, и злобно-обреченно умолкает. В воздухе повисает недобрая тишина. Я снова ныряю под теплое одеяло и блаженно растягиваюсь, погружаясь в самый сладкий утренний сон.


                *   *   *
Счастье, в особенности чужое, не вызывает, как правило, светлых эмоций у посторонних. Обычно это соображение никем не берётся в расчёт.  Нет ничего менее важного в жизни среднего человека, чем простое, но чужое человеческое счастье. А состояние покоя достигается легко:  кого это волнует?  не берите в голову!  оно вам надо? Блаженный покой безразличия ко всему, что не есть я…

И даже в этой покойной жизни… в жизни, где есть все, а главное, где есть Антон, отчего я чувствую себя особенно счастливой...  Даже здесь самые юркие кошмары вылезают ночью из щелочек платяного шкафа  цвета светлого ореха и вползают мне в правое ухо…

В большом магазине на Среднефонтанской, где продают самую модную в этом сезоне обувь, меня мучает красавец-мулат. Он продавец. Стоит надо мной, нависает. А я, съежившись на низкой скамеечке, судорожно отвязываю от стопы толстую войлочную стельку. Зачем я привязываю ее каждый раз к ноге – я не знаю… Это не входит в решение задачи… В решение входит – отвязать. Зачем, зачем так туги эти уродливые узлы? Зачем я краснею и покрываюсь липким потом под взглядом этого откормленного красавца, кудрявого, смуглого, такого, какие нравились мне всегда, до тех пор, пока я не забила на стыдном желании обладать по-хозяйски таким вот великолепным телом.

- Што, красавица? – он говорит со мной сквозь зубы, он давно отошел бы к парочке прелестных блондинок, что хихикает в двух метрах от меня, склонившейся над позорными узлами, - Што? Не развазываетса? Шла бы ты отсуда, денег бы заработала, патом прыхады. Патом!

Он берет меня за плечо и выталкивает из магазина. А несчастный мой сапог летит вслед, вправо, так, что еще нужно до него допрыгать. На одной ноге. Потому что к другой привязана толстым канатом только эта безумная нищенская стелька.

Я натягиваю сапог и сбегаю, бегу длинным извилистым коридором; черт его знает, откуда взялись эти странные переходы в просторном пространстве шикарного магазина, и это тоже не входит в решение данной задачи…

На остановке темно. Холодно. Слезы замерзают на щеках, завтра я попытаюсь оторвать от них  длинные кусочки соленого льда – и оторву вместе с тонким слоем кожи. И на лице у меня проступит все нищенское, несчастное мое горе. Горе одинокого и никому не нужного человека.

Я стою больше часа, не рискуя сесть ни в один автобус. Что-то держит меня на этой остановке, что-то мешает уехать. Может, я стою здесь потому, что не знаю номера своего маршрута? И боюсь заблудиться в этом большом, холодном, чужом мне городе, в котором я знаю и люблю каждый уголок? Я не знаю… не знаю…

А когда прилетает ветер с запахом сосновой смолы, - я вспоминаю, что на стоянке перед магазином оставила свою машину. Джип, лендкрузер. Возвращаюсь, прохожу в распахнутые ворота торгового центра, на стоянке темно и пусто. Только горстка развеселых людей направляется от дверей магазина к дороге. Среди них – эти тоненькие блондинки, свидетельницы моего позора. За плечи их обнимает мой главный в этот момент враг – мой, потерянный для меня, мулат.

Он провожает блондинок за ворота. Останавливает такси, прощается, звонко целует их в щеки. Убогое счастье совокупившихся зверей, – вот что я вижу, затаившись за рулем своей могучей машины. И мне очень, очень не нравится это счастье.

Когда мулат идет обратно, насвистывая беззаботно восточные мотивы, фальшивя и ухмыляясь, я поворачиваю ключ зажигания. И утапливаю педаль газа. Последнее, что я вижу, - безумные, молящие глаза совокупившейся твари перед лобовым стеклом. Последнее, что слышу – хруст его тонкого черепа. Иди, гуляй, недоразвитый мозг. Тебе давно пора было бы набраться ума. Возможно, на свободе тебе будет гораздо легче это сделать.

- Кого ты хочешь убить? – Устало и хрипло спрашивает Антон, - я рассказываю ему об этом сне, - Говори быстро, первое, что придет в голову.
Я отшучиваюсь.
- Тебя!

Целую его в шею, смеюсь. В жизни не должно быть места ночным кошмарам. Особенно, если это такая хорошая жизнь, как началась у меня, и которая должна никогда не закончиться. Хотя маленький, тревожный червяк прогрызает мне в горле дырочку. Он просыпается тогда, когда Антон звонит и говорит, что сегодня вырваться он не сможет.


КРИЗИС


Креветки и мидии. Я часто покупаю их на Греческой площади, после работы. Ставлю машину на кругу, парковщик в зеленой жилетке знает, как глупо я выруливаю задом, и ставит машину так, чтобы я могла выехать без него.

Антон любит морепродукты. Я готовлю кальмары, морские гребешки, диковинную рыбу, притаскиваю с собой в маленьких судочках. Он говорит, что это вкуснее, чем в ресторане. Мне нравится производить на него впечатление.

  Но сегодня я без машины.

Выхожу из бокса, где оставила машину для замены масла, топливного, воздушного и масляного фильтров. Вечером я смогу забрать? Хорошо, спасибо, Лешенька, ты великий механик, я буду к шести обязательно, чмок тебя, машинный бог.

Лёха на мгновение выныривает из разверзнутого машинного чрева, подмигивает  одним глазом за отблеском тонких очков, и его интеллигентное лицо снова приобретает осмысленность, свойственную молодому любовнику, всецело погруженному в исследование вожделенного женского тела.

Подхожу к дороге и поднимаю руку. Маршрутка подбирает меня быстро, и я думаю, что не так уж и страшно ездить в общественном транспорте, просто, наверное, времени нужно больше.

Пробираюсь по салону, нахожу свободное место. Здесь и брошу якорь.

И тут я понимаю, что не случайно, совсем не случайно сложились так обстоятельства, что я должна была зайти в эту маршрутку, – потому чтоБЕЗ «Я» я должна была увидеть эту девушку.

Она сидит у окна, кудрявая смуглая девушка, лет восемнадцати. И,  кажется, что вот сейчас, в эту самую минуту, сгустки самого горького в мире разочарования должны повиснуть над могилами Рембрандта и Микеланджело, и повернуться в гробу должен Густав Климт. Потому что нет в мире красоты более печальной, сочной, чувственной, желанной и выразительной, чем та, что предстала  передо мной.

Ее нежное  лицо, с обращенным внутрь себя взглядом… Крутые завитки черных волос на покрытых золотистым пушком висках. Глаза цвета самой темной ночи, с ее запахом маттиолы и взбрыкиваниями непослушного ветерка. Ресницы, отбрасывающие тень на полмира, где сейчас нет солнца, - потому что солнце пришло на время к нам. Узкие  запястья, наверное, хорошо их целовать, повернув вот так руку – и припасть нетерпеливыми губами к  синим жилочкам, ощутить пульс, и почувствовать трепетное тепло. Ямочки над ключицами, в них можно налить молока и меда, и слизывать неторопливо, и вдыхать запах ее волос. Соски ее похожи на черный южный виноград, на две самые крупные, спелые виноградины, уже готовые лопнуть от переполняющего их сока. Хочется сдавить их губами, - чтобы брызнул горячий, кисло-сладкий сок. 

 Я провела бы кончиками пальцев снизу по налитым грудям, а потом по ложбинке на ее спине. Пальцы были бы сухи и горячи. А потом проникла бы рукой между ее ног – и ощутила бы горячую влагу. Я знаю, что кожа там нежная,  бархатная и горячая. Я думаю, как жаль, что я не мужчина, и нет у меня члена, чтобы всунуть его девушке между ног так, чтобы она застонала, и чтобы запрокинулся взгляд, и не могу я обнять ее живот, и дышать ее запахами, и слизывать пот…

МояБЕЗ «моя» муза, та, которая сейчас завладела всем моим телом, не подозревая этого, поворачивает свою точеную головку к подруге, и гром раздается в моей голове вместе со звуками ее голоса, - какой грудной, бархатный, томный голос… я бы слушала его ночью…

- ****ь, какая же сука, эта ****ая математичка, - говорит моя Суламифь, - папаня предлагал ей штуку баксов за экзамен, а она отказалась. Тварь. Заебала. Вообще уже охуела, - они там все нищие, эти преподы, должна была взять бабки и заткнуться в тряпочку. Нет, она выкобенивается, ей, *****, знания нужны. Ну, погоди, сука, я тебе еще пристрою.

Рембрандт, Микеланджело и Густав Климт переворачиваются в своих могилах. А я слепо иду к двери и выхожу из маршрутки. Задолго до своей остановки.

Шлепаю пешком до площади, вдоль Пушкинской, под старыми платанами. А вороны кричат вслед что-то гадкое, пошлое, как проклятие сифилитической ведьмы.


***

Я думала даже о том, нужно ли мне об этом думать. Этакая лента Мебиуса перевернутого сознания, которое, искажаясь, искажает и представления о себе самом.

Потом я думала, нужно ли было мне это увидеть. С одной стороны, нужно, полезно и информативно. И дает хороший пинок под зад на пути развития личности. Если личность еще, конечно, существует, хоть в сколько-нибудь целом виде.

А потом я думала, что не нужно было мне этого видеть. Потому что спокойное существование в теплой паутинке ложных представлений гораздо более способствует хорошему сну и пищеварению. Пищеварение как раз для меня очень актуально. А ложность или истинность представлений о мире зависит только от позиции наблюдателя. Положение внутри или снаружи паутинки – вот что определяет, на самом деле, истинность представлений. И гораздо более выгодно выбрать положение, чем выбирать между правдой и ложью.

Но иногда, помимо воли наблюдателя, его выбрасывает из насиженной паутинки невидимая сила. Чертик или ангел снова бросают монетку и принимают  решение, кто-то из них, в итоге, побеждает.

Кому принадлежал тот выбор, который заставил меня оказаться вечером в «Йокогаме», я так и не могу понять. Приписываемые чертику злые силы, или добрые силы, соотносимые с ангелом? Какая из них сыграла тогда свою роль? Мое появление в ресторане – это было добро или зло? То знание, которое я тогда получила – это была воля бога или дьявола?

Чашка кофе и сигарета, - собственно, от «Йокогамы» тем вечером мне не нужно было больше ничего. Просто убить час времени по дороге с работы до тайного убежища, в котором проходят наши встречи. Домой идти не хочется, - что ждет меня дома? Одиночество? Телевизор? Кот с полупрезрительной гримасой на приплюснутом лице, с этими подозрительными зелеными, не по породе, глазами? Глаза у него, по всем канонам, должны были стать янтарными. Но так и не стали. Брак в породе. Как и все ублюдки, мой Кот чрезвычайно умен, и иногда мне хочется быть ублюдком тоже.

Короче, домой не хотелось. Не хотелось ни переодеваться, ни есть, ни бежать потом сломя голову, чтобы не опоздать, как же – каждая минута с любимым – это минута настоящей жизни, и что может быть прекрасней, чем именно такими минутами и жить.

«Йокогама», как обычно, сумрачна, приглушена. Официанты в черном неслышно скользят легкими тапочками. Мой любимый столик занят, - вижу издалека. Пробираюсь в противоположный уголок, возле окна. В окне маленький бежевый мопс морщит лобик, собирает в гармошку квадратное тельце и тужится, тужится на клумбе. Какает. Как раз напротив «Йокогамы».

Иногда вопросы свободы слова и личности вызывают во мне ассоциации с какающим напротив ресторана мопсиком. Тебя водят на поводке, и тебе устанавливают время выгула. Но зато ты можешь спокойно какать в центре города и безнаказанно гавкать на прохожих. Не разбираясь в их должностях, гражданстве и правах.

Мальчик в черном, с высоким чистым лбом, с забранными в хвостик длинными волосами, улыбается,  приносит кофе, квадратную вазочку с кусками разноцветного сахара. Зажигает маленькую свечу в центре стола. У мальчика красивые мускулистые руки. Юность всегда красива. Когда я буду совсем одинока, может, я и приду к тебе в спортзал. И начну тягать железяки где-то рядом с тобой. Но это только тогда, когда мне будет все равно, о чем говорить. Потому что сейчас я предпочитаю увядающую зрелость, напичканную разнородной мудростью. Наверное, это такой период. Мне хочется, чтобы он продлился как можно дольше.

Прикуриваю. Это мой вечер, и хорошо, что он так спокойно начинается.

В сумке заворочался телефон, я пристраиваю сигарету на край пепельницы, выуживаю его  наощупь, ориентируясь на дрожащее тельце. Нажимаю на зеленую трубочку.

- Лола… Лола, здравствуй, милая моя, дорогая, здравствуй! Лола, я не могу приехать сегодня. У меня тут ужас, что дома. У Тани боли, рвота, я везу ее сейчас к Виталику в областную, в хирургию. Как бы не было аппендицита… Я не приеду. Прости, видишь, как все это получается. Я позвоню тебе. Не грусти. Я не могу долго говорить, - мы уже собираемся выходить, это я заскочил в туалет. Маленькая, целую тебя. Все будет хорошо.

- О, господи, Антон!  Все, езжай, я поняла. Все будет хорошо. Целую тебя.

Вот и все. Необходимость в кофе отпала. На меня наползает скука. Даже маленький мопс ушел, оставив после себя совершенную, изящную какашку.

Я докуриваю сигарету, вглядываясь в лица посетителей.
На «нашем» привычном месте, в противоположном конце ряда столов, сидит Антон.
И смотрит в окно.

Странное оцепенение охватывает плечи. И дыхание сбивается, - я забываю сделать выдох. Так и сижу, надутая давно использованным воздухом, без кислорода. Наверное, поэтому у меня начинает стучать в висках.

Антон смотрит в окно, и губы его шевелятся.  Я замираю, пытаясь услышать слова, но тихий гул голосов вязким киселем покрывает обрывки слов. Они не долетают до меня, зависая и растворяясь где-то посередине, у дверей. В двери постоянно входят люди, выходят другие люди, кто-то задерживается, кто-то брызгает смехом, и смех мелкими хрусталиками падает на пол, звеня и затихая каждым звуком по отдельности.

Ладонью Антон прикрывает хрупкую женскую кисть. Лицо девушки обращено ко мне профилем, я различаю полупрозрачное  розовое ухо.

Я понимаю, что шепчут сейчас его губы. Или о сине-зелёном преклонении, о его силе и о женской слабости. «Самое тяжкое одиночество – это одиночество вдвоем».
Жадно вглядываюсь в лицо очередной жертвы.
Если бы я сейчас сидела на ее месте, у меня был бы точно такой скорбный излом рта.
И точно так же приподняты брови, в каком-то горьком удивлении.
И глаза были бы направлены в окно, но я смотрела бы просто в никуда.
А я сижу здесь и вижу.
Рядом с моим любовником сидит другая женщина.

…потому что в этот самый момент он раздвоившись, переживая и нарушая правила, гонит по дороге на поселок Котовского, в отделение полостной хирургии. Там Володька, однокашник, серьезный хирург. А жена в опасности. Потому что у нее боли и рвота. Не дай бог, острый аппендицит.

«Самое тяжкое одиночество – это одиночество вдвоем».

Другая женщина. Я видела ее несколько раз. Иногда я приезжала к его офису чуть раньше, на пару минут, до начала сеанса психоанализа. И положив уже дверь на массивную ручку столетней, в резных завитушках, двери парадного, сталкивалась с ней лицом к лицу.

Мне всегда нравилось, что ты оставил эти старые двери. Современная отделка – и эта старая дверь, - мне импонировал твой вкус в сочетании несочетаемого. В стремлении сохранить крошечную часть вечности и незыблемости как раз тогда, когда больше всего страхов у твоих  больных связаны  именно с отсутствием  надежной опоры.

Она выходила легко, не глядя на меня и не видя. Ее страхи и проблемы оставались в твоем кабинете, в складках тяжелых штор, в уголках кресел, под кушеткой, в закоулочках под столом, между блестящими листьями откормленных фикусов. Кто следил за твоими растениями, Антон? Я часто думала об этом, но спросить ни разу не осмелилась. Просто представляла тебя с мягкой тряпочкой и пульверизатором в руках, с баллончиком жидкого воска для опрыскивания листьев, с леечкой, наполненной отстоянной водой.

Или не было у нее никаких страхов и проблем?

Сейчас мне кажется, что слишком легко и уверенно направлялась она к ярко-красному «Сузуки Гранд Витара». Взвизгивала сигнализация, девушка запрыгивала в машину, а потом изящно выруливала, между припаркованных у дома автомобилей. Наверное, проблем не было. Или были, но ты успешно их решал. Успешнее, чем мои. Или она была изначально нормальнее.

А может, это и есть его больная жена, которая всегда так внимательно ухаживала за цветами, (до моего визита), а потом уезжала на красном джипе домой или по своим делам. И не было у нее никаких страхов, которые можно было бы оставить в мягких уголках мебели. Кроме, наверное, одного, - как бы не потерять тебя, Антон, в этом сонме почитательниц твоего психотерапевтического дара. И сейчас, в дороге в областную клиническую больницу, у нее внезапно прекратились и боли, и рвота, и вы решили отметить это счастливое событие порцией сашими. 

Он притягивает ее за плечи к себе. Она склоняет голову и хрупкими тонкими пальцами рвет красную бумажную салфетку.

Кажется, что мои уши кто-то оторвал и по отдельности положил в кипяток. Но я продолжаю их ощущать. И горячая пенная масса уже дышит и сыто ворочается в животе, сонно переворачивается, шлепается, лопаются крупные пузыри. Масса растет и поднимается вверх по пищеводу. Обнимает изнутри меня за шею, ласкает пространство под языком, где расположены слюнные железы. Яркая телесная радость охватывает мои слюнные железы, и они начинают неустанно производить тонны жидкой горячей слюны, смеясь, догоняя друг друга в стремлении выполнить за день годовую норму.

Чистый юноша с хвостиком, в длинном фирменном фартуке, с красивыми мускулистыми руками, смотрит настороженно, не отходя от моего стола. «Вам плохо?» И тихое участие, тихое, без привлечения ко мне того внимания, которого я в этот момент боюсь больше всего, - взрезает накрывающую меня пелену сомнамбулического ужаса.

Я блюю.
Блюю на стол, под стол, на колени.
В маленькую кофейную чашку, в квадратную вазочку с кусочками разноцветного сахара.
На платье, на босоножки, на выкрашенные красным лаком ногти на руках и ногах.
На сумку, телефон, спички, сигаретную пачку.

Я блюю на весь этот ресторан, на всю свою неудавшуюся, такую «успешную», как казалось мне когда-то, жизнь. На тебя, Антон, на твою спутницу с горестным изломом породистого рта, на нежные ее руки и высокую грудь. На жену твою, на нашу маленькую квартирку для встреч. На маленького белого ангела справа и антрацитового чертика слева.

Реакция возникает только у последних персонажей этого замедленного действа.

- А чего ты хотела, собственно? – возмущается заблеванный ангелок, оттирая с белоснежных крыльев вонючие, кислые брызги, - чего ты хотела? Ты же сама была так непреклонно убеждена в том, что нет ничего более неважного, чем чужое несчастье? Ты же сама всю дорогу применяла теорию относительности зла, - и к тому, к чему она клеилась, и к тому, с чем она  никаким боком не цеплялась.

Я ворочаю горячими глазами, это так трудно удается одновременно с извержением потоков блевотины, - ах ты, сволочь, мелкая пернатая сволочь, как это подло – окунуть меня в этот кошмар и потом рассудительно объяснять мне несостоятельность каких-то невинных  слов. А бедный ухоженный официант стоит, заворожено уставившись мне в лицо, - вероятно, это вращение глазами прибило его начисто. Не бойся, мальчик, мне нужно только понять, кто из них виноват в этом во  всем. И я уйду. Все будет хорошо.

- Да, дорогая, люди приходят и уходят, - черный рогатый зверек на левом плече уже протер глазки, и теперь они весело блестят, - разве ты к этому еще не привыкла? Навсегда остаются только самые верные страхи, кошмары, мании, вредные привычки, грехи и тяжелые воспоминания детства. Как, например, то, когда папа уронил тебя в море, и ты тонула, раскрыв глаза и внимательно вглядываясь в блики солнечных лучей, запутавшихся в легкой пене волн. Ты ведь помнишь, как отдалялся и отдалялся от тебя свет, и эту невыразимую телесную легкость, с которой ты уходила на светлое и чистое песочное дно? Сколько тебе было тогда? Шесть лет? Вспомни, ведь именно с тех пор ты истошно боишься умереть. Хотя прекрасно знаешь, что умирать – легко, приятно и быстро. Вот только мы никак в толк не возьмем, почему ты до сих пор не хочешь в это поверить…

Они одновременно спрыгивают с моих плеч и резво уносятся вглубь нарядного помещения ресторана. Оставляют только на полу маленькие пятнышки рвоты в виде совершенно одинаковых, у обоих, подковок. Оказывается, что и у ангелов есть бесшумные  копытца. Как интересно,БЕЗ «А» а я и не знала…

Официант участливо склоняется надо мной, спрашивает, уже в десятый, наверное, раз, не нужно ли вызвать врача. Мне стыдно. Врача не нужно, нет, мне уже легче, спасибо вам, и простите… мне было так плохо, я не знаю, что случилось со мной.

Достаю из кошелька двадцать долларов, легонько всовываю их в карман его длинного фартука. Я пойду… пойду… простите меня… у меня просто совсем уже нет сил…

Главное теперь – уйти так, чтобы меня не заметил Антон.

Я прекрасно помню, что говорил психоаналитик  Антон о необходимости переживать, а не пережевывать чувства. Мгновенный приступ, вспышка, очередной криз моего обычного состояния – вовсе не повод прекратить терапию. Я должна взять себя в руки, охладить кипящий мозг, собрать разбрызганные эмоции и жить так, как желала бы для себя сама.

Я не звоню Антону и не выкрикиваю обличительные тирады. Не пишу ему записок с обвинениями в предательстве. Не высказываю ни единого слова недовольства. Я знаю о нем то, что может когда-то мне пригодиться. Для чего – пока не знаю. Но хорошо помню о том, что месть должна подаваться в холодном виде. Не переживай, Антон, я справлюсь с собой. Ну, и с тобой тоже. Надо только подождать. А чтобы подождать, у меня есть масса развлечений. Работа, рвота, Кот и хомяк. Книги, наконец, какое-то вязание и литература периода декаданса. И вынашивание плана мести. Как долгожданную беременность, месть нужно сначала выносить. А потом родить. Родить так, чтобы любой акушер-гинеколог поставил десять баллов по шкале Апгар. В конце концов, мне не пятнадцать лет, чтобы я не могла сделать в своей жизни что-то значимое. Погоди. Я должна только немного подумать.


***

В субботу на Главпочтамте тихо.

Я пришла сюда с торбами, полными овощей и мяса, сделав небольшой крюк по дороге от Нового базара к своему дому. Если идти по Садовой, от Соборной площади в сторону Нового рынка, то справа, на желтой стене старого дома, написано «Лола поц».

Почему Лола поц, и почему поц, – именно Лола, непонятно, не расшифровано, не объяснено никак. Но я объясняю себе эту надпись только великой мудростью Вселенной. Кому, как не ей знать мой стойкий диагноз, мое дурацкое простодушие, доверчивость и способность быть использованной всеми, кто только захотел бы мною попользоваться. О том, что Антон меня использует, я догадалась только вчера, в «Йокогаме». Но вот как, каким образом и для чего, – мне пока непонятно. Когда я разгадаю этот квест, надпись будет стерта. Даже если мне придется прийти сюда самой, с ведром и тряпкой, и смыть ее, стирая пальцы о жесткую поверхность крашеного известняка.

Я захожу в здание Главпочтамта, минуя маленькую будочку тощего охранника. Какую же спокойную, не напрягающую должность выбрал ты, юноша средних лет. Насколько тебе должно хватать то ли зарплаты, то ли мелкости твоих потребностей, чтобы  закупорить себя в трех три кубических метра толстого стекла и сидеть здесь, ожидая у моря погоды? В какой степени должен быть ты буддистом, чтобы терпеть эти нищенские деньги и взгляды, взгляды, взгляды каждый день, каждый час и каждую минуту?

Впрочем, это не мое дело. Каждому – по потребностям. И я не понимаю, почему запретили «Майн Камф», - никогда идея, не подкрепленная конкретными действиями, не может принести разрушение. Впрочем, я знаю…  Если «Майн Кампф» доверить прочитать охраннику Главпочтамта, можно ожидать два варианта реакции. Либо он вообще ничего не поймет, либо возьмет дубину и пойдет крушить все. Потому что невозможно сидеть в трех застекленных кубометрах пространства целый день и чувствовать себя человеком. В отличие от  тех, кто сидят в сессионном зале и чувствуют себя хозяевами страны и жизни.

В помещении, где мне нужно купить большие конверты и марки, чтобы разослать во все адреса кляузу на сотрудников налоговой милиции, порученную большим боссом, светло и тихо. Подхожу к семнадцатому окну, там маленькая очередь, - бабушка в наглаженных брюках и алкоголик. Ощущение, что свою печень он несет перед собой в руках, охватывает меня сразу и не отпускает до тех пор, пока, удовлетворенный покупкой десятка марок, пьянчуга не уходит.

- О, смотри, вон твоя сумасшедшая идет! – молоденькая кассирша обращается к женщине постарше, которая сидит в окошке номер восемнадцать, с вывеской «Украинская национальная лотерея». Оглядываю и замираю. Сюда идет девушка из «Йокогамы». Розовое ухо, изящные руки, которые накрывал ладонями Антон, декламируя сине-зелёные стихи.

Глядя прямо перед собой, она подходит к окошку, вытаскивает из кошелька стопку тоненьких квитанций. Протягивает лотерейной начальнице и нервно переступает с ноги на ногу. Неужели. И впрямь, надеется на выигрыш? Мне становится интересно, отхожу на пару шагов назад и наблюдаю. Вот это новости…

Тетка по очереди всовывает принесенные билеты в автомат, тот втягивает их и выплевывает, иногда издавая электронную поздравительную мелодию. Выражение лица девицы становится все более напряженным. К тому моменту, когда все билеты оказываются проверенными, лицо ее уже полно отчаяния. Она хватает эти маленькие кусочки бумаги двумя ладонями, комкает, подбрасывает вверх, упавшие на пол топчет ногами. Что это за истерика? Я понимаю, что недоумеваю в этой ситуации только я, - девушка, с красным лицом и спутанными волосами рыдает громко, на весь зал, закрывая ладонями глаза, а тетки в окошках безмятежны и выражение их лиц неприступно-каменное.

Когда, расшвыряв остатки лотерейных билетов, она проносится к двери и исчезает, я избавляюсь от оцепенения.

Вылетаю вслед за ней на улицу и успеваю запомнить номер красного «Сузуки Гранд Витара».

***

Временное затишье, наступившее в голове в ходе прохождения психоанализа, закончилось. Я совершенно четко это чувствую. Более того, мне на это уже наплевать.

Снова и снова хожу на рынок за помидорами, болгарским перцем и капустой. Вру знакомым продавцам, что консервирую продукты на зиму, – для себя, для соседей, для родителей, для друзей, для сотрудников. Потому что у меня это хорошо получается, и какая-никакая, - а прибавка к зарплате. Мне плевать, что выгляжу неубедительно, что отвыкшие от домашней работы руки  выдают меня с головой при внимательном взгляде. Пусть.

Я жую и жую. И хожу к унитазу. Обнимаю его, избавляясь от центнеров съеденной пищи. И неустанно думаю. В голове варится Антон под холодным соусом сладкой мести. Когда-нибудь, милый,  я вырву и тобой. Нужно только время. И тогда я стану совершенно свободной.

***

Петрович, начальник службы безопасности офиса, подозрителен и хмур.

- Зачем это тебе? Ты решила кого-то выследить?

- Нужно мне, - решаю врать по минимуму. Откуда я знаю, может, за этим номером скрывается преступный авторитет, и Петрович решит, что я каким-то образом пытаюсь встать у авторитета на  пути. Хлопот не оберешься.

- На этой машине ездит девушка, я видела ее с человеком, который практически решил на мне жениться. Ты же не хочешь, Петрович, чтобы я осталась обманутой в лучших чувствах?

- Точно? Ну, смотри мне… Узнаю, что наворотила делов, – отмазывать не буду. Я предупредил.

Прищурившись, отодвигает от глаз руку с телефоном, ищет нужный номер. Иди отсюда, - показывает мне головой. Я ретируюсь, прикрываю за собой дверь. Это его личное дело, с кем он там общается в ГАИ. Мне же нужен только адрес.

Адрес появляется к вечеру. А еще имя. Ее зовут Вероника.
Вот по добытому адресу я и направляюсь  после работы.

Новый высотный дом, в парковой зоне, у моря, из «элитных». Из тех, где в подъезде сидит консьержка, куда не прорваться без рекомендаций и документов. И наверняка, консьержка эта двухметрового роста и при пистолете. Вот черт. А чего же я ожидала?

Красного джипа пока не видно.  Наверное, Вероничка где-то ездит. Или «лечится». Или тренирует упругие ягодицы. Надо ждать. Только как-то так, чтобы она не заметила. Хотя вряд ли она меня узнает. Машину она точно не запомнила, - я ставлю ее далеко от офиса Антона, на маленькой площадке возле продуктового подвальчика. А уж рассматривать лицо в окне автомобиля точно не станет. Не тот характер, по крайней мере, мне так кажется.

Я сижу полчаса, час, полтора возле дома. Иногда меняю позу, иногда диски в магнитофоне. Читать – в машине всегда валяется какая-то книжка, - не решаюсь. Пропустить Антонову пациентку ее можно в момент, поэтому не хочу отвлекаться. Часа через два начинают болеть глаза от усталости, (и живот сводит в приступе голода.

Но сижу я не зря. Потому что к среднему подъезду подкатывает «Сузуки Гранд Витара», и из него выходит она. Вероника.

Можно уезжать. Все равно сегодня  я больше ничего не выжму. Но я знаю, в каком она живет подъезде. Завтра попробую поискать тут бабушек. В детективах написано, что это самый лучший, простой и достоверный, источник информации. Проверим. Если бабушки не дадут мне пинка под зад, возможно, я  кое-что сумею выяснить.


В обеденный перерыв вторника я говорю на работе, что уезжаю к врачу и задержусь. Анжела недовольно кивает, - хорошо. И я направляюсь к знакомому дому. Интересно, сидят ли там бабушки у подъезда? Вряд ли тут успел кто-то состариться, - на вид дому лет пять. Разве что старушек сюда привезли. Но тогда что они могут знать о соседке? Которая, сто процентов, с ними, в лучшем случае, небрежно здоровается. Посмотрим, короче. Замышлять неудачу – самый провальный путь. В таком случае можно не дергаться. Пусть мне сегодня повезет.

По дорожке возле дома прогуливается молодая женщина. Одной рукой она держит за ручку малыша, тот топает пухлыми ножками в перевязочках, другой – толкает перед собой пустую коляску. Судя по коляске, по элегантно-крестьянскому стилю ее наряда, женщина вполне может жить в таком доме. Или в  похожем на него другом. Ну, или в таком же, но не хуже. Правда,  тогда  мне повезет меньше.

- Здравствуйте, - я подхожу к ней, улыбаясь, - а вы здесь живете, в этом доме?

- Добрый день, - у нее неожиданно высокий свежий голос. Девушка настороженно рассматривает меня, но я улыбаюсь, демонстрирую открытость и некоторую неловкость. Самая большая ошибка, которую можно сейчас допустить, - это показать самоуверенность, присущую сотрудникам канадской компании. И я стараюсь быть умеренно смущенной.

- Да, в этом, а что вы хотели?
- Простите меня, я понимаю, что отвлекаю вас, но просто мне спросить больше некого, я здесь никого не знаю.

- Ничего, ничего, спрашивайте, мы гуляем, видите? – она показывает взглядом на малыша, который стоит, задрав кудрявую головенку,  и очень внимательно, серьезно рассматривает меня снизу. Не хочется врать, глядя в эти чистые глаза. Перевожу взгляд на маму и начинаю путаться в показаниях.

- Я подружку ищу, институтскую. Мы учились вместе, лет восемь назад (я говорю так, потому что Вероника моложе меня, значит, я поступила позже, все сходится). А потом я уехала жить в другой город, и потеряла ее. И встретила недавно совершенно случайно, в магазине. Она сказала мне, в каком доме живет, и адрес дала, и телефон. Я в свой телефон забила. А потом я его потеряла. Вот только дом запомнила. А квартиру – нет. Теперь не знаю, как отыскать ее.

Юная мамочка морщит лобик.

- А как зовут вашу подружку? Чем она занимается?
- Зовут Вероника. Не знаю даже, кем она работает, да и работает ли вообще. Но, может, вы знаете?

- Вероника? Да знаю, конечно. Мы дружим, по-соседски. Она с малым моим иногда сидит. Говорит, что сделает из него программиста, это ее специальность. А вы тоже программист?
- Я? Нет. Я бросила давно эту работу. У меня не хватает ума (вот здесь я точно не вру!). А у Вероники ума всегда было больше, чем нужно.

- О, это точно. Знаете, она составила какую-то хитрую программу, которая выдает расклад случайных чисел, но как-то хитро. Вероника надеется выиграть миллион в лотерею.

- Миллион чего? – я делаю непонимающее лицо, тщательно скрывая, что кое-что начинает для меня проясняться.

- Долларов, конечно. Что такое миллион в местной валюте? Пшик. Хотя и он пригодился бы. Но она такие выигрыши даже не берет. У нее муж хороший, да и сама она нормально зарабатывает. Говорит, ей это нужно, чтобы понять, родилась она случайно – или судьба, все-таки, что-то имела  в виду  тогда.

- Когда – тогда? – поднимаю брови, что это еще за загадки такие, как интересно!

- Ну когда ее личный сперматозоид, папы ее, то есть, оплодотворил ее личную, которая мамина, яйцеклетку! – девушка слегка раздражена моей тупостью.

- А-а-а… понятно. Ну и как? Отметила ее судьба?

- Да вроде нет, пока, - молодая мама пожимает плечами, - я  вообще считаю, что это глупо. Каждый раз ведь отсчет вероятности выигрыша откатывается назад, процент вероятности не  увеличивается с учетом накопленного опыта. И деньги, потраченные на неудачный розыгрыш, просто  суммируются, никак не увеличивая шанс сорвать джек-пот.

- Вы так хорошо разбираетесь в теории вероятности! – восхищенно округляю глаза.

- Да ну что вы. Просто тут же и коню понятно, как это работает. Да и Ника все уши уже прожужжала. Глупо, наверное, все это. А может, глупо в это не верить. Не знаю. Мне как-то все равно, у меня другие заботы. Видите, какой резвый он у меня, - кивает на малыша, который уже присел и тихонько раскапывает пальцами муравейник по ту сторону низкого бордюра. Муравьи еще не проснулись, но вот-вот в муравьином замке грянет тревога, забьет неслышный людям набат, и многочисленный полк маленьких насекомых ринется на защиту своей муравьиной матки, прямо  по пухлым ручкам хулиганской детишки.

- Вставай, вставай быстренько, ну куда ты полез! Господи, ни минуты покоя!

- Извините, нам пора уже идти, кушать и спать. У нас режим, - говорит она гордо, и я с сожалением отпускаю ее, моего невольного информатора. Хотя… может и хорошо, что она ушла. Тем больше шансов, что она не вспомнит обо мне, и не бросится рассказывать своей, увлеченный теорией выигрыша, подруге о странной длинноносой женщине, что пришла сегодня выяснять подробности Вероникиной жизни.

- Кстати, - спохватывается она, - так что передать Нике? Куда ей перезвонить?
- Да, конечно, передайте, пожалуйста, вот мой телефон.

Я пишу на выдранном из блокнота листке почти свой номер, только с двумя другими цифрами в конце. Надо ведь, чтобы автомат не сказал Веронике, что «набранный  номер не существует», если я напишу полную чушь. Вручаю девушке.

- Как вас зовут? - спрашиваю ее.
- Наташа.
- А меня Ольга. Очень приятно было познакомиться. Надеюсь, мы еще встретимся, даже втроем.

  Я  уезжаю сытая, с ощущением добычи.


* * *


В следующую субботу дежурю у Главпочтамта с самого утра. Неизвестно, когда просыпается Вероника, и когда приходит к окошку номер восемнадцать. Возможно, неделю назад она была здесь вообще случайно, тогда моя попытка заранее обречена на провал. Но лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал. Я сижу в маленькой забегаловке напротив почты, у окна, пью уже четвертую чашку чая и жду. Жду, когда появится красный «Сузуки Гранд Витара».

Наверное, в этот раз моя маленькая черно-белая парочка, чертик и ангелочек, пришли к какому-то согласию и решили помочь, чтобы лучше развлечься. Джип останавливается у входа на почту в полдень. Красотка выпрыгивает из него и взлетает по ступенькам, скрывается за высокой резной дверью.

Я расплачиваюсь за чай, я готова уйти в любой момент. Но выходить не спешу. Боюсь, что везение закончится, и Вероника обратит на меня внимание раньше времени, узнает. Тогда план, еще не знаю, в чем он точно состоит, провалится.

Ждать долго не приходится. Минут через пятнадцать Вероника выскакивает из дверей. Руки закрывают лицо, волосы встрепаны. Я резво выбегаю из своего убежища, чтобы не проворонить, и, направляясь к ней, успеваю оценить сдержанную элегантность ее одежды. На льняных брюках и бирюзовой майке – ни единой надписи с указанием марки, то же самое и с сумкой из тонкой, ненавязчиво блестящей кожи. Босоножки из цветных ремешком я видела в витрине «Балдинини», цена -скромная тысяча долларов. И квадратные часы из тусклого белого металла на бирюзовом лаковом ремешке. Все. Нет украшений, нет броского макияжа, все сдержанно и богато. У тебя хороший вкус, Антон, поздравляю. Есть только один маленький недостаток. Обе мы, твои женщины, - сумасшедшие, Каждая - по-своему. Но каждая настолько ярко и индивидуально чокнутая, что может служить образцово-показательным бриллиантом в твоей коллекции психов. Вот только я еще не понимаю, зачем тебе это нужно. Но я обязательно это пойму.

- Что-то случилось у вас? Почему вы плачете? Я могу вам помочь? – осторожно склоняюсь к ней, сидящей на корточках у водительской двери. Ей не хватило сил даже сесть в салон, бедная моя, маленькая девочка, она размазывает слезы по лицу, летний пот и слезы оставляют трогательные, какие-то даже детские, разводы на щеках.

Она только всхлипывает.

- Не надо так плакать. У вас кто-то умер? – я стараюсь быть тихой и участливой, я не воспринимаю ее как врага, я знаю о ней все, я понимаю, что сейчас она – такая же жертва, как и я. Жертвы всех стран, объединяйтесь. Объединяйтесь в борьбе против своих поработителей. Я пока не знаю, нужна ли она мне будет в этой, еще не объявленной войне, не помешает ли мне она, и поможет ли, но я уже готова отнестись к ней по всем правилам обращения с военнопленными. Потому что она –не виновна.

- Нет, не умер, - она высвобождает лицо из спутанной гривы волос, поднимает на меня глаза в красных прожилках, - спасибо. У меня все хорошо…

- Как может быть все хорошо, если вы так плачете? Давайте, я накапаю вам корвалол, - достаю флакончик из недр забитой хламом (косметичка, права, паспорт, блокнот, расческа, мелочь, грязные салфетки, какие-то бумажки, кошелек, сережка, что сломалась полгода назад, маленький пластиковый стаканчик, полбутылочки тепловатой воды, – на всякий случай, анаприлин, - я опытный сердечник, с постоянно нависшей угрозой пароксизмальной тахикардии). Давайте, вам же еще ехать… или довезти вас? У меня есть машина, есть права, я хорошо вожу, не бойтесь. Я не собираюсь на вас нападать!

Улыбаюсь, стараясь вернуть ее к спокойному состоянию, господи, чего же она так рыдает-то! Я знаю, в чем дело, - она опять не сорвала джек-пот, ну так я помогу тебе сегодня это пережить,  миленькая моя, бедная Вероника, страхи сейчас сидят по всем углам твоей великолепной машины, - сидят и злобно щерят зубы. А когда ты останешься одна, они набросятся на тебя, протянут скрученные когтистый лапы к тонкому горлу, - и как, как ты будешь с ними бороться? Впрочем, я догадываюсь, - одна. Опять одна, наедине с твоими страхами. Ты победишь снова, конечно, но только для того, чтобы встретиться с ними в следующую субботу.

- Корвалол? Давайте… Спасибо, мне нужен сейчас корвалол. Почему я до сих пор не догадалась носить его с собой? Женская логика, сто процентов! – она улыбается, но я-то знаю, моя хорошая, что ты программист. И до женской логики тебе пришлось бы опуститься с небес на землю. Ты пытаешься меня обмануть и расслабить. Пусть, я сделаю вид, что верю.

Она выпивает капли, второпях налитые мной в сомнительной чистоты стаканчик с теплой водой.  Достает салфетки, пудреницу. Смотрясь в зеркало заднего вида, приводит в порядок лицо. И, чувствуя себя в необъяснимом долгу передо мной (ну что такое в космическом масштабе сорок капель корвалола?) начинает говорить.

Правда, говорить не совсем то, что я ожидаю услышать.

- Я поссорилась с мужем… по телефону… Я играю в лотерею, а он резко против этого.
- Вы что, тратите так много денег?
- Нет… Деньги у меня есть,  муж хорошо зарабатывает, и у меня хорошая работа. Я не так много трачу. Просто он говорит, что я подверженная фобиям и маниям истеричка, То, что я иногда делаю ставки, выводит его из себя.

- Фобиям и маниям? А почему фобиям и маниям? Он что – психиатр, чтобы ставить вам такие диагнозы?

- Ну, если честно, то у него есть основания так говорить, - она всхлипывает и смотрит на меня уже оценивающе, недоверчиво. Я понимаю, что это и есть тот самый переломный момент, в который разговор может или прерваться вежливой благодарностью «спасибо вам, я так спешу, вы меня здорово выручили, до свидания, я в полном порядке» - или же вступить в новую фазу. Когда сработает эффект случайного попутчика. Мне важно не переборщить, не испугать ее. Пусть она сама захочет рассказать мне то, зачем, собственно, я сюда и явилась.

- Не надо так серьезно относиться ко всему, что могло быть сказано вам в пылу взаимных упреков, - я хочу сейчас, чтобы она вступилась за мужа, начала его защищать, и провела меня заколдованной тропинкой своих кошмаров, - не надо. Ваш муж, наверное, очень любит вас. Что вовсе не означает, что он компетентен в области психиатрии. Такие упреки – это недостойно с его стороны. Он наверняка уделяет вам не так много внимания, как вам бы того хотелось. И не знает ничего о ваших проблемах. Плюньте. Очень редко встречаются мужчины, способные по-настоящему понять женщину. Может, ваш муж как раз из таких. Он любит, как умеет. Что вовсе не означает, что вы должны терпеть его оскорбительные выходки.

Она же принимает какое-то свое решение. Что делать… Я сказала все, что пришло  в голову в данной ситуации. Ее ответ покажет, продвинулась ли я вперед или потерпела поражение.

- Хотите, я довезу вас. Правда. Вы сейчас не в том состоянии, чтобы вести машину. Я умею, не бойтесь, - последний раз забрасываю удочку, пытаясь подцепить чужую откровенность.

И наживка срабатывает.

- Правда? У вас есть время?
- Есть, сегодня же выходной, не переживайте.

- Давайте, посидим где-то недалеко. Я приглашаю вас. Я, действительно, не в том сейчас состоянии, чтобы вернуться домой. Муж дома, опять увидит, что я ревела и начнется скандал… Выпьем чаю… Если только у вас точно есть время. Я боюсь нарушить ваши планы…

- Да что нарушить, - я гуляла. Мне тоже некуда  сегодня податься. Будем считать, что мы нашли друг друга. Ну, так стали сейчас планеты, что мы должны были встретиться. Кстати, меня зовут Лола. А вас?

- Я Вероника. Только не Вера, - не люблю, когда меня так называют.
- Обещаю вас так не называть, - улыбаюсь и  усаживаюсь за руль.

Я ничего не рассказываю Веронике о том, что не планеты так встали. Что это  просто козни двух маленьких существ, которых я постоянно таскаю на плечах, вдобавок к грузу  остальных  грехов. Это они опять подбрасывали  покрытую окислами монетку, чтобы определить мою судьбу. Как  окажется впоследствии, на ближайшие полгода.

Мы подъезжаем к «Йокогаме». Как-то так, не сговариваясь, одним-двумя словами, мы выбираем нам убежище. Я паркуюсь в начале Дерибасовской, а там пешком – двадцать метров. Маленькое расстояние, за которое успеваю почувствовать, что ни черта эта самоуверенная дамочка мне не скажет. Потому что она вполне пришла в себя и уже скоро начнет сожалеть о том, что ввязалась в эту историю со случайной встречной, начнет тяготиться моим присутствием и тогда вообще ничего не выйдет. Затея пойдет коту под хвост, и другого шанса у меня не будет. Посиделки закончатся вежливым обсуждением какой-нибудь фигни:  косметики, фитнеса, путешествий, - короче, всего того, что меня не интересует, и в чем я ничего не понимаю.

Я шагаю справа, поддерживая локтем сумку, лихорадочно роюсь в мыслях и чувствую, как внизу живота разливается холод, - такой, как всегда терзал меня перед экзаменами, переговорами и принятием важных решений.

Перед входом какой-то намек, светлый луч озаряет голову, я не улавливаю ни содержания, ни намерения, а тело все делает за меня самостоятельно, - врезаюсь с разгону правой частью лица в закрытую половину двери. Кажется, лоб треснул – такой раздается звук, и трудно вначале понять, - лопнул крашеный под темно-коричневое дерево твердый пластик или разбился мой ненадежный череп. Перед глазами расплываются красно-зеленые круги, россыпь мелких искр оседает на окружающих предметах, в ушах ватная тишина, а горячая слабость разливается под коленями. Наверное, я оседаю вниз, -  приближается темный гранит полированной ступеньки. А точно понять, как все происходит, сложно, потому что добавляется ощущение тяжести под мышками. Я вскидываю глаза – это Вероника с каким-то чернявым юношей тянут меня вверх, ухватив с обеих сторон за плечи, не дают упасть, проводят в темное нутро помещения и усаживают на жесткий деревянный стул. 

Юноша беззвучно шевелит губами, переводя взгляд с меня на Веронику, она кивает, потом отрицательно машет головой, потом снова кивает, - они о чем-то договариваются. Парень исчезает, потом появляется снова, приносит металлическую мисочку, льняные салфетки. Вероника берет принесенное и ладонью показывает ему «спасибо, мы справимся, всё нормально, я позову вас, больше ничего не надо», он отходит, оборачиваясь. А она вынимает из посудины дымящийся кусок льда, заворачивает в ткань и, склоняясь над столом, прикладывает мне к лицу,

Холода сначала не чувствую, но потом он начинает медленно просачиваться в кожу, в кости лица, становится больно и мокро. Одновременно с ощущениями прорезаются звуки, ресторан наполняется тихим гулом.

Вероника внимательно смотрит мне в лицо, проводит ладонью по лбу, перемещает холодный компресс. Кажется, вот! – она меня жалеет. Я не промахнулась и можно уже рассчитывать, что пробитая чужой болью, её оборона ослабнет.

Я вспоминаю все самое горькое, что было со мной недавно. Вспоминаю, как оставил меня одну Кирилл на время дружеской встречи с любимой когда-то женщиной. Вспоминаю всех неродившихся моих детей, а особенно – последнего, который снится мне до сих пор, и я точно знаю, что у него глаза Кирилла. Суммирую и утрамбовываю эмоции, - тоску, жалость к себе и всем брошенным женщинам. Слезы скапливаются, а потом  прорывают плотину и ручьями заливают лицо. Я начинаю всхлипывать, хрюкать и сморкаться. Как будто это боль могла подкосить меня, как будто этот удар был сильнее, чем все удары моей потрепанной жизни.

- Ну не плачь, бедненькая, дай я посмотрю… Синяк будет, но совсем маленький. Вот подержи лёд, подержи еще. Очень больно?

- Маленький? Думаешь? Господи, опять это моё еврейской счастье! Почему оно именно у меня? – заливаюсь слезами пуще прежнего, и самой уже кажется, что я не играю, что действительно сожалею по поводу своего хронического невезения, печального существования и даже самого факта рождения.

Вероника не теряется, успокаивает, гладит мою руку, бормочет что-то успокоительное и  смешное. Говорит, как сломала палец год назад, как раз средний, и вынуждена была ходить больше недели с гипсом, а палец торчал так, будто она всем показывает «фак». Всем-то было весело, а она даже голову помыть нормально не могла.

А еще как треснулась башкой в заграничном аэропорту! Потому что бежала так быстро, что двери не успели открыться автоматически. Грохот стоял, словно рухнуло здание. И все оглядывались на нее с таким видом, что лучше бы уже прямо сказали: «Какие все тупые,БЕЗ ЗПТ эти русские, и как много вас тут расплодилось!». Недели две потом ходила с фонарем, - синяк подло сполз под глаз. Сотрудники заграничной  фирмы, куда она приперлась по работе, все как один решили, что ее бьет по пьяни муж. Потому что все русские пьют и бьют своих женщин.

Я потихоньку успокаиваюсь ее болтовней, начинаю улыбаться, хотя все еще шмыгаю носом и прижимаю к физиономии мокрую холодную тряпицу.

Парень, что помог мне войти, не отходит далеко от нашего столика, крутится рядом и поглядывает на Веронику, ждет команды. Он деликатный и добрый, думаю я, это не просто профессиональная выучка. 

Вероника подзывает его, что-то тихо заказывает, тыкая изящным пальчиком в меню, даже не спрашивая, что я буду пить или есть. Я же прекрасно себя чувствую, за исключением, разве что, маленькой боли в области лба,  я спокойна, вот только рано мне еще это показывать.

Нам приносят чай, длинные ментоловые сигареты, – оказалось, что у нас похожи вкусы, но ты еще не знаешь, насколько, моя девочка, и я не собираюсь тебе об этом сообщать. Чуть позже принесут порцию роллов с икрой летучей рыбы, - мы не завтракали. Она – неслась на Почтамт проверять результаты, я – сидела в засаде, чтобы выловить ее и вытащить нужный смысл из того десятка, что мучили меня всю ночь. Приходя в разных образах в каждый мой последующий ночной кошмар.

- Такой идиотский день, - говорю всхлипывая, - одни неприятности, ты плачешь, я вот удачно выступила. Наверное, мы специально нашли друг друга, чтобы столкнулись вместе все проблемы! Ходишь вот так, как автомат, ходишь, держишься, а потом бац! – прорывает какую-то плотину, и проблемы предстают во всей красе. У меня такое ощущение, что я погрязла по горло в каких-то нерешаемых вопросах.  И нужно было только шандарахнуться головой, чтобы ощутить насколько все это тяжело и несправедливо.

 - У меня тоже бывает чувство, что весь мир повис на моих на плечах, - говорит она, - я всякий раз остро это переживаю. Но стараюсь не держать в себе эмоции, мне давно объяснили, что гораздо лучше их выплеснуть, поплакать, тогда все быстро приходит в норму и не кажется таким страшным.

- А я не умею. Мне плакать некому. Еще Чуковский писал в своей «От двух до пяти» как маленький мальчик упал на улице, а плакать начал только поднявшись домой, на четвертый этаж. Он потом так и объяснил, что на улице плакать было некому. Так и я – когда некому плакать, не плачу.

- Ну, ты и не похожа на ходячее несчастье, честно говоря, - она улыбается, - а что тебя расстраивает?

- Да меня все расстраивает! Работа осточертела, семьи нет. Иногда даже денег нет. Годами – одно и то же. Работа – дом, и всё. Ничего ужасного, вроде, не происходит, но задолбало все это до умопомрачения. Я даже в отпуске не была ни разу в жизни. Ничего не видела, ничего не знаю. И даже не светит мне никакое вшивое путешествие. Я начинаю себя обманывать. Вот ем, например, суши - и представляю, что сижу в Японии. Даже начинаю слышать японскую речь. И так всю дорогу. А заработать столько, чтобы  взять неоплачиваемый отпуск и свалить на пару недель в путешествие… сама понимаешь…

- Ты, может, и удивишься, но в этом нет ничего сложного, - она глубоко затягивается и прищуривается. – Я написала программу угадывания цифр, согласно одной хитрой закономерности. Ты можешь спокойно выигрывать в обычную лотерею до тысячи долларов в месяц. Серьезно.

Ага, вот мы и коснулись твоего главного помешательства. Я не буду тебе мешать. Так ты скоро расскажешь мне и об Антоне – его образ незримо висит над нами, тихонько трогая нас за плечи по очереди. Не зря ведь мы сидим за нашим излюбленным столиком, не зря…

- Правда? Но ведь бывают и сбои? Ты же так плакала сегодня, потому что ничего не выпало?
- Как это – не выпало? Выпало. Только вот выпало не то, что мне нужно.
- А что тебе нужно?
- Мне нужен джек-пот.

- Зачем же так сразу, по максимуму? - улыбаюсь, - Ведь если собрать все небольшие выигрыши, сумма может оказаться очень близкой к нему?

- Дело не в сумме. Джек-пот – это не совсем деньги… как бы тебе объяснить. Я попробую.

- Вот представь. Жила себе девочка. Вначале была единственным ребенком в семье. Лет до десяти где-то. Все внимание – ей, единственной. Подарки, прогулки, сказки на ночь, чтение на сон грядущий, экскурсии, бабушки с дедушками души не чают. Шмотки новые, сережки, сладости и все такое. Короче, единственный ребенок – ты знаешь, он пуп семьи и пуп земли. Пока не появляется конкурент.

Ну, вот конкурент у нее и появился. Через десять – одиннадцать лет родилась сестричка. Ну, и лавочка прикрылась. Пеленки постирать, с малышкой погулять, кашки сварить и по часам накормить. Сказочки на ночь уже должна была читать она, каникулы у бабушки накрылись, потому что надо было сидеть с малышкой, пока мама с папой на работе, - мама решила не брать декрет, у нее там были какие-то сумасшедшие перспективы карьерного роста, вот и понадеялись, что старшая девочка поможет справиться.

Девочка-то справлялась. Но ЧТО приток( что) ласки и заботы уменьшился, уловила.
В школе до тех пор она была первая, училась легко, круглая отличница. А тут, как сестренка родилась, то ли запал ушел, то ли действительно, ей стало сложнее, - и появилась в классе новая звезда. Во всех отношениях лучше соображавшая, статус к ней постепенно и перешел…

- На всех школьных олимпиадах наша девочка была первой. На районных – первой. Даже на областных она тоже побеждала. А вот когда приходилось ехать на республиканские, и там уже получить какой-то очень серьезный, по тем временам, для школьника, приз, и, соответственно, известность, - все, везение заканчивалось. Всегда находился кто-то, кто решал задание лучше, быстрее, красивее. 

В институте – та же картина. Отличница, умница, да. Она и институт выбрала себе не простой. Пошла на программиста. Потому что быть первой среди тех, кто идет на нормальную женскую специальность – просто. А вот сделать так, чтобы победить мужчин, с их складом ума, логикой, - это уже, в какой-то мере, подвиг и почет.

Мальчики-то были посильнее ее. Но вот девочек – не было. А соревноваться с противоположным полом в уме и сообразительности – ну, конечно, тебе обязательно дадут какую-то фору. Короче, здесь как-то она еще справилась.

А потом пошла устраиваться на работу. Место было практически у нее в кармане. Потому что всем их требованиям она отвечала, и умела даже больше. Плюс красавица. Короче, устройся она на это место – долго не задержалась бы в Украине, улетела бы через годик в европейскую страну  работать, и хрен оттуда бы  вернулась. Потому что, во-первых, зачем, а во-вторых, так свою жизнь она и видела. Выучиться да и свалить за кордон  к чертовой матери.

Вот тут и началась фатальная полоса невезения. В один с нею день на собеседование пришла другая девочка. Еще большая умница и еще большая красавица. На работу берут, естественно, ту,  а у этой начинается истерика, депрессия, кризис, короче, по полной программе.

Потом она вышла замуж, и  скоро  муж разбогател. Он любил ее, очень. Но у него это – второй брак. И есть сын – от первого. Он малого тоже любит, навещает, к себе забирает, подарки ему, поездки, то-сё. А потом  муж  стал потихоньку отдаляться. Задумывается постоянно о ребенке, о сыне своем. Времени с ним все больше и больше проводит. А она все больше одна. Одна да одна. И ничего он даже слушать не хочет. Дети, - говорит, - святое. Были бы у нас дети, ты бы это хорошо прочувствовала.

Знаешь, она ревнует – бешено! Она же и тут не успела. В семье – вторая роль, в школе – вторая, на работу не взяли – потому что взяли первую, а она – вторая. И здесь она опоздала, она сейчас – вторая жена. Вот крыша и поехала.

Теперь она играет в лотерею.

Выигрыши, как ты понимаешь, ей на хрен не нужны, - денег у нее больше, чем надо. Она их и не забирает. Ей только джек-пот нужен, - доказательство тому, что Вселенная ее не забыла, и где-то придерживает для нее одно-единственное первое место.

А джек-пот не попадается. Это сводит ее с ума. Она даже программу написала, выбор случайных чисел, там она какую-то вероятность высчитала, заполняет карточки по результатам предсказания программы. Ну, что-то там выигрывает, да только не джек-пот.

Опять постоянно какое-то второе-третье место.
Так и живет, мается…

- Неужели человеку так важно быть первым? Что бы это изменило в ее жизни, она знает?

- Конечно, знает. Это означало бы, что она родилась не напрасно. Что были какие-то предпосылки к тому, чтобы родилась совершенно уникальная, значимая личность. С собственным  следом в истории, с вписыванием ее имени в учебники, в научные статьи. Памятник там… к нему не зарастет народная тропа, - Вероника решительно втыкает окурок в пепельницу и принимается за принесенные к тому моменту суши.

- Ты так рассказываешь все это, - перебиваю я, словно уже написала диссертацию по теме.  Ведь ты так хорошо понимаешь, каким образом развивалось это чувство забытости, ощущение роли второго плана. Как же так получается, что ты все хорошо понимаешь, но мучаешься?

- Я не сразу так хорошо это все понимала, - говорит она с полным ртом, - Я лечилась, муж меня заставил. Понимаешь, он не из-за денег, что я трачу на игру, сердится. Нет. Его злит, раздражает то, что я не могу нормально реагировать на очередное поражение. У меня депр, и он это видит. Вот он и отправил меня пару дет назад к психоаналитику.

- И что? Он тебе помог?
- Помог. На какое-то время. Несколько месяцев было таких, что мне вообще не хотелось ни джек-пота, ни ребенок этот чужой меня не раздражал. Пока аналитик не решил меня трахнуть.
- Как это трахнуть? Есть же врачебная этика!

- Этика, может, и есть. Но обычные мужские желания тоже никто не отменял. Я-то тогда не понимала, что это сломает меня. Думала, - вот она, любовь. Пусть катится этот муж, который забыл меня, к чертям. К своей бывшей жене и к сыночку своему. «Папа, папа, - она неожиданно кривляется, - поехали в Испанию, только вдвоем, не бери эту свою Нику» - это я подслушала как-то.

- И что? Не взял?

- В том-то и дело, что не взял. Сказал, едет в командировку. Скотина. Он даже не хочет представить нас с этим малым вместе. Как будто я – второй сорт. А дитя его – сын просто-таки святого духа. Куда ему… рядом с космическим мусором лететь… в Испанию…

- Ну, и ты с ним переспала?
- Переспала. Да и не просто переспала. У нас роман был. Полтора года. Он нам квартиру снимал, на Черемушках. Вот там три раза в неделю мы и встречались. Он же такой, блин, одинокий… жена его не любит…

-  Ну, так, а потом что?
- Потом? Потом он перестал со мной разговаривать. Знаешь, мне иногда кажется, что ему нравится делать людям больно. То есть, вот эти качели. Сегодня мы лечим, и лечим эффективно. А завтра – не лечим. И вся терапия катится к чертям. Становится еще хуже, еще больнее. Ты перестаешь спать.

- Что – перестал разговаривать – и ты перестала спать? Просто так?

- Нет, конечно. Он просто стал мне врать. Говорит, что совещание у него какое-то. Или дома что-то случилось. И не приходит. А ты сидишь в этой квартире, как дура, и думаешь, кого же он в этот момент трахает?
- Так почему же ты его не бросишь?

- Не могу. Иногда мне кажется, что я люблю его. Тогда я принимаю решение терпеть. Иногда мне кажется, что с ним мне легче, - это когда он сделает какой-то пасс словами, - и меня отпускает, я снова могу нормально жить и не мечтать ночами об этом миллионе. Он не отпускает, понимаешь, Лола?

- Понимаю.

Я вспоминаю Кирилла, который меня не отпускал. Вспоминаю Виктора Васильевича, который никак не мог решиться снять меня со своего белесого крючка. Вспоминаю всех. Что-то им было нужно от меня. Наверное, свежая кровь. И я начинаю теперь понимать Антона.

Мы напиваемся с Вероникой до бесчувствия. До состояния, в котором я уже не помню, что у меня синяк, а у Вероники мания. Машину она оставляет там же, где мы припарковались, и вызывает себе такси. Я же иду пешком, втайне надеясь, что кто-то подберет бесхозное нетрезвое тело.



***

- А скажи, как ты относишься к игроманам? – спрашиваю Антона. Он сейчас, в одних трусах, жарит мясо на нашей маленькой квартирке, а я валяюсь в постели  и вижу через дверь кухни только его задницу. Задница хороша, очень, выпуклая, и ноги он качает. Правда, он немного полноват, но это уже издержки возраста.

Мы встретились с ним, как обычно. Он позвонил, я ответила. Взяла себя в руки, стреножив желание высказать  все, что я о нем знаю, и что по этому поводу думаю. Сделала ровный,  приветливый голос. Радостный и нетерпеливый. Месть должна подаваться в холодном виде. Хватит уже, Лола, в твоем возрасте, оставлять безнаказанными все предательства, хватит. А чтобы отомстить, нужен план. Но его у тебя пока нет. Поэтому думай, думай и действуй. Ты уже большая девочка.

- Игроманы? Несчастные люди, а что?

- Да просто, вспомнила вот, как делала ремонт года три назад. Строители у меня были – бригада с Западной Украины. Трудолюбивые, аккуратные. Даже не курили в рабочее время. А потом я как-то выдала одному из них тридцать долларов, на какую-то смесь, для плитки. Он взял деньги и появился только через четыре дня. Оказалось, что на рынке он нашел игровой автомат, ну и все деньги сразу проиграл. Потом боялся возвращаться без церезита и без денег. Ушел в запой и вернулся, сам на себя не похожий. Я так орала тогда, - ну, проиграл и проиграл, я бы просто вычла из твоей зарплаты. Но он же удлинил мне на три дня срок ремонтного кошмара,  когда песок в борще и грязь даже в постели. Он боялся меня… Но справиться с собой не мог, - увидел автомат и крыша поехала, как под гипнозом.

Антон раскладывает по тарелкам большие ломти жареного мяса на ребрах. Посыпает листочками эстрагона, - мне нравится, как он готовит, не торопясь и внимательно относясь к каждому действию, - как колдует. Мой взгляд нацелен на тарелки, но я жду, что он скажет, жду изменений в его лице. Сейчас он должен или проколоться, или рассказать то главное, ради чего я и затеяла этот разговор.

- Я мало сталкивался с ними непосредственно, - говорит Антон, - такие люди редко считают себя больными, и к врачам обращаются только по настоянию родственников. Или когда уже и проигрывать нечего, - когда нет возможности реализации этой страсти, потому что просто нет  денег.

- Но знаешь, у меня есть… то есть, была клиентка… Молодая женщина, умная, красивая, замужем за каким-то депутатом, то есть, денег, как ты понимаешь, у нее было предостаточно. Она играла в лотерею.

Неужели он расскажет мне сейчас именно то, что я и хочу услышать? Какая творческая удача, девочка, слушай внимательно. Но держи себя в руках. Он не должен догадаться, что ты знаешь и ее, и знаешь о ее страсти, Слушай и спрячь поглубже любопытство, которое так и хочет выпрыгнуть из твоих глаз.

- В общем, ее повело на том, что ни разу в своей жизни она не победила. Ни в чем. Во всех сферах жизни она,  как ей казалось, проиграла. И у нее включился компенсаторный механизм. Она вообразила, что если сорвет джек-пот в лотерее, это все сразу расставит на свои законные места. Как будто бог покажет ей, что родилась она не напрасно, и для нее давно заготовлено место победителя. Осталось только протянуть руку и взять олимпийскую медаль в лотерее.  Понимаешь, это страдающее эго, чувство собственной значимости, которое никак не придет к принятию того, что жизнь, собственно, - это просто процесс, длящийся с момента рождения до момента смерти. И самое главное в нем – это то ощущение, с которым  ты этот процесс пройдешь. А впишут тебя в анналы или не впишут – после смерти, это будет тебе совершенно по барабану.

- Вот отсутствие этого понимания, навороты  вокруг собственной гениальности, известности, исключительности - не что иное, как страх забвения, страх того, что тебя не признали, ты лишний. Просто космический мусор. Для некоторых это просто губительно.

Я понимаю, что он не расколется. Какой же ты молодец, Антон, - так свято относишься к чистоте своей репутации! И как бы интересно было услышать то, что ты рассказываешь другим обо мне! Впрочем, я и так уже представляю, какую именно часть учебника психоанализа или психиатрии ты мог бы проиллюстрировать моими подвигами.

- Ты вылечил ее, Антон?
- Она не захотела. Ушла от меня. Ну, каждый делает свой выбор сам. Я могу только помочь, ты в курсе.

- А для тебя, Антон? Не губительно? – я отгрызаю кусок мяса прямо с тарелки, наклоняясь, чтобы он не видел мои глаза.
- Быть космическим мусором? Не губительно. Мне до космоса, собственно, вот как раз именно как до космоса.

- А у тебя есть страхи? Фобии? Мании там какие-то?
- Страхи есть у каждого. Мы их обговариваем со своими  супервайзерами.
- А со мной ты можешь их обговорить?
- Солнышко, тебе и своих  хватает. Давай, кушай, у тебя стекает салат.

И больше мы не говорим об этом никогда. Ни разу за оставшиеся нам два месяца.



ЛЕТАЛЬНЫЙ ИСХОД


Антону позвонили, как только мы закрыли за собой дверь нашего маленького убежища. Мы даже не успели включить свет в коридоре, только захлопнули дверь.

- Да. Да. Да. Хорошо, я буду через двадцать минут.
- Что случилось, дорогой? - я прижимаюсь к нему, понимая уже, что вечер безнадежно испорчен.
- Срочный вызов, Лола. Я постараюсь вернуться как можно скорее…

- Не надо. Езжай. Если тебе звонят в такое время, наверное, действительно, что-то случилось. Поезжай, не беспокойся. Я подожду, но если у тебя не будет получаться, я пойду домой. Закрою тут  все,  а  ключ потом тебе отдам.

- Спасибо, любимая, Я попытаюсь быстрее.

Он исчезает в темном провале лестницы. Я захлопываю дверь и впервые остаюсь одна в этом логове страхов.

Спасибо, Антон.

До сих пор он хранил ключ исключительно у себя. Он открывал мне дверь, если приезжал раньше. Если же  задерживался, я смиренно ждала его на скамеечке у подъезда. Не смея даже заикнуться о дубликате ключа. Если кто-то что-то делает именно так, а не иначе, значит, ему зачем-то это нужно. Если бы в квартире ничего такого не было, он ведь дал бы мне ключ? Нет смысла возбуждать подозрительность. В конце концов, у меня есть два своих черно-белых хранителя. Как только они сочтут нужным, удача упадет мне в руки сама. Вот именно так, как это получилось сейчас.

Поэтому не стоит терять времени.

И надо заняться именно тем вопросом, что  прогрызает дырку в темени уже которую неделю.

Я буду искать следы твоих страхов, Антон. Потому что со своими я уже более-менее разобралась.

Тумбочки, шкафчики, шкафы. Никакого сомнения, - наследство, доставшееся хозяину квартиры от бабушек и родителей.

В первой же тумбочке, возле постели, я натыкаюсь на серую коробку от обуви, явно новую, она не может принадлежать хозяевам.

Под крышкой – безалаберно наваленные упаковки презервативов. Черные, малиновые, с пупырышками и без, с запахами… Это под каждый конкретный вкус, Антон? И ты поленился
даже спрятать это воинское снаряжение, - просто надо бы более-менее внимательно следить, чтобы я не влезла в эту тумбочку с ревизией.

Прекрати, смотри дальше, что ниже?

Я отбрасываю цветные упаковки для антоновского пениса… и вот оно. Это именно то, что я искала.

Коробки с флаконами Актилизе.

Старые воспоминания из кардиологического прошлого не могут восполнить дефицит необходимых сейчас знаний. Я торопливо  вытаскиваю  инструкцию. Вот оно. Вот. Теперь я знаю, чего ты боишься, Антон. У меня в руках отображение твоего настоящего страха.


Форма выпуска, состав и упаковка.

Лиофилизат для приготовления раствора для инфузий в виде белой или бледно-желтой массы, почти без запаха.

Клинико-фармакологическая группа: Тромболитик - тканевой активатор плазминогена.

Фармакологическое действие.
Тромболитик. Рекомбинантный человеческий тканевой активатор плазминогена, гликопротеин, непосредственно активизирует превращение плазминогена в плазмин.

«Применение «Актилизе» в дозе… в течение 90 мин. …  привело к снижению смертности по сравнению…» -  Дальше! - «…что через 60 минут… у пациентов, получавших «Актилизе», выявляется более высокая частота  восстановления проходимости сосудов…» - Вот! -  «  …в зоне инфаркта…» - Это понятно! Дальше! -  «…применение «Актилизе» приводит к быстрому уменьшению размеров тромба и …»  - Ну, наконец-то! – «В случае начала терапии в более поздние сроки эффективность препарата снижается». - Да неужели! –  «Показания: терапия острого инфаркта миокарда в первые часы…», «…как можно раньше от момента возникновения симптомов».
КАК   МОЖНО   РАНЬШЕ.  Дальше неинтересно.

Ты боишься умереть,  Антон. Это именно тот страх, который ты препарировал во мне, в это же время страдая от него сам.

Так, посмотрим дальше.

Какая прелесть… какие знакомые названия… Гепарин, фраксипарин, нитроглицирин, нитросорбид, гормоны надпочечников разных производителей и в разной дозировке… Этих медикаментов хватило бы на работу моего бывшего отделения в больнице в течение целых суток. И все это ты держишь здесь. Хотя не находишься здесь круглосуточно. А сколько, в таком случае, коробочек, флакончиков и шприцов ты возишь с собой, в машине? А сколько держишь дома? И в рабочем кабинете? Или на даче, - везде, где бываешь гораздо чаще, гораздо дольше?

И неужели ты думаешь, что успеешь ввести в себя эти препараты, принять эти  спасительные таблетки и порошки в тот момент, когда тебя хватит инфаркт? Сам, без посторонней помощи? Кто-то же должен быть специально обучен для того, чтобы спасать твою тушу, не так ли?

Что же тогда? Что если такого человека рядом нет?

Не говорит ли это, что куча денег, вбуханная в бесполезные, в девяноста процентах случаев, медикаменты, - только свидетельство твоей слабости? Ты же должен отдавать себе отчет  что, если будешь умирать сам, в одиночестве, ты не сможешь не то, чтобы ввести себе дрожащими руками правильно приготовленный раствор в вену, а даже просто вскрыть флакон? Ведь ты не дурак, Антон, далеко не дурак. И что же  тогда означает все это добро, лежащее в пыльной тумбочке заброшенной хаты? Только то, что это дань твоим страхам. Ежемесячно отдаваемый дракону младенец королевских кровей, - для последующего месячного покоя. Вот что это означает. И ничего более.

Зачем же тогда нужны тебе мы, - мы, с нашими фобиями, задержавшиеся в своих, полных ужаса, пещерах, где страхи сидят между корневищами вековых деревьев и разрастаются снаружи раскидистыми кронами? Каждый несчастный, которого угораздило бы присесть в тени такого дерева на минутку, для отдыха на жизненном пути, неизменно заразился бы, пропитавшись тошнотворным ядом. А потом бы пришел к тебе на прием, Антон. Принес бы свои деньги, и ты снова отоварился бы в ближайшей аптеке для обеспечения себе  такой зовущей и желанной вечности. Но такой иллюзорной. Потому что ты не веришь никому.  Тебе страшно. Правда, это страшно, Антон?

Девочка со страхом болезни, которой ты позволил умереть. И Вероника,  которую мир ни разу не выбрал в победители.  И я, со своим нежеланием переживать настоящие чувства и эмоции. Все мы были для тебя подопытными кроликами, лабораторными мышками. Ты жадно поедал наши эмоции, и это позволяло тебе чувствовать свое превосходство, несмотря на то, что твой личный страх сжирал тебя, как вечно-голодное чудовище.

Ты подавляешь свои страхи, коллекционируя страхи других. Заглушаешь свой ужас смерти чужими подробностями, не заботясь о том, чтобы по-настоящему помочь людям, что тебе доверились.

И твой этот весь сраный психоанализ, – не более чем мятная таблетка при  кашле, - препарат рефлекторного действия. Она не снимает воспаления в легких и бронхах, она не уничтожает инфекцию, не снимает отек, не разжижает мокроту, не блокирует кашлевой центр. Она просто отвлекает внимание, приятно раздражая слизистую гортани. И все. Все остальные звенья патологического механизма работают. Как только улетучится эфирный запах, человек опять будет надрываться в приступах кашля. Вместо того, чтобы дать нам антибиотики и средства, разжижающие мокроту,  ты кормишь нас мятными таблетками, Антон. Для чего? Чтобы сохранить для себя главную причину наших страхов. И купаясь в нашем запахе страха, не чувствовать своего.

Наверное, то же самое проделывают многие люди, в том числе и те, у которых есть дипломы врачей. Возможность лечить и подпитывать себя, акцентируя внимание только на чужих проблемах, но, не имея ни возможности, ни даже желания с ними справляться.  Хоть это было обещано каждым из них давно умершему Гиппократу.

«Трудно быть богом»  и «не бери на себя функции бога», – я отлично помню, что ты говорил мне, рассказывая о той девочке, что умерла при твоем активном безучастии. Я понимаю,  Антон, ты хочешь быть единственным богом. Поэтому так настойчиво предупреждал меня не брать на себя эту роль. Чтобы быть единственным.

Хорошо, будь. Будь до тех пор, пока благосклонны к тебе мой ангелок и чертик. Ты понимаешь, я доверяю судьбе. Моей, твоей, да чьей угодно. Я сыграю с тобой в эту игру. Точно так же, как ты играл со мной. Да не только со мной, -  со всеми нами. Посмотрим, чья возьмет.

Единственное,  что я могу обещать, - это полное отсутствие насилия. Кроме того, что это не нужно ни тебе, ни мне (я еще чту уголовный Кодекс, вопреки своим убеждениям, мне приходится его уважать). Давай сыграем в судьбу. Чтобы ты, наконец, понял, что рок существует. И страхи – не просто экзистенциальное ощущение. Страхи – это предчувствие. Интуиция. Если ты боишься умереть каким-то особым образом – ты обязательно умрешь именно так. Потому что судьбу не обмануть. Даже если держать во всех легкодоступных местах «Актилизе» и жить в постоянной борьбе с самим собой.

Зачем мне это нужно? Чтобы ты понял, каково, на самом деле, жить со страхом. И обращаясь за помощью, угодить в лапы жестокого дельца от медицины. Который сожрет тебя просто ради собственной выгоды.


***


Я встречаю Борьку на Соборке вечером, когда уставшая, отупевшая от гула потоков беспорядочных мыслей, бесцельно шатаюсь, - «гуляю». Гулять нужно. Пока мельтешение голосов, шумов и красок способно еще хоть как-то разбавлять вой нескончаемой, мощной тоски. Уже недели две пою, как заведенная, одну и ту же песню голосе, зовущем за собой. И думаю, что каждый позвавший меня  голос никогда не звал в вечность. Звал только на немудреный перепих, на пару развеселых вечеров, на напыщенную беседу о смысле жизни и о существовании той самой вечности, в которую мне очень страшно вступить в одиночестве. А судя по всему, так оно и получится.

Борька идет навстречу, кажется, в той же самой рубашке, в которой двенадцать лет назад был на вручении дипломов. И с той же недокуренной толстой сигаретой в руке. Возникает, как Мефистофель, из вечности, не изменившись ни на грамм, не постарев и не поседев, не обретя ни единой морщины на белом высоком лбу. Как будто он заплатил чем-то, очень важным и значимым, тому, кто держит в руке наши жизни, и смог существовать вне времени. Тогда  как остальные варились в крови событий, и не каждому удалось не то чтобы выйти без шрамов, а даже просто выжить.

Сегодня он окружен тремя девицами и тремя маленькими детьми.

- Боря! – я кидаюсь навстречу, и шум в голове странным образом стихает, реальность становится удивительно плотной, краски набирают яркость, и вечерний одесский шум врывается мне в уши, - как будто в  этот момент я окунаюсь в течение настоящей, остро реальной жизни.

- Привет, - он вынимает изо рта окурок, сгибается в своем неизменном интеллигентском полупоклоне, - ах, Борька, ты родился не в том веке, тебе нужна широкополая шляпа с мягкими перьями, камзол с мушкетерским крестом, шпага в украшенных рубинами ножнах, и стройный породистый конь. Непременно конь, а не кобыла, - тогда ты будешь абсолютно гармоничен, правдив, как икона в красном углу древней избушки, где хозяйка, изъеденная старостью ведьма, каждое утро смахивает с оклада невидимую пыль. Он смотрит приветливо и вежливо, и улыбается. Но улыбается профессионально. Потому что в глазах – отчуждение, скука, предчувствие липкого внимания чужого ему человека.

- Я Лолита, Боря, - не узнаешь меня? – разочарование вползает в горло, как холодная змея, - неужели я так страшно изменилась за эти годы, что лучший друг не узнает, глядя в лицо?

- Лолита! Привет! Рад видеть. Рад.

И я понимаю, что проведенные бок о бок несколько лет не оставили в его душе ни единого эмоционального следа.

Мы вместе занимались химией. Органической и неорганической, аналитической и физической. Цепочки превращений, катализаторы и индикаторы, синтез и разложение, черные пятна на щеках, обожженные пальцы,  скрученные  спиральками обгоревшие волосы. И невинные шалости в виде закладывания пропитанных йодистым азотом промокашек в классный журнал. При ударе о стол журнал взрывался.

Потом были олимпиады, турниры, слеты и фестивали юных химиков, где мы часто  выходили победителями.  Борька был мозгом нашей команды, а я рупором – из-за громкого голоса. Я вещала, а он сидел и молча улыбался в черные усы.

Усы Борька носил ровно столько, сколько я его помню. Кроваво-красные узкие губы, белая кожа и острые, словно заточенные, выступающие вперед клыки, делали его похожим на графа Дракулу. Наверное, Борька об этом знал. И усы служили только усилением образа. В чувстве юмора отказать ему было сложно.

В первых числах первого институтского сентября я встретила его в трамвае, что делал остановку перед главным корпусом медина. «Что ты тут делаешь?» - хором спросили мы друг друга. И счастливо рассмеялись, осознав, что следующие шесть лет опять проведем рядом. Потому что оба поступили в один и тот же  институт.

Борькины наклонности определились очень быстро. На парах по нормальной физиологии лягушек он резал за всех. Мало кому доставало мужества отрезать невинной лягушке зеленую верхнюю челюсть, а потом загнать в спинномозговой канал длинную металлическую шпильку, - легкие животного сокращались вследствие разрушения нервных центров, она издавала душераздирающий визг со скрежетом. Если бы я сделала это хоть раз, то точно знала бы, какой именно звук я услышу на пороге смерти, в момент перехода в другой мир.

Но я писала за Борьку теоретическую часть. А кто-то другой решал ему задачи по математике, - и наш симбиоз увенчался успехом. Я избежала убийства невинных жаб, а Борька точно определился с выбором будущей специальности. Он получил распределение в патанатомию, а впоследствии стал судмедэкспертом.

Я тогда посмеялась. Патологоанатом – вампир. Гармоничный образ. Даже с учетом рождения не в том веке.

Я чувствую себя сжато и неловко. Потому что Борька не проявляет никаких эмоций, кроме сдержанной вежливости. Не бросается мне на шею, не кричит «ну как ты?», - так и стоит в двух шагах от меня, – вполне социальное расстояние. И эти два шага – одна из самых глубоких пропастей, которые мне приходилось преодолевать.

- Ты с семьей? – я не знаю, как начать разговор, - три девушки пристально смотрят на нас, нетерпение сочится из их глаз, наверное, я лишняя здесь. Впрочем, не привыкать, - за последние годы лишней я была почти всегда.

- Ну что ты! Это не все мои, - мои вот только жена и дочь, - Боря горделив, - как же, - это его настоящая, «всамделишная» семья! Что значишь здесь ты, бывшая подружка, незначительное пятнышко, проходной персонаж удавшейся жизни!
– Познакомьтесь, -  это Лолита, это Юля.

Самая маленькая девушка вежливо кивает, - Здравствуйте, очень приятно.

И снова молчание, переминание с ноги на ногу, терзающая невозможность взглянуть на часы, - мы же спешим, муж, что ты зацепился с этой странной худой женщиной, - мы же ждем тебя, и ты должен идти с нами. Потому что ты наш муж и отец!

- Как дела твои? Ты все там же? – я решаюсь нарушить молчание, - не стоять же так, в самом деле, пока его не выхватят у меня из-под носа его бдительные дамы. И, кроме того, я вижу каким-то задним зрением, как где-то очень глубоко, в измученных морщинах моего мозга, забрезжила небольшая пока что, но очень ясная мысль – намерение. И бьется тонкой жилкой, развиваясь и увеличиваясь. Кажется, я знаю, чего хочу. И Борька – это только ступенька к осуществлению намерения. Нет. Так просто я тебя не отпущу.

- Да, там же, при медине. В Валеховском. Я судмедэксперт.

Он раздувается так, что вот-вот лопнет. Лопнет его самомнение, его гордость за удавшуюся жизнь, за жену, за дочку, за должность, какая-никакая, - пусть ковыряние в трупах, но «в Валеховском!» А это вам не жук начхал на скатерть, - пусть ты и проходной персонаж, Лолита, но сейчас ты – зритель, играй свою роль до конца, хотя лучше шла бы по своим делам. Неужели тебе неизвестно, что все порядочные мужья с удавшейся жизнью должны посвящать вечер семье, – вот, жене и дочке, а не стоять беспонтово и разговаривать ни о чем с бывшими, и уже не нужными проходными персонажами?

- А я давно оставила уже медицину, - произношу лишние, не интересные нужные никому слова, - ему совершенно точно безразлично, чем я занимаюсь, чем живу, да и живу ли я вообще. Он смотрит молча, не делая никаких попыток проявить даже вежливое участие в жизни проходного персонажа.

Желудок просыпается. Вздыхает. Да, ты не нужна никому. Ты так хотела быть нужной Вите, Антону, Эвелине, маме своей, наконец. А ты  - не нужна никому! Даже своему старому другу! Посмотри, какие пустые у него глаза. Знаешь, что такое эта пустота? Это твое отражение, Лолочка, вся эта пустота – это ты. Когда люди смотрят на тебя, - видят только пустоту. Ты родилась – но зря. Впустую потраченные усилия. Единственный, кто понимает тебя, это твой желудок. Какая смешная участь – быть обделенным человеческим участием и любовью, и выбрать себе в наперсники желудок. Часть твоего собственного тела. Кусок анатомии. Раздел физиологии. Полый орган, предназначенный для приема и переваривания пищи. Верный друг, он будет с тобой всегда. Если только его не оттяпают, по причине какого-нибудь, еще операбельного, рака.

- Я вспоминала тебя буквально на прошлой неделе, - делаю глубокий вдох, ныряю в легенду, нужную мне для осуществления своего плана. Пусть мне будет неловко. Пусть он подумает, что я сумасшедшая, но мне уже все равно. Я-то точно давно для него ничего не значу. Пусть платит мне за это равнодушие. Знаниями, сведениями, информацией. С дурной овцы… Ты – моя дурная овца, Боря. Хотя несколько лет назад ты был лучшим другом.

- Я вспоминала тебя  на прошлой неделе.

- Кто-то умер? – вот как проявляется твое профессиональное участие, патологоанатом. Ты сожалеешь, что потрошил вероятный труп моего вероятного родственника, и готов предоставить мне все свое деланное сожаление.

- Нет, слава богу, никто не умер. Понимаешь, я пишу роман… Мне нужна твоя профессиональная консультация.

Девушки, отошедшие было метров на пять, словно чувствуют нависшую над ним угрозу быть втянутым в долгий, ненужный девушкам разговор, поворачиваются и приближаются к нам.

- Да? – в лице его скука, и глаза нащупывают возможные пути отхода. Писательство в наше время – занятие не выгодное и не престижное.  Но я не отпущу тебя, Боря. Пока не выдашь мне  маленькую порцию профессиональной информации, без которой я могу запросто угробить остатки своей, никому не нужной жизни.

- Да. Послушай. Там у меня главная героиня хочет убить человека, главного героя. Она знает, что он страдает жестокой стенокардией. Но он вооружен против возможного инфаркта и всегда таскает с собой эти препараты, которые рассасывают тромб. Ты не помнишь, как они называются? – уже давно я заметила, что эмоциональное напряжение вызывает у меня приступы склероза, я забываю названия лекарств, улиц, имена, даты. Помоги мне, Боря, хоть идея возникла у меня стремительно, и я даже не пыталась вспомнить, что именно носит с собой Антон. И до этого мгновения я еще оставалась врачом.

- Фибринолизин? Стрептолизин?

- Нет… Как-то оно называется так… не помню… а… а… На «А», короче. Я забыла. Ну, неважно. Не важно…

Боря облегченно кивает – да, неважно, тем более, что жена стоит совсем рядом и смотрит требовательно, а девочка уже скривила квадратно ротик, готовясь зареветь, - отрепетированный маневр, Боря? Для борьбы с нежелательными встречами?

- Ну, короче, она хочет убить его, а он болен, и она убивает его очень просто. Она каким-то образом вызывает у него сильный приступ, провоцирует инфаркт, а сама прячет все им заготовленные лекарства и помощь не оказывает. Когда он уже умирает, засовывает ему в  рот таблетку нитроглицерина, делает непрямой массаж сердца, чтобы у него синяки какие-то появились, типа она ему помощь оказывала…

Взгляд у Борьки становится скучающим. Да, что с тебя взять, ты и врачом не стала, и теперь совсем с ума сошла, - какой-то глупый роман, графомания, наверное, оставь ты меня в покое, жене и дочке ты совершенно не нравишься…

- Ну, и?
- Ну и вот, я вспоминала тебя в этом контексте. Я хотела спросить – что ей нужно делать, чтобы остаться на свободе?

- Остаться на свободе? Да она и так на свободе!

Его равнодушный тон, - что может быть прекрасней  того, что ты не реагируешь, Боря, на слова «массаж сердца после смерти» и «синяки»! Ты не зацепился за   то, что травма ребер нанесена   посмертно, - и это уже прекрасно. Хотя, если бы у тебя было время,  Лола, ты смогла бы и сама додуматься до того, что любой патологоанатом расценил бы эти переломы как попытку спасти человека. Ну, кто может точно сказать, делает он массаж сердца еще больному – или уже трупу.

- Боря, а чем можно стимулировать приступ? Героиня боится, что ее поймают. Ей нельзя использовать какие-то лекарства, которые найдут при вскрытии. Или есть какие-то препараты, которые не определят?

Ну, давай же, Боря, колись, неужели ты забыл, как в десятом классе таскал за собой повсюду чемоданчик с редкими ядами, запертый на тяжелый висячий замок. Ты даже не задумывался о том, что если потеряешь или забудешь где-то свой чемоданчик, любой дурак сможет вскрыть его обычной стамеской,  не прибегая к помощи отмычки.

- Да элементарно. Кофе и сыр. Кофе крепкий, пряный, ароматный. С добавками какими-то. Чтобы концентрация кофе была незаметной. И сыр. Чтобы  подскочило давление. И физическая нагрузка. Секс, например.

- И все? Так просто? Так, а все-таки? Чтобы ее не поймали, что нужно, чтобы она осталась на свободе?

Боря смотрит непонимающе.

- Да она и так на свободе!..  Прости, мне надо бежать. Нам ехать надо. Запиши мой телефон.

Он диктует ненужный мне номер. Понятно, что я никогда ему не позвоню. Зачем? Сегодня ненужности мне хватило сверх меры. Мы прощаемся. Горделивый маленький чернявый вампир, в окружении свиты юных дев и детей, спешит к остановке.


***

Трудно однозначно определить, в какой момент происходит переход от одного состояния личности к другому. В какой момент психика, прежде умещавшаяся в принятых критериях «нормальности», становится ущербной, опасной для самого человека и его окружения?

Сравнить этот процесс можно с тем, как гниет годами небольшое болотце. Оно не пересыхает, получая подпитку из каких-то подземных источников воды. (Да и не должно пересохнуть в течение нескольких десятков лет, отведенных среднему человеку от рождения до смерти. Существование физического тела порождает психическую деятельность, или как можно сказать это еще проще и тупее?) 

«Здоровый» водный объект существует по законам сбалансированной экосистемы. Вода прибывает, испаряется, уходит под землю, постоянно очищаясь и обновляясь. Погибшие растения, животные и микроорганизмы подвергаются биологическому разложению и утилизации. Водный объект непрерывно изменяет свой состав и свойства, в то же время, остается неизменным. Изменяются мелкие звенья, - их равновесие сохраняет целостность всего организма.

Маленькое же болотце испытывает недостаток и в воде, и в фильтрации. Так лишена ущербная психика разнообразия и критики. На одной и той же мысли зацикливается сумасшедший. Его не отвлечь, не переключить его внимания. Мир сумасшедшего сужается до размера одной-единственной проблемы. Той, о которой мы догадаемся позже, услышав его тематический бред. И никакая критика извне не способна исключить проблему из реестра ценностей сумасшедшего. Критика эффективна тогда, когда ее порождает собственный, личный мозг.

Как в гнилом болотце, запутываются в сумасшедшей психике остатки нормальных мыслей. Запутываются, задыхаются, опускаются на дно и гниют.

Запах гниющего болотца сразу выдает его на расстоянии.
Сумасшедший не пахнет. Не носит на груди табличку. Не предупреждает всех «Не подходи!» Он – такой же, как и все. И он сам в этом безоговорочно уверен. В нем никогда не оживало сомнение в своей нормальности, - один из психиатрических критериев для диагноза и прогноза.

Кто скажет, когда именно он сошел с ума? В момент, когда подвергся предательству? Когда потерял веру? Когда бешено кричал, бессильно размахивая кухонным ножом перед постелью, где нашел жену с любовником? Или сумасшедший – тот, кто молча принял поражение и, казалось, простил и забыл. А спустя время вспомнил, вытащил из груди маленькую коробочку с полусгнившим дерьмом, открыл, внюхался. И понял, что никогда не сможет простить.



***

Мне сложно пока оформить тусклые проблески мыслей в стройную последовательность действий. Идея бродит в закоулках мозга, путается в извилинах, часто падает и спотыкается. Я боюсь ее потерять. Ловлю, хватаю за кончик хвоста и пытаюсь вытащить наружу. Она вырывается и прячется снова. Мне не хватает знаний.

Где найти сведения – тоже вопрос. Забытые за десять лет сведения из области медицины плюс пробел в сфере деятельности участкового врача и скорой помощи. Я просто не знаю, что за чем должно следовать, кто кого вызывает и какие оформляет бумажки.

Без этого я не сделаю ни шагу. Сесть в тюрьму не хочется, и не только потому, что у меня есть Кот.

Перечитывать старые учебники долго. Кроме того, организация интересующих действий могла уже сто раз измениться. Искать ответ в интернете – еще хуже. Я вполне могу нарваться на дилетантское сочинение, и реальность потом шандарахнет по башке какой-то непредусмотренной деталью.

Мне просто нужен профессионал.
Но такой, что не заподозрит потом меня, услышав сводку. Такой, что не увяжет мой специфический вопрос с конкретным происшествием.

Что может быть лучше, чем профи на большом расстоянии? Интересно, пришло бы это мне в голову, не вспомни я Андрея, бывшего следователя то ли милиции, то ли прокуратуры, - когда мы встретились в больнице, я не разбиралась  в таких вопросах.

Привезли его с ранним инфарктом. Ему было двадцать семь лет. Посмотреть на юного для такой болезни пациента пришли даже сотрудники кафедры терапии, обосновавшейся на базе больницы.

Андрюша вел себя отвратительно. Для начала впал в депрессию и перестал принимать таблетки. А в медсестру, которая приходила ставить капельницы, запустил столиком для инструментов. Его пришлось привязать к койке и вызвать психиатра. К назначениям добавился амитриптилин, который тоже шел в таблетках. Круг замкнулся, и что делать с депрессивно-буйным, было непонятно.

Когда я писала выписной эпикриз, он стоял за спиной и подгонял. Спешил на автобус. Еще записал мой телефон. А потом прислал на домашний адрес письмо с благодарностью за те занудные беседы, которыми я терроризировала его ежедневно, запихивая таблетки чуть ли не насильно. Адрес он узнал по номеру телефона, - объяснил сразу, чтобы не возбуждать во мне манию преследования.

(С Андреем мы иногда переписываемся.) Он давно уже свалил в Швецию, занялся там каким-то бизнесом и уже, наверное, и думать забыл и о сердце своем, и о нашей милицейской реальности. Ведет здоровый образ жизни, у него есть семья и рыжий сенбернар.

Если я спрошу у него, он ничего не заподозрит.


* * *
 

Андрюша, здравствуй!

Обращаюсь к тебе со странной просьбой.
Не поверишь, я записалась в писатели. Ну, или в графоманы. Короче,  пусть я буду графоманом, но все равно мне интересно, а там уже как хотят, пусть так и называют.
Помоги мне, пожалуйста. Я пишу роман. А там героиня хочет убить своего возлюбленного.
Любовник – врач по образованию, психотерапевт.
Герой наносит героине оскорбление, душевную рану. А у неё  и так серьёзно нарушена психика. Она на грани сумасшествия. Своими действиями он усугубляет течение ее заболевания, и оно переходит в другую фазу.

В отместку она замышляет его убийство.
Ей известно, что он болен стенокардией и постоянно носит с собой препараты, способствующие растворению тромба, на случай инфаркта миокарда. Вероятно, препараты ему прописал лечащий врач. Лекарства эти очень специфические и дорогие. Вводить их нужно в первые же часы, а лучше  - минуты, возможного инфаркта.

Но сделать это  нужно так, чтобы комар носа не подточил. Душевнобольные обычно очень изобретательны, да? Лучший вариант – спровоцировать у него сердечный приступ, довести до инфаркта, тяжелого, обширного, с осложнениями. Думаю, она напоит его какими-то очень обыденными стимуляторами (как вариант – крепкий кофе, спиртное) и спровоцирует на серьезные физические усилия. Наверное, это будет секс, - ну что еще я могу придумать такого, что может заинтересовать читателя пикантностью, и, вместе с тем, отвести от неё подозрения  в умышленном убийстве.
У него поднимется давление, начнется  приступ стенокардии.

Она же не окажет ему должной помощи.
Спрячет все медикаменты, дождется, пока он умрет. Уж как это сделать, описать, в смысле, как-нибудь придумаю. 
Когда мой герой умрет, героиня может забросить ему в рот какой-нибудь нитроглицерин, сломать ребра, - то есть, создать видимость, что она до приезда реанимационной бригады  пыталась его спасти. Мне придется все это описать на тот случай, если следствие дойдет до проверки ее личности, и докопается, что она бывший врач. Это мне нужно, чтобы показать остроту восприятия ею жизненных событий. Кто может лучше  чувствовать и представлять все в красках и картинках, чем человек, знающий о человеческом устройстве почти все?

Вот в этом моменте мне нужен твой профессиональный совет. Ты, как следователь можешь подсказать мне правовые моменты будущего расследования?

Я учила в институте эти вещи, но уже ни черта не помню, - десять лет бухгалтерии, и ты  забыла и то, чего раньше не знала. Мне нужны правовые действия, согласно действующему законодательству, следующих работников:

-   скорой помощи;
- милиции, которая, если это положено по закону, будет проводить расследование и установление причины  причин смерти.

Мне нужно знать вопросы, которые могут задать моей героине и ответы, необходимые  для того, чтобы остаться вне подозрений.

По сюжету, действие (умерщвление подлого любовника) будет проходить на съемной квартире, где героиня не знает ни хозяйку, ни соседей, у нее нет ключа. И еще – объект охоты женат, он - известная в городе личность. То есть, просто плюнуть на его странную (если она будет таковой сочтена) смерть, милиция не сможет из-за давления заинтересованных лиц.

Будут ли героиню знакомить с женой? Или можно это сохранить в тайне?
Какие показания и кому она обязана будет давать?
И что ей нужно говорить, чтобы ее не заподозрили?

Заранее благодарна тебе за ответ. Надеюсь, что ты не забыл еще трудовые милицейские будни ))
Целую тебя.
Твоя Лолита.


Ответ пришел быстро и порадовал обстоятельностью.

Лола! Здравствуй!

Рад получить от тебя весточку, пусть даже с нагрузкой ))
Отвечаю по порядку.

Процедура дознания производится в случае, если есть основание полагать, что смерть наступила в результате действия/бездействия лиц  находившихся  рядом  в момент смерти.

Как правило, "скорая", зафиксировав смерть (если нет признаков насильственной смерти),  вызывает труповозку, и труп отвозят на вскрытие.

В ряде случаев сообщается в органы внутренних дел.

Те, в свою очередь, сообщали в прокуратуру (так было до 2005г., потом функция следствия практически по всем делам была передана следствию милиции).

Если события имели место до 2005г.: приезжают дежурный следователь или помощник прокурора, эксперт-криминалист, сыщик, патологоанатом.

Прокурорский,  в случае необходимости (следы борьбы, и т.п.), должен составить протокол осмотра места происшествия с участием понятых (не менее двух лиц). Опер в это время опрашивает и фиксирует в письменной форме объяснения лиц, которые что-либо знают по сути происшедшего (либо не знают: ничего не видел, не слышал, кто такой этот потерпевший (ишак его маму нюхаль...) я нэ знаю)))

После того, как прокурорский описал место происшествия, составил протокол, криминалист производит фотографирование. При отсутствии документов и невозможности установления личности потерпевшего, могут  также дактилоскопировать потерпевшего.

В конце прокурорский составляет постановление о вскрытии трупа.

В протоколе указывает ФИО и паспортные данные (год, число, месяц и место рождения, место прописки, место работы - если это известно).  И ставит перед судмедэкспертом (в таких случаях патанатом обычно не вскрывает) вопрос о причинах смерти, наличии на трупе прижизненных повреждений, которые могли причинить смерть, наличие в крови и теле веществ, которые могли бы спровоцировать смерть потерпевшего.

Это если есть бооооольшие сомнения в смерти.

В нашем случае, имеем труп героя, у которого были проблемы с сердцем. Безусловно, состоял на диспансерном учетё по поводу заболевания ишемической болезнью сердца.

В таком случае, следователь может опросить героиню, задавая ей произвольные вопросы:
- кто Вам потерпевший?
- в каких отношениях состоите?
- опишите события, результатом которых явилась смерть потерпевшего?
- что вы предпринимали для его спасения.

На лице у героини не написано, что она - врач.

Возможные ответы:

Господин следователь. Мы знакомы с ним... (некоторое время), не обязательно сообщать,  что он ещё и ее психотерапевт.
Иногда мы встречались в этой квартире...
Мне как женщине, не совсем удобно говорить...
Да. Мы имели интимные контакты.
Нет. Я не предполагала что у него проблемы с сердцем.
Во время полового акта у него произошёл сердечный приступ.
Я имела в прошлом врачебную практику. Всё, что имелось в аптечке, не могло локализовать приступ.
Когда он был ещё в сознании, я дала ему таблетку валидола.
Сразу же стала звонить в "скорую". До приезда "скорой", пыталась проводить реанимационные мероприятия: непрямой массаж сердца, искусственное дыхание рот в рот...
Всё оказалось тщетно.
Откровенно говоря, мне немного не по себе...
Я прошу Вас. Если это возможно, не сообщать жене и семье покойного о наших отношениях.
Я не знала его семью, но…  я не хотела бы для себя проблем личного характера. Тем более что мы все взрослые люди. Вы понимаете меня?..

Никто в этот момент не будет обыскивать её, но в идеале нужно флаконы и ампулы уничтожить и промыть в унитазе (тщательно!).

Задавать провокационные вопросы могут – героиня  не обязана на них отвечать, если считает, что они провокационные, или наводят на мысли о её причастности  к смерти потерпевшего.

Скорее всего, прокурорский, проверив историю болезни из кардиодиспансера героя, изучив акт вскрытия, составит Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела по признакам п.1ст.6УПК* (уголовно-процессуального кодекса) Украины, ввиду отсутствия события преступления.

Либо п.2 ст.6УПКУ, ввиду отсутствия в действиях героини состава преступления, предусмотренного ст.115 УК Украины (умышленное убийство).

Об оставлении в опасности лица,  нуждающегося в помощиЗПТ не может быть и речи - героиня сделала всё что могла...

Вследствие текучки и более важных дел, как правило, все заканчивалось составлением материалов об отказе в возбуждении уголовного дела.

Если жена героя "горячо" любила его (с дамами такое бывает), она может обжаловать постановление прокурора об отказе в возбуждении уголовного дела в суде.

Однако суд, прежде чем отменить постановление об отказе, обязан всесторонне изучить материалы проверки, следствием которых которой и будет постановление об отказе в возбуждении уголовного дела.

Прокурорский (если он не идиот) всё должен проверить по накатанной схеме. Кроме того, акт вскрытия трупа гр. Пупкина, чётко и однозначно сформулирует причины смерти потерпевшего, цитология покажет, что было в крови...

В общем, героине ничего не грозит. Если... если только в бухло не добавила препарата сосудосуживающего действия, период распада которого будет меньшим,  чем время вскрытия и отбора всех проб...

В развитие можно наваять что угодно))) Только зачем?
Истина лежит за гранью смерти.

Удачи.
Спрашивай. Пиши.



***

Андрюша, спасибо огромное тебе за такой развернутый ответ.

У меня есть еще вопрос. То, что герой состоял на диспансерном учете, выяснят ведь не сразу? В какие сроки это все будет выясняться? То есть, по смыслу, какое время моя героиня будет находиться под угрозой влипания в историю? Мне нужно знать, чтобы описать ее жизнь на протяжении этого периода. Спасибо тебе заранее, надеюсь, дальше буду писать тебе уже гораздо более умные письма.


***


"То, что герой состоял на диспансерном учете, выяснят ведь не сразу?"
Сразу. Хороший оперативник задаст вопрос - с чего бы у человека здорового приступ?

И, самое простое, - медкарта. Если вопрос решается оперативно (а на всё про всё даётся максимум 14 суток), запрос и ответ из диспансера по месту прописки разрешается практически молниеносно (отряжается опер с запросом прокурорского, и пока лечебное учреждение не даст ответ - с медицины не слазит).

В принципе она может не давать никаких пояснений. Поскольку объяснение не является процессуальной формой документооборота  досудебного следствия.

Допросить под протокол свидетеля, подозреваемого (если есть мотивы подозревать), можно только после возбуждения уголовного дела.

До возбуждения уголовного дела никаких мер пресечения (подписка о невыезде, содержание под стражей) не выносится.

Вызвать в принципе могут повесткой, она может не являться - наказать её не за что, т.к. она не приобрела процессуального статуса свидетеля, следовательно, доставить её приводом (с милицией) не представится возможным...

Но... есть ещё "чисто хохма". Девушку задерживает на улице милицейский патруль - проверить документы (предлогов море...). Нет документов, данные не подтверждаются,  что гражданка имярек зарегистрирована по адресу ею указанному,  тогда её - направляют в приёмник- распределитель и держат до месяца... Это, конечно, ломовая подстава, ибо, если дама не одинока, не дура и не бомж,  она по выходу обращается с жалобой в прокуратуру на неправомерные действия работников внутренних дел. И развальцуют им анус по самое  не могу...
 
Лола,  не за что её "прессовать" при таком раскладе.
А доказать что она явилась причиной его жмура - простым не будет...
В общем, она сделала всё,  чтобы его реанимировать, имея то,  что было под руками.
С учётом того, что она не была при исполнении (не врач скорой), никаких претензий к ней быть не может.
В конце концов - даже если ничего не сделала - растерялась, поддалась панике...

А в принципе, ты, правда, по всем прикидкам хочешь кого-то валить?)))

Пиши.



***

Коль в руки попал к ней, терпи и не плач:
Вчерашняя жертва - отменный палач.
Рамон Де Кампоамор


- Алло! Скорая?

В трубке длинный противный гудок, но Антон об этом догадаться не должен. Хотя, какая теперь разница? В том состоянии, в котором он находится сейчас, он не сможет даже убить муху, что уже говорить обо мне.

- Скорая? Инфаркт миокарда, мужчина сорока девяти лет, улица Сегедская, дом... квартира… Лещинская Лолита.  Ждем вас.

- Они приедут сейчас…

С кем я разговариваю? Антон лежит на боку, тяжело и хрипло дыша. Наверное, язык запал, - автоматически думаю я. Раскрываю ему рот и влажной салфеткой, которой он полчаса назад вытирал меня между ног, зажимаю язык. Салфетка обязательна, иначе  язык выскользнет из мокрых пальцев. Вытаскиваю язык из горла, дыхание  становится легче, но хрип не исчезает.

Стаскиваю тяжеленную тушу на пол, подкладываю под голову маленькую подушечку. Обычно он подкладывал ее мне под задницу, чтобы точнее втыкать  свой шустрый член.

Надо подождать, подождать еще немного…
Антон без сознания, но все равно тихо стонет.

Затыкаю пальцами уши и, медленно накручивая круги по комнате, собираю свои, разбросанные в припадке антоновской страсти, вещи. Натягиваю трусы, колготки, джинсы… Каждая деталь гардероба теперь будет отпечатана в моей памяти, каждый шов, пуговица, ниточка…

Подхожу к Антону Дыхание его остановилось. Я щупаю пульс. Щупаю долго, ищу его по всему запястью… Нет никакого движения под кожей. Нет пульса. Нет.

Теперь быстро, пока он не остыл.

Черт его знает, какие там анализы будут проводить этому жирному козлу при вскрытии. Я должна быть вне подозрений. Как жена Цезаря. Жена Цезаря – вне подозрений.

Склоняюсь над Антоном, прижимаюсь губами к его рту. Зажимаю пальцами нос. С силой выдыхаю ему в рот полную грудь своего воздуха. С силой. Чтобы он проник в самую крошечную дальнюю альвеолу умирающего легкого. Чтобы моя слюна осталась на мертвых губах. Как там идентифицируют слюну? Как кровь – по группам? Черт его знает, какая группа крови у мертвого Антона, может, у меня такая же, и моя гнусные усилия до лампочки. Но жена Цезаря – вне подозрений. Я вдыхаю воздух в мертвую грудь один раз. Для анализа – хватит.

Теперь непрямой массаж сердца. Критерий правильного массажа – сломанные ребра и грудина.
Попробуй, сломай ребра этой туше. Но я должна, во имя своей жизни.

Складываю правильно кисти рук, как учили на третьем курсе, на пропедевтике внутренних болезней. Ее вел у нас смешной такой преподаватель, симпатичный бабник, будущий алкоголик. Мы жили в расположенных рядом домах и встречались с ведрами у мусорного бака. А потом, на занятиях по уходу за больными, он  под столом щупал мои тощие коленки.

Ставлю руки на грудину. Раз, два, три. Как можно сильнее, до разрыва сосудов. До трещин в костях. Это – критерий правильного массажа сердца. Большое спортивное прошлое, работа с тяжестями, – кто бы мог заподозрить это, глядя на мою тщедушную фигуру? Сила – никогда не уходит из рук. Она просто прячется. До поры, до времени. До нужного времени

Антон не дышит, и пульса у него нет. На губах – остатки моей помады, во рту – следы моей слюны, хотя она и так должна была там быть, час назад он всасывал мои губы, жевал мой язык. Но черт его знает, может,  это не совсем такая слюна, как нужно. Не сходи с ума, Лолита, как может слюна быть «такой» или «не такой»? Ты циклишься на слюне, безумная невротичка, ты опять циклишься. Немедленно возьми себя в руки. Так… Грудная клетка измята, получилось или нет, - вскрытие покажет, о, как пришлась сейчас к месту моя любимая шутка из давно заброшенного медицинского прошлого.

Сейчас быстро.

- Скорая? Инфаркт миокарда, мужчина сорока девяти лет, улица Сегедская, дом… квартира… Лещинская Лолита.  Ждем вас.

Теперь они уже точно приедут.

Быстро натягиваю лифчик, тонкий свитер, который нравился Антону, - он очень сексуально подчеркивал мне грудь, Антон – большой ценитель упругих сисек.

Проверяем аптечку и сумку, - тут, наверное, будет обыск, хотя я вообще не знаю, будет или нет. Береженого бережет бог.

Так. Гепарин и «Актилизе» - у меня в сумке. Нитроглицерин – у Антона в портфеле. Надо забросить таблетку ему в рот, пока он еще может раствориться. Разжимаю ему челюсти, заталкиваю таблетку под удачно вытащенный мною язык Антона, нашей слюны должно хватить для минимального растворения.

Флакон со своими отпечатками (все правильно!) бросаю рядом на постель. Аптечка раскурочена, - все так и надо, - я искала средства скорой помощи. Пока вы были в пути. Но ничего не нашла. Вот только гипотензивные (а у него и так упало давление!) и от поноса. Но поноса у него не было, да. Вот, слава богу (хотя, ему, несчастному покойнику, уже все равно) – вы сами видите.

Чуть не забыла. Аспирин. Аспирин – тоже в сумку, - средство скорой помощи при инфаркте, зачем мне лишние вопросы о том, как это я, бывший врач, могла не дать больному аспирин, который разжижил бы ему кровь и предотвратил дальнейшее образование тромба в просвете коронарной артерии.

Аспирина тоже не было, да, доктор, вот вы видите сами.
И плакать, побольше плакать.

Хотя можно не плакать. Застывшая маска. Убитое страданием лицо. Господи, он никогда не говорил мне о том, что страдает ишемической болезнью сердца! Не хотел казаться слабым. Настоящий мужчина…

Сообщить жене? И детям? О том, что у него была любовница? Господи, они-то в чем виноваты?  Но если вы так считаете, доктор… Или майор? Может, это событие будет расследовать милиция? Какой-нибудь майор… Ему нужно нераскрытое преступление? А почему это он его не раскроет? Все под руками, - преступница, не оказавшая больному помощь, только что прикрывшая свою бесстыдную задницу фирменными тряпками, вот она, держите ее! И пожизненное заключение (или что там у нас полагается? Как давно ты не листала юридических справочников, ты совсем отупела в борьбе со своим мозгом, дурочка, ничего, теперь все будет по—другому!) … за преднамеренное убийство…

Прекратить. Прекратить, Лола, ты – ни в чем не виновна. Ты – жертва трагических обстоятельств, ты потеряла человека, которого любила и своего, кстати, психоаналитика. Если вы думаете, майор, что теперь я знаю, как буду дальше жить, то вы очень ошибаетесь. Я раздавлена происшедшим, Антон был единственной нитью, которая держала меня на этом свете.

Все, хватит. Оставь место для импровизаций.

Раздается дверной звонок.

- Скорую вызывали?

КРИЗИС


Ты мертв, Антон. Теперь ты знаешь тайну, а поделиться ни с кем не можешь

Да, некрофилия, ты высмеивал меня. Все мои страхи и рассуждения, предположения,  дохлых моих рыб, попытки заглянуть в тот мир, откуда никто еще не смог прислать никаких вестей, примерки на себя чужих смертей. Ты не забыл подушку в голубенькой наволочке и открытый бабушкин рот? Никто никому не рассказал, как все прошло, что было, и что ждет.

Все мое значение– в моей интерпретации этого мира. Насколько он изменится, если потеряет возможность отражаться в моих глазах?

Самое обидное – то, что «Я» всегда центростремительно, оно считает себя центром Вселенной. Весь мир – только отражение в зеркале моих глаз. И потом окажется, что на Дерибасовской – то же количество людей вечером, что и всегда, когда твоё Я было по эту сторону. Только меньше на одного человека.  Все остальное – не изменится. Позиция эгоцентризма оказывается попранной и ничтожной вследствие смерти. Никто ее не заметит. Я иду по улице, а она – точно такая же, как была до твоей смерти, Антон. Это значит, что и моя смерть не будет иметь никакого значения.

Все эти прижизненные трепыхания – это только мой путь. Все мои подвиги и лишения – значимы только для меня лично. Для мира – они ничего не значат. В итоге – кому нужно было бы мое показательное самоубийство, если бы я решила вдруг,  кому-то что-то доказать своей смертью? Она произвела бы впечатление только на ограниченный круг лиц - на мою семью, друзей и коллег. И то – на пару часов. Все попечалились бы полчаса от силы – и потом точно так же заботились о валютной выручке, о курсе доллара, о финансовом кризисе. Маленький мгновенный шок – это все, чего можно добиться своей смертью… имеет ли это смысл…

Теперь я знаю, что никогда не захочу умереть по своей воле. Как бы ни складывалась жизнь – смысл только в самом ее процессе. В утреннем пробуждении, в завтраке, в телефонном звонке, несущем какое-то известие, в свидании, в усталости, в ощущении покоя или боли, - только в том, что занимает мое внимание и отвлекает от мысли о том, что будет за порогом жизни. Другого смысла нет, ни для меня, ни для кого-то другого.

Пусть все будет даже очень трудно – но  я никогда не захочу умирать. Потому что моя жизнь сейчас – это единственная возможность, и другой не будет никогда. Религия и культы – это попытки заигрывать со смертью, от страха принять то, что эта жизнь – конечна. Попытка занять собственное внимания, объяснить, придумать сказку, в которой ты будешь вечен,
Стоит ли верить в бога, в ад и рай, - только для того, чтобы не принять то, что сердце принять отказывается? Из-за обычного страха.

Пожизненная религиозная покорность – не слишком ли большая обуза как плата за то, что ты не можешь принять единственно верную истину:  твой путь – конечен. Проще жить, веря в придуманного другими бога, который обеспечит тебе вечную жизнь. И проще жить без отчаянного знания о том, что ты песчинка в масштабе вселенной, которой на время дана возможность мыслить и чувствовать.

Спасибо тебе, Антон. Все, что ты мог, ты сделал. Ты сделал гораздо больше, чем хотел. Но гораздо меньше,  чем хочется мне, если предположить, что в любой момент  могу просто не проснуться.

Пошло все к черту. Я аплодирую вам, маленький чертик и ангелочек. Кто-то из вас сейчас выиграл ваше пари. Да пребудет с вами удача. С каждым из вас. Ваша маленькая пешка кланяется вам.

Чертик и ангел склоняют мордочки и подмигивают мне.

***


Убийство – самый древний способ устранения проблемы. Мощный и радикальный. Тот, кто выжил – победитель. Он справился с внешним врагом.

Остается только справиться с врагом внутренним.

Если внутренний враг совпадает с внешним, - вопрос решен, война окончена. Для неё нет причин. Можно выращивать цветы благоденствия на освобожденных территориях.

Если же происходит моментальное отождествление внешнего врага с мировым злом, а внутренний враг остается в живых, - он только сыто облизывается и могущество его возрастает.

Успешно устранен внешний противник, который хоть как-то боролся с внутренним зверем, мешая окончательно разрушить жертву. Устранен руками жертвы, - и это значит, что внутренний враг победил.

Возможно, у жертвы будет период эйфории, яркий и звучный. Когда воздух пропитается острым запахом свободы, небо мощно встряхнет за плечи и сообщит неведомую ранее космическую силу. И вспыхнут радуги – предвестники вечного счастья.

А может, это только глупые безосновательные надежды, и осознание происшедшего сразу  придавит камнем грудь? Разбегутся от страха в стороны чертик и ангел, что сопровождали до сих пор и помогали делать маленькие, неважные выборы? А самый важный выбор – убить или не убить – жертва сделала сама, без участия высших сил? Чем испугала их до ужаса и вызвала естественное отвращение к низменной и мерзкой своей персоне?

В любом случае, что бы ни происходило теперь в сознании жертвы, путь ее предопределен. Двойной груз, своей души и души убитого, будет она таскать за собою пожизненно. Постоянно размышляя о том, имела ли она право распорядиться чужой жизнью.
 
С ней останется только один верный спутник - одиночество. Потому что никогда не найдется места третьему рядом с этой сладкой парочкой, - убийцей и жертвой.

А сознательные попытки от одиночества избавиться будут обречены на провал. Потому что все уже записано богом в квадратный кожаный блокнотик. И человек всегда одинок.


*** 

О если б смог я рассказать все, чем когда-то сердце билось, о чем душа моя молилась, чем плакали мои глаза, и что рассеянно и горько отверг мой слух, храня от боли грудь и сердце, - я смог бы спать. Но говорить мне не с кем.

Я – и пес. Он в руку ткнет холодный нос, уставится разумными глазами, вздохнет и отвернется от меня. Мой пес - вот вся моя родня. И я не балую его ни лаской, ни весельем.

Который Новый год подряд один стою я на балконе, и снег ложится мне на губы, и мерзнут руки, и слеза, стекая по щеке унылой, становится кусочком льда.

Курю.
Когда-то я мечтал. Я жил, я пил, читал, учился. Шутил, встречался, веселился.
Где всё?..  Ушло.

Ушло как дым, как звук, как запах. Как бесконечно тихий отзвук басовых струн… Храню в душе моей осколки картин того, что было мило, что так когда-то веселило и безнадежно растворилось в безвременье и в пустоте.

Все, кто ушли – мои. Все те, кто здесь, и кто, казалось бы, со мной – мне не нужны. И не вернуть. Не тронуть, не обнять, и не вдохнуть их запах.

Почему? Зачем остался только я? Зачем ты, бог, хранил меня от бурь, болезней, катастроф? Зачем за ними я не смог пойти, чтоб с ними там остаться? Ты знал, что буду я метаться, гореть в бреду воспоминаний, стремиться в эту пустоту…

Ты дал мне жизнь. Но жизнь – не ту.

В той жизни, где я был бы счастлив, остался бы со мной один, мой самый близкий человек. Мы прожили бы вместе век. Не век – так год. Не год – неделю. Вы, боги, видно, не хотели мне дать хотя бы этот срок. И он не смог. И быть со мной - не захотел. С его уходом улетел мой смысл, мои мечты, тревоги. Я как калека на дороге, - живу одним лишь только днем. С утра и до захода солнца. Что стоило тебе, мой бог, так сделать, чтобы он остался? А ты ведь даже не пытался. И отпустил.
Зачем же ты остановил меня, когда я взял билет, но что-то где-то не сложилось, и я не улетел? Остался. Тот самолет тогда не сел. Пусть я разбился бы тогда!!! Пускай бы не скитался Я вот так один десятки лет! Но нет.

Зачем со мной моя собака, когда мне нужен человек?

Я молча ждал, я не роптал. Смирился, как же – смертный грех поспорить с богом о себе! Кто я, – и кто ты, Бог?
Никчемный жалкий муравей, с несчастным выводком детей, что будут так же, как и я, считать, что мы – одна семья. Общественный, гражданский долг! Страна! Задачи поколений!

Мы прячем смену настроений, заботясь о своем лице, о будущем, о том яйце, что спрятано в утином чреве в надежных недрах сундука, на тех далеких островах, куда не сможем мы доплыть. И никогда не ощутить нам смысла наших воплощений. И не потрогать ту иглу, в которой наши дух и сила.

Наверно, просто потому, что той иглы там никогда не было.

В моей душе приют больных сирот, - слепая вера и отчаянье без слуха, немая страсть и сумасшедшая старуха – любовь без глаз, без сил, без крови и без ног. Раздвоен я, расчетверен, раскроен.) Разбит на части. Судорожно сшит. Я оживляюсь по ночам собачьим воем.

Так день за днем я должен жить и жить, не глядя в будущее и забыв о прошлом, – вневременном безвременье идей. Где выцвели пеленки тех детей, что выросли и что давно ушли.

Который Новый год подряд один стою я на балконе, и снег ложится мне на губы, и мерзнут руки, и слеза, стекая по щеке унылой, становится кусочком льда.

Кружится снег. И фонари кивают мне печально. Наверно, где-то на перроне, где прибыл поезд – суета. И кто-то тащит чемодан, сгибаясь и кляня погоду. Не всем везет к Новому году. И кто-то встретит бой часов в такси, в дороге, в суете…

Мой стол уставлен сиротливо. Какой-то дохленький салат. Креветки, хлеб… И банка пива… Как я давно готовил стол!.. Что Новый год – пришел, ушел… Все будет так же, как всегда. Я точно знаю, - никогда вода не станет ни вином, ни пивом… И Дед Мороз давно погиб в дороге в мой замшелый город. Олени умерли. Короткий волчий пир. И крыльями огромными вампир сейчас закроет светлый диск Луны…

Кошмары одиночества должны убить меня который год подряд! Но я живу, хоть сам тому не рад.

Холодный рай, где нет земных оков, где долг и честь не связывают рук, - когда ты центр, и ты же – жалкий край! Я никому не пожелаю этих мук. Тот мир, в котором я не должен никому, - да будет проклят этот жалкий выбор. Мой бог молчит. И что сказать ему? Благодарить? Проклясть?

Молчу.

Так может, бросить в пустоту недогоревший огонек? Вдохнуть морозный воздух ночи? Схватить пальто и обещать собаке, что вернусь, и попросить, чтоб сильно не скучала? И ринуться во двор, и, не найдя машины, - побежать? Бежать, покуда хватит сил, - пока тот поезд снова не отбыл в чужие города, и не увез с собой того, с кем можно было б жить? Бежать, глотая жёсткий воздух! Открытым ртом хватать колючий снег!
 
Мой бог! Ты дашь мне в эту ночь все то, что отобрал когда-то! Все то, что я безропотно отдал, о чем мечтал, о чем страдал, что выплакал бессонными ночами. Я слышу ветер за плечами, вздымаемый размахом крыл! Ты видишь, бог, - я не забыл то ощущение полета, когда летишь к заветной цели! Все трассы мира опустели, и мне горит зеленый свет.

Препятствий - нет.
Преграды – разобью.
Я добегу. Я знаю, - человек тот не успел еще уйти с вокзала.  Ах, господи, ну как же мало, мало мне времени ты дал на ощущенье! Ты тратил годы в разговорах о мученьях. Ты только слушал и кивал, когда к тебе я приставал с вопросом, что мне делать дальше! Ты педантично отмывал меня от злости и от фальши! Ты тратил годы, - неужели так трудно было намекнуть, что я могу все изменить, и указать мне этот путь?

Плевать. Сейчас на разговоры я трачу силы. Помолчи!
Я добегу.
Я добегу.
Полупустой вокзал. Перрон. Зеленый поезд и на крыше снег.

А на перроне человек. Сидит на толстом чемодане. И без надежды ждёт, оцепенев.
Я замедляю бег. И человек привстал и обернулся…



РЕМИССИЯ



Хо-ой-йо-йой – пою я в фа-мажоре.
Хо-ой-йо-йой!...
Я закрываю глаза и запрокидываю голову.
Кошка хочет курить!
У кошки намокли уши!
Кошка хочет скулить!
Ей, как и собаке, хоть кто-то да нужен!!!

Я пою вместе с Арбениной, выкрикиваю слова, изгибаюсь всем телом, словом, подражаю Дианке и почти умираю в экстазе, когда в потолок кухни моей, как в купол концертного зала, устремляется инструментальный проигрыш. Мощный, как все возможные в мире чувства, вспыхнувшие одновременно…

Вообще-то, я мою посуду, Арбенина поет у меня в плеере, а сегодня пятница, и ночью ко мне приедет Никита. Я поеду его встречать, и целых два выходных дня мы будем вместе.

Два дня вместе с кем-то - это странное для меня состояние. Я пытаюсь его представить и переварить.

Кот лежит на обеденном столе и с усмешкой наблюдает за моими хозяйственными подвигами.

- И что ты мечешься, - говорит он мне, - это просто еще один мужчина в твоей жизни. Просто еще один проходной персонаж. Еще четыре выходных дня он будет спать на моем месте, и я подвинусь, конечно, и ничего не скажу, когда вы будете ерзать и пинать меня ногами. Я могу даже деликатно выйти и провести ночь у хомяка – что удовольствия мне не доставляет, ты знаешь. Но утром ты все равно первым делом насыплешь еды в мою мисочку, - в мою, а не в его.

- А убрал ли ты в шкафу, - спрашиваю я его. – Или опять на твоей полке невообразимый бардак, и я буду стоять, согнувшись, и складывать в стопки твои трусы и носочки?

Кот невозмутимо зевает.
- Какая разница, леди, что там творится на моей полке, какая разница…

Я быстро принимаю душ, рисую себе выгодное лицо и, посматривая на часы, одеваюсь, хватаю ключи от машины и подбегаю к двери.

- Буняхин, я скоро вернусь. Не думай, мой хороший, что я променяю тебя на проходной персонаж. Не ревнуй. Просто… иногда и мне нужны люди. Хотя, чаще всего, они гораздо проще некоторых котов. Не скучай. На столе полпачки «Мальборо», до моего приезда тебе хватит.

Приседаю на корточки и осторожно глажу его за ухом. Кот подмигивает мне левым глазом и снисходительно машет лапой:

- Иди уже, искательница приключений. Только это… будь осторожна на дороге. И береги себя.

Никита приезжает автобусом. Пять долларов для него – деньги, и как-то он приперся ко мне пешком, когда не смог найти подходящую маршрутку вместо такси.

Я встречаю его на машине. Странно признаться, но час с ним для меня - жизнь. И, кажется, я вру Коту в той части, где приуменьшаю значение Никиты в своей жизни. Или мне страшно признаться в этом – не хочу искать истину, любой ответ против меня. Потому что Никита – сумасшедший. Он зачастил ко мне из Киева три раза за неделю. Может, он на самом деле влюблен в меня?.. Мне трудно уже поверить, что меня можно любить. Я соблюдаю нейтралитет и, скорее всего, делаю это для себя. Чтобы не влюбиться и снова не погрузиться в омут неразделенных чувств, как это было со мной несколько лет назад. И не сойти с ума снова.

Но, если быть с собой совсем откровенной… если быть откровенной… Я внимательно слежу за дорогой, но моя голова наполняется всем тем, что я знаю о Никите, и этих сведений так много, что я превращаюсь в автопилот, а мое внутреннее внимание следит уже только за тем, как вздрагивает сердце каждый раз, когда имя Никита цепляет меня за тонкие струны…
 
Никита – седой сорокалетний мальчишка, такой же худой, как и я, он матом разговаривает в Интернете, он весел и чуток, интеллигентен и эрудирован в реальности, в которую я давно перестала верить. У него легкое гибкое тело, он хулиган и пьет пиво на обед. Он смеется, когда занимается любовью, не храпит и очень удобно складывается вокруг моей хлипкой фигурки. По ночам он рассказывает об ордене францисканцев и об инквизиции, а, поскольку мне это совершенно не интересно, я внимательно слушаю.

Паркуюсь около заправки. Автовокзал рядом, в пятидесяти метрах, и я вижу, как подъезжают к нему междугородние автобусы. Из машины выходить не хочется: холодно на улице. Поэтому слушаю музыку и терпеливо жду. И еще отлавливаю сознанием какие-то обрывки мыслей. Мой разум шепчет  – может, бросить Никиту? Отказаться от него, пока я не привыкла? Пока он еще не может сделать мне больно…

Сиреневый автобус с табличкой «Киев-Одесса» приходит раньше означенного времени, плавно останавливается, пневматические двери шипят, выпуская из брюха автобуса полупереваренных пассажиров. Они слегка очумели от долгой тряски, поэтому пошатываются и жадно вдыхают холодный, колючий воздух. А вот и Никита, длинный, с волосами до плеч, с легким рюкзаком за плечами. Он бежит, подпрыгивая, через дорогу, размахивает руками, кричит какие-то глупости, смеется. Черт, все-таки как рада я его видеть! Открываю дверь «Тойоты», и он вытаскивает меня за обшлага рукавов куртки. Трясет, прижимает, вертит! Я смеюсь: точно - он мальчишка!..

- Садись быстренько, - говорю я, - я тебя домой отвезу. Там борщ, ванна, Кот и я. Мы ждали тебя.

Он плюхается на переднее сиденье и суматошно роется в рюкзаке.
- Смотри, - говорит он, - это тебе!

Выуживает какие-то черные тряпки, помятые и с бирками.

- Это – платье. Тебе. Оно шелковое, французское. Это – плащ. Французский. Тебе. Куртка. Тоже тебе. Это тебе браслет из перуанских оранжевых ягод. Рыбка, смотри - керамическая, на шею. Видишь, она на шнурочке. Это тебе! Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты была красивая! Самая красивая! Ты выйдешь за меня замуж?

Я обалдеваю. И от вороха подарков, и от рыбки, и от его слов.

Молчу и выруливаю на проезжую часть. Замуж… Как давно я там была. Я забыла – как это, или где это – замужем... Но, главное, забыла, зачем. Сто лет назад я хотела малыша. И еще больше лет назад мне в этом отказали. Я ушла из замужа и поставила крест на этой мечте.

Никита трясет меня, целует в шею, я улыбаюсь и стараюсь следить за дорогой.

- Не молчи! – говорит он. - Я пугаюсь.

Неужели этот мужчина может пугаться того, что я просто молчу? Он независим, он вольный стрелок, ничего - думала я - не сможет поколебать, испугать его, расстроить. Может, он, как и я, носил до сих пор на лице какую-то маску? Одинокого волка, например…

Я въезжаю в мой маленький, вымощенный камнем район. На улице тягая – хоть ножом режь – мгла: здесь редко горят уличные фонари, я еду медленно и осторожно.

Ожидание повисает в ограниченном пространстве салона, и я чувствую, как сгущается вопрос, оставшийся без ответа. Я понимаю, что мне пора бы уже что-то ответить, проронить хоть слово с начала нашего пути. Никита нетерпеливый, я знаю. Скажу – «да». Да. Вот просто возьму – и скажу «да»! В этой жизни мне может быть разве что только хуже. А с ним… вдруг с ним хуже не будет?

- Выйду, – твердо говорю я, не отрывая от дороги глаз.
Никита глубоко вдыхает и кладет руку мне на живот.
- Я хочу дочь, - говорит он. – Мы назовем ее Сарой.

Он поднимает мне юбку и прижимается губами мне между ног.

(Грохот раздается у меня в ушах. «Мы назовем ее Сарой». «Са-ра. Са-ра. Сара!» - стучит сердце. Мы назовем Сарой. Нашу дочь.

И тут нас дергает и машину заносит. Глухой мягкий удар. Я автоматически бью по тормозам. Ударяюсь грудью о руль. И перестаю слышать.

Оглушенная, медленно поднимаю голову.

Снова опускаю ее на сложенные крестом на руле руки. Са-ра – гулко стучит сердце.
Кого я сейчас убила? Ко-го я уби-ла. Убила – кого?..

Никита выходит из машины, наклоняется в темноте.

Подходит с моей стороны и открывает дверь. Губы его беззвучно шевелятся. Кажется, я оглохла. «Навсегда?» - тихо шепчет мое сознание.

- Мы раздавили кошку, - вполне слышимым голосом, взволнованно говорит Никита. – Всего лишь кошку. Она на обочине. Мы ее сбили, и её отбросило в сторону.

Я вынимаю себя из машины – почти как сумку, и склоняюсь перед капотом… Рядом с правым колесом – маленькая распластанная тушка. Блестит в черной крови. Я убила кошку. Я оборвала ее жизнь. Все. Для кошки – все.

Никита успокаивает меня. Что-то говорит утешительное, ему жаль кошку, и жаль меня, и вообще, не так, совершенно не так должен был пройти этот вечер… но хорошо, что случилось это, а не что-то более страшное… и хорошо, что мы оба живы, он и я… но ты успокойся, моя милая, успокойся, я люблю тебя, мы похороним кошку… завтра. И забудем об этом, ты только не плачь.

Я слушаю его, и туман рассеивается у меня перед глазами, я начинаю видеть и слышать, но тем резче проявляются перед моими глазами картины из будущего, которого больше никогда не будет.

Кошка, мягкая, серая, непородистая простая кошка, с покорным лицом, она уже смирилась со своей судьбой, с тем, что в ее жизни не будет никогда принца, и она должна просто растить своих малышей. Пятеро крошечных котят, они ждут ее в теплом сумраке подвала, в ямке, устроенной из мягких, украденных из мусорного бака тряпочек…

Кошка, изящная, вольная, юная кошка, грациозная и гибкая, то стремительная, то вальяжная, идет на свидание, где ждет ее кот, - мужественный, честный, с грандиозным хвостом и чеширской улыбкой… Шла.

Мы загоняем машину во двор и заходим в дом.

- Прошу тебя, - суматошно шепчу я на лестнице Никите, - прошу тебя, давай не будем рассказывать об этом Бунину.

Никита чуть внимательней, чем нужно, смотрит на меня: да, конечно, он согласен. Но он не произносит слов, а я явственно читаю на его лице, - ты устала, моя девочка, и ты расстроена, я все, все понимаю, и даже то, что отвыкла ты от нормальной жизни, и кот твой чудится тебе человеком… Но да, мы промолчим, мы не будем больше обсуждать эту историю, ведь правильно я понимаю, что ты хочешь именно этого?...

Дома обнаруживается, что под ямочкой на шее у меня гематома размером с блюдце, и что я бледна. И еще что я устала. И не могу есть борщ. И смотреть в глаза Коту.

Бунин тих… подозрительно тих… Он не ужинал, впрочем, как и мы. Не терся спинкой о ноги… Он скупо поздоровался с Никитой, отшатнулся, когда тот протянул руку, чтобы потрепать его загривок, и ушел спать. К хомяку.

Ложимся и мы.
Но спать я не могу.

- Знаешь, - говорю я Никите, - мне кажется, смерть преследует меня. Как будто она вцепилась мне в волосы и таскается за мной всюду, куда бы я ни подалась. Вчера умерла Тамара…

- Она выглядела лет на сорок пять, тащила на себе всю растаможку. Умная баба, ухоженная, богатая. Выглядела всегда на «пять с плюсом»… В этом году дачу купила, джип Акуру, новую квартиру, ремонт сделала. А въехать не успела… Поехала на дачу… и все. Сердце схватило. Она ничем, понимаешь, - ничем не успела воспользоваться! Так вот – отпахала всю жизнь! Думала – старость себе обеспечит… А ей и старости не досталось. Хотя я не знаю, что лучше – умереть неожиданно, полной сил, - или умирать постепенно, болеть, страдать…

Никита слушает и молчит. Краем глаза я вижу – у него нахмурены брови.

Я всхлипываю.

- Знаешь, когда я В больнице работала, у нас умер Топорков. Он у нас в отделении полгода лежал. У него порок сердца был, и все врачи поражались, как он еще живет. А он ругался с нами, в прокуратуру все обещал сдать. Говорил, что мы его травим своими лекарствами… А утром я пришла на работу, а заведующая отделением меня встретила в коридоре, сигарету сунула и на балкон вывела. Я БЕЗ «просто»просто сразу поняла, что кто-то умер. А она говорит – Топорков. И меня на вскрытие послали, как лечащего врача.

Никита молча слушает и только сильнее прижимает меня к себе. Его грудь пахнет Шанелью, я купила ему пару недель назад.

- Люди, когда их вскрывают, выглядят как свиньи, когда их вскрывают… У них трясется все так внутри и хлюпает, и жир вот этот желтый, - он как у свиньи… Только это человек, понимаешь? Он ругался еще вечером и шутил, а сегодня вот лежит на цинковом столе, и его вспарывают от горла до паха, и все смотрят, чтобы установить диагноз. Всем важен диагноз, ну, это правильно, чтобы дальше людей лечить, но никто уже не думает, что вот он был живой – и все! Умер он. Умер. Это ужасно, Никита…

Я уже реву, мертвая кошка и Топорков стоят у меня перед глазами, я натягиваю одеяло и сажусь в постели.

- Понимаешь, когда из него вытащили сердце, эта девка молодая, патологоанатом, в руке его так побросала, и скорчила морду так гадко, презрительно, швырнула в таз в углу, через стол, и все это так, как будто не был он человеком, как будто уже сейчас он – не человек, пусть даже мертвый, и как будто не висит его душа сейчас вот над этим цинковым столом. И не заламывает руки, и будто не больно ей и не страшно! Понимаешь, Никита, ты понимаешь меня?.. Я так хотела дать ей в морду, понимаешь?! Но папа ее – какая-то шишка в облздраве, и меня выкинули бы с той работы. И что мне делать, когда я не могу, не могу я жить в этой обстановке, где умер Топорков, умерла Тамара, где одна смерть и страдания, и никого у меня нет, вот Кот только, а сегодня я сама еще убила эту несчастную кошку!...

Я чувствую, как мое лицо неконтролируемо кривится, искажается в рыданиях.

- А потом я пришла в отделение, а в палате, где Топорков лежал, - жена его… Бледная такая… Она молчала и вещи собирала… Это ужасно, Никита, ужасно! Она собирала вещи. Которые никогда уже не будут ему нужны! Вот эти носки, майки, она их раньше укладывала ему так заботливо, и еще, может, она ему яблоко клала между маек. Чтобы вот так раз – и сюрприз, - яблоко, живое, настоящее… знаешь, как в детстве… И получается, нет смысла в этом детстве, когда тебе так хорошо, как не будет никогда уже в жизни, и впереди только вот такая вот смерть, и ты на цинковом столе…

Я кричу, кажется, потому что Никита укрывает ладонью мне рот, прижимает к плечу – и вздыхает…

- Ты выйдешь за меня замуж, моя девочка, маленькая моя девочка, и никогда больше, ты понимаешь, - никогда ты не будешь больше плакать. И у нас будет Сара… Мы вырастим ее, и мы будем так счастливы, как до нас не был никто другой. И мы умрем вместе, в один день. И будем счастливы и потом, после смерти. Потому что смерти нет. Ее придумали священники или просто те, кто не понимает. Не понимает ничего. Мы будем жить с тобой вечно. Ты увидишь.

Он гладит меня по голове, и я всхлипываю еще, а потом проваливаюсь в теплый сон. Сон как смерть. Только он может закончиться, – и мы будем спать наяву. А может длиться вечно. Смерть – это сон… это сон…

Утро приходит так же, как всегда. Мы спим до полудня, мы оба устали, а еще мы занимаемся любовью, а потом вместе идем на рынок и покупаем мне еду на будущую неделю. И Никита вечером моет мою машину, особенно тщательно вымывая колеса и бампер… Все как всегда, только Кот вот как-то не очень разговорчив. Он ходил куда-то с утра, наглаженный и напомаженный, слегка взволнованный и с блеском в зеленых глазах. А вернулся где-то через час, какой-то поникший, будто постаревший. И не смотрел на меня, и отказался есть.

А вечером Никите позвонили и сказали, что его папа попал в больницу. Никита обнял меня – и уехал вечерним поездом в Киев…

А в воскресенье мой Кот лезет на антресоль и сбрасывает оттуда старый чемодан из дермантина, желтый и потертый. Лет тридцать назад его принесли еще мои родители. Я заподазриваю неладное, суюсь к коту с вопросами – и натыкаюсь на стену глухого молчания. Кажется, вот то, самое непоправимое из всего, что должно было случиться со мной за последние несколько лет, начинает происходить именно сейчас.

- Бунин, что случилось? Скажи мне, Бунин, не молчи!

Но Буняхин молча сопит и глядит в пол. Неслышно проходит в кухню, становится задними лапами на табуретку и начинает мыть под краном свои мисочки, - красную для еды и синюю для воды. Мисочки старенькие и потертые. Мисочка для воды даже покрылась какой-то накипью.

Он уйдет - понимаю я, и начинаю замерзать. Потерять Кота для меня немыслимо. Я заливаюсь слезами, и у меня уже дрожат губы и руки. Пять лет Кот был моим самым верным другом. Мы ели из одной тарелки и читали одни и те же книги. Он спал на моей подушке. Он со мной играл. Вот недавно мы бегали по квартире, и я разбила коленку. Потому что Кот сумел увернуться от нападения журнального стола из какого-то самого твердого черного африканского дерева – эбенового, что ли, - а я не успела. С фиолетовым синяком на коленке я была похожа на школьницу.

- Бунчик, давай поговорим. Ну, хоть объясни мне, что случилось.

Кот молчит и только поджимает уши. Чтобы видеть его глаза, мне приходится стать на колени. Хоть он и стоит на задних лапах (руки-то заняты этими проклятыми шмотками), - но все равно, ростом он значительно ниже меня.

Я беру его за талию и прижимаю к себе. Бунин морщится, передергивает плечами, как от холода, и высвобождается. Снова подходит к треклятому чемодану и аккуратно погружает в него стопочку стиранных-перестиранных маленьких трусов, и какое-то второе мое внимание успевает заметить, что сложены они не так. Не так, как складывала всегда их я. Он вытирает свои тарелки тряпочкой и укладывает их в боковой карман чемодана. Оглядывается вокруг, - не забыл ли чего. Словно приговоренная, я молча приношу с балкона его щеточку для шерсти.

- Спасибо, - тихо говорит Кот, протирает ее от пыли, укладывает между стопками белья. И идет в ванную.

Мой Кот бреется в ванной. И я понимаю, что он меня ненавидит. Он спокойно бреется, его рука тверда, - иначе ведь нельзя бриться, можно порезаться. Значит, он принял уже решение. И меня в его жизни уже нет. Но ведь еще вчера я была! Он говорил со мной, шутил, он сказал мне: «Будь осторожна на дороге»...

…на дороге…

Куда вчера утром ходил мой Кот? К кому на свидание он надел выглаженные штанишки и приличную курточку?.. Для кого он причесался вчера утром?... Нет, не ходит мой Кот на футбол, и не посещает он кружки новомодных писателей. Так ходят к женщине. Во всеоружии. Но он вернулся. И больше он не касался моих рук.

Господи.

Я смотрю в чемодан. Старые, протертые штанишки. Старые трусики. Старая посуда. Расчесочка, которой четыре года. Когтедралку он с собой не взял, - она и так уже облезла, и проще точить когти о какое-то дерево. Салфеточки для глаз. В голове моей шумит ветер, а глаза заливает горе, как вода, оно просачивается внутрь глазниц, протекает в носоглотку, я захлебываюсь, а горем уже заполнены легкие, еще немного – и я не смогу  дышать.

А сосредоточенный Кот выходит из ванной. Тень бывшей меня стоит перед ним, и он спокойно проходит мимо, только быстро, нетерпеливо передернув плечами.

Я падаю на колени. Кот, не уходи!..

- Леди, нам не вернуть уже ни мгновения. Ну не плачь, у тебя будет Никита. Смотри, не забывай хоть убирать у хомяка.
- Бунин…
- Не надо.

Бунин становится цыпочки и целует меня в лоб. Я рыдаю, и мне хочется сдохнуть.

Он выходит на лестницу и тащит  большой, рыжий, полупустой чемодан. Тихо прикрывает за собой дверь.

А я выхожу на балкон.

По улице идет на задних лапах небольшой серо-белый кот. Ушки прижаты к голове, хвостик грустно тянется следом. Он тащит по мощеной мостовой чемодан. Кот переходит дорогу, оглядывается в последний раз.

И вот он совсем исчезает, а ветер, как и все эти дни, пахнет каштанами, надвигающейся грозой и, чуть-чуть – ландышами.


* * *


Лола может не курить целый день, потому что дала обет себе самой.
А по дороге на работу может шесть раз прослушать одну и ту же песню.
А потом она примеряет слова песни к себе. 
А вечером она может плюнуть на все обеты, на обещания себе, данные во имя предохранения от будущего рака гортани, и купить тонкую пачку ментоловых сигарет, с минимальным содержанием смол.
И выпить половину пакета дешевого сухого вина, предназначенного для маринада, вспомнить утреннюю дорогу и стихи. 
И потом отбивается от воспоминаний, потерь, надежд и расставаний, обязанностей и обязательств.
Иногда она жалеет,  что есть Кот и маленькая собака, которым она нужна.
Она жалеет, что нет свободы той, в которой каждый свободен безоговорочно перед обещаниями и обязательствами. И жалеет, что завтра обязана проснуться и с утра опять считать мороженых кур по работе.
Ей жаль, что она не может выпить все снотворное, что есть в доме, а снотворного очень много, потому что с бессонницей она боролась когда-то сама, без помощи заграничной фарминдустрии. Хотя таблетки были, и манили, и искушали.
Часто она жалеет, что кому-то обязана и не вольна распорядиться так, как нужно.
А когда становится совсем плохо, она ругает себя за то, что смертельно пьяна от одной легкой ментоловой сигареты и половины пакета дешевого белого вина.
И начинает разговаривать со своим покойником.


*** 

Больше года прошло с тех пор, как ты умер, Антон.

Я оказалась права – ты был никому не нужен. Никто не занимался твоей смертью. Она стала только поводом для мелкого некролога в городской газете, таких же мелких сплетен, которые утихли, так и не вызвав бури. Клиенты перешли к твоим коллегам. Жена, наверное, смирилась. Да и мне все равно. Потому что нет ничего настолько неважного, как неважно чужое несчастье.

Ты спросишь, как я? Я никак. Наверное, в этом ты был прав. Семейное счастье – не совсем то, что может навсегда удовлетворить безумного мазохиста, или как там ты меня называл?  Перфекционистом? Некрофилом?

Я, по-прежнему, живу одна. Работаю в той же фирме и в той же должности.

Со мной живут кот и хомяк. Еще мне подарили щенка. Я собралась было умирать, когда мне поставили неправильный диагноз, сказали, опухоль, я испугалась тогда и написала в интернете, что хочу вот только собаку. Представляешь, - не в отпуск на острова, где я никогда не было, ни в Европу эту, которой я бредила, а просто хочу собаку, мопсенка. Ну, вот мне его и подарили.

Благодетеля своего я не знаю. И он тоже не знает меня. Читает просто в интернете то, что я пишу о нас с тобой. Наверное, ему нравится.

Как Никита? А Никита ушел. Да. Ты же сам понимаешь, что невозможно быть счастливым с женщиной, которая обнимает унитаз и помнит всех мертвецов в своей жизни.

Так что, я теперь опять одна. Я привыкла.

Как моя рвота? Никак. Она никуда не делась. Смешно, правда, - она – самый верный мой спутник. «Ваши булимия и анорексия – самые верные ваши подружки, они всегда с вами». Настоящая, крепкая, пакостная женская дружба.

Правда, я теперь не занимаюсь этим так часто, как раньше. Собака отвлекает меня от грусти, и я делаю это только иногда, в полнолуние, когда Луна мерзнет над балконом, а я все никак не могу уснуть. Иду в кухню, наедаюсь каких-то помидоров, ну, ты знаешь… Но это меня теперь совершенно не волнует. Вряд ли я сейчас пришла бы к тебе с такой проблемой. Но я не жалею о том, что это было. Как бы ни странно было тебе это слышать.

Еще, знаешь, я теперь часто думаю о том, что если бы у меня появилась собака лет пятнадцать назад, то в моей жизни не было бы ни мужа моего бывшего, ни Кирилла, ни всех этих врачей, которые только тянули из меня жилы. Не было бы и тебя, Антон. Вообще бы не было.

Знаешь, это было бы намного честнее, если бы вы, врачи, психологи всякие, аналитики, вместо дорогостоящих бесед и ядовитых таблеток прописывали бы нам, психам, только вот это,  самое надежное, радостное и простое средство – собаку. Но вы, дипломированные дорогие специалисты, никогда не подскажете. Потому что это очень невыгодный вам рецепт.

Я смирилась, Антон. Странно осознавать, что внутри вполне еще целой оболочки живет дряхлая и немощная душа со всем этим идиотским тюнингом в виде перфекционизма,  булимии и  анорексии. Но мне теперь уже совершенно на это наплевать.

Мне только жаль, что ты не был со мной достаточно откровенен, чтобы сказать, что патология моя неизлечима, что ты – рядовой психолог с рядовыми проблемами рядового мужчины. Что ты не пророк, не бог, и даже просто не врач.

Да, я чуть не забыла. Знаешь, меня много лет подряд беспокоило какое-то внутреннее ощущение того, что что-то где-то не так. Неправдоподобно. Сюрреалистическое такое ощущение… как пыль на губах.

Так вот. Помнишь Виктора Васильевича, преподавателя кафедры военки? Я рассказывала тебе о нем когда-то.

Однажды я уловила тонкий мотив своего беспокойства. Я несколько часов бродила в интернете, на сайтах по анатомии животных.

Короче, у собак нет аппендикса. Какие же вы, все-таки, мужики, одинаковые!


* * *

На работе с утра людно, суетно. Как будто никто не уходил отсюда в пятницу вечером. Маленький такой муравейник, в черной зеркальной плитке. Со своей иерархией, законами, рабочими лошадками и парой муравьиных маток, которые сдирают с рабочих особей шкурки и выпивают их жизненные соки.

Сегодня в офисе тихая революция.

Всех замучили подвиги мальчиков-мажоров, которые, раздавив по пьяни пару человек на дороге, выходят чистыми и свободными, потому что их оправдал суд «за отсутствием состава преступлении». Всех измотали депутаты, в кризисное время рассматривающие закон о защите летучих мышей. Наряды премьера, размеры штрафов ГАИ, охота на ведьм в виде лавины арестов мелких чиновников, взятых с поличным при получении взяток. Получать которые  их послало вышестоящее начальство.

Все возмущены. Обстановка накалена. Мы устали от работы за четверть зарплаты. Раздражены отсутствием отдыха. Но говорить об этом громко мы не можем, - во всех кабинетах установлены микрофоны, и бдительный начальник службы безопасности старательно отслеживает, кто, когда и чего лишнего брякнул в эфире. Поэтому нам остается только возмущаться тем, что мы не можем изменить.

- Суки, ****ь! – возмущается Ленка, - тут народу жрать нечего, а они меняют Порш на Бентли. И все такие нищие, что прямо вешайся, - это она о сегодняшнем правительстве.

- Твари! И главное – все молчат, - поддерживает ее кассирша, - главное, что никто не берет дубину и НЕ идет на улицы, с плакатами!

- Да это точно, - поддакивает обычно тихий юрист, - народ – просто быдло, его имеют, - а он молчит. Привыкли. Боятся потерять то, что имеют. А что терять? Нечего!

Я молчу, тихо перебираю бумажки. Волна всенародного возмущения в масштабах одного офиса я знаю, скоро утихнет, сойдет на нет. Говорить бессмысленные вещи? Я давно уже вышла из этого возраста.

Приходит Анжела, голоса стихают, наступает обычная рабочая тишина, состоящая только из тихого клацанья клавиатур, щелканья мышек и шороха перелистываемых накладных.

- Лола, зайди ко мне, - зовет Анжела. Я поднимаюсь со стула и вхожу в начальственный кабинет.

Анжела выглядит, как всегда, на пять с плюсом. Только вот под глазами синяки. Наверное, большой босс опять терзал ее все выходные. Так оно и есть, - Анжела начинает жаловаться, как только я переступаю порог.

- Лола, представь, он хочет уволить Игоря.
- Какого Игоря? – не сразу понимаю, о ком речь.
- Ну, Игоря, системщика, - она привычно раздражается, когда я не улавливаю смысл с полуслова.
- Игоря???.. За что?!

Тихий Игорь, которого я знаю уже лет десять. Его переманили из банка, за способности, редкий миролюбивый характер, исполнительность и непритязательность. За что можно уволить Игоря, когда сеть на двух этажах исправно работает, принтеры печатают, ксероксы всегда с заполненными картриджами, телефоны звонят и на моей памяти система не висла никогда?

- Босс хотел распечатать страничку из Интернета. И не смог. Позвал Игоря, тот посмотрел, - сказал, все нормально. Но распечатать он не смог опять!

- Может, страничку надо было сначала скачать в его комп, - у меня только так можно распечатать картинки…
- Нет, у меня все печатается нормально! Он пришел ко мне – и распечатал. А Игоря сказал – уволить!
- Так а почему он не мог распечатать?

- А потому, что он наступил ногой на сетевой шнур и выдернул его из компа!
- А интернет как же тогда работал?
- А у него свой, беспроводной, модем. У него автономный от нас инет.

- Анжел, может, он забудет?
- Да не забудет он ни хрена! Вот был две недели в Германии, звонил мне каждый день и спрашивал, - ты уволила Игоря? Я отмазывалась, мало ли, может, он остынет. А он не остыл!  Он приехал сегодня и утром меня опять спрашивает, уволила ли я Игоря!

Игорь, милейший человек, которому все постоянно приносят свои системные блоки с какими-то ошибками. Без проблем он берет их на диагностику, возвращает через день, и снова все работает, как часы. Свои компьютеры я тоже таскаю ему, - настроить, перестроить, вылечить от вирусов, да мало ли. И никогда он не брал с нас денег. Обижался, когда кто-то пытался всунуть ему пару десятков долларов. Потому что мы - свои. Родные. Мы много лет вместе. Как можно брать с нас деньги? Приходится обходиться ящиком пива или бутылкой «мартини» - «для жены». А как еще?

- Он недоволен еще тем, что Игорь постоянно носит какую-то халтуру, - говорит Анжела, снимая темные очки, она в них постоянно, скрывает старые глаза на молодом лице.

- Так это же наша халтура, - я перестаю понимать, что происходит в этом царстве тьмы, в этом офисе, где каждый – под колпаком, и каждый – только винтик в стройной системе. Выпади он, – никто не заметит. А жаль… Я хотела бы, например, пышное прощание и похороны за счет фирмы.

- Наша, - не наша… Какая ему разница…

- Послушай, он себе вообще представляет, что можно жить на те деньги, что он платит? Игорю, например? Видела его машину, - она старенькая совсем? И штаны его – видела? А у него семья, ребенок большой уже. Неужели босс думает, что мы должны получать эти копейки и целовать его в задницу? И никак вообще не пытаться подработать, если есть время и возможность?

- Я спросила его недавно, представляет ли он, как вообще сейчас живут люди? Знает ли он, сколько стоят продукты? Одежда? Сколько набегает коммунальных услуг за месяц? А если у кого-то еще и кредит в банке? Представляет ли он, как живут люди?

- И что? Что он сказал? Сказал, что поднимет нам зарплату? – иронически улыбаюсь, но какая-то горькая выходит у меня эта ирония. Потому что все это касается и меня.

- Поднимет… как же… Отмахнулся. Ему неинтересно. Плевать ему.

- Ну да. Это очень удобно, - ходить в ботинках по четыре тысячи долларов каждый, и никогда не смотреть вниз. Где пресмыкаются те, кто, собственно, и зарабатывает для тебя сумасшедшие деньги…

Я не боюсь говорить вслух в кабинете Анжелы. Уверенности в том, что он чист от микрофонов, у меня абсолютно нет. Но дело в другом. Если я говорю какие-то вещи с ее позволения, и еще я получаю ее поддержку, - есть такая призрачная надежда на то, что босс, при очередном ознакомлении с «гласом народным» услышит еще и глас божий… Хотя это маловероятно. Сто пудов.

- Так что? Ты будешь его увольнять?

- Я и говорю ему, - а как ты себе представляешь, что я вызываю к себе Игоря и говорю ему – ты уволен? Не я ведь его нанимала. Это он выдернул Игоря с прежней работы, и он обещал ему золотые горы, а не я. И что я скажу? Игорь, ты уволен, потому что большой босс наступил ногой на шнур, и у него отрубилась сеть?

- И что будешь делать?
- Ой, не знаю я… Ладно, давай по нашим делам.

- Сейчас, погоди, у меня есть еще личный вопрос.
- Какой личный? – Анжела уже серьезна, она уже начальник, жалобы ее остались по другую сторону лодки, в которой плывем мы обе.

- Анжел, я хочу взять три дня выходных. Ты говорила прошлым еще летом, что можно взять. Все взяли, а меня ты не отпустила, - у нас было уголовное дело. Я хочу взять сейчас. Устала ужасно, честно. Я хочу просто выспаться и ни о чем не думать. Потому что я уже заикаюсь и не соображаю, где дебет, а где кредит.

- И когда ты хочешь их взять?
- Хочу сейчас, перед Новым Годом. Двадцать девятое, тридцатое и тридцать первое.

- Да ты что, с ума сошла? Сейчас, когда фирма в тяжелом положении, ты хочешь взять три выходных?

- Анжела, но ведь ты уедешь спокойно на три недели на Мальдивы, после Нового Года. А я останусь на разрыв. Я-то никуда не уеду, - у меня и денег нет, и ты не отпустишь, ведь так? Дай мне три дня, я прошу их уже восемь лет!

-   Нет, ты сама знаешь, какой ответственный кусок на тебе висит. А если что-то случится, - я же не знаю твоих контактов, не знаю, что и как ты делаешь. Я не могу тебя сейчас отпустить.

- Да, конечно, у фирмы всегда проблемы! Вот только у меня не бывает никогда никаких проблем!
- Я не поняла, - ты чем-то недовольна? – голос ее приобретает угрожающие интонации, и я понимаю, что уже и моя карьера висит на волоске.

- Довольна. Давай по делу.

Я выхожу из ее кабинета, расстроенная. Анжела же взвинчена. Оглядываюсь, - точно, на лице злость. Сейчас к ней придут партнеры, она будет мило улыбаться им, показывать во всей красе полуобнаженную, несмотря на холодную зиму, грудь. Это ее стиль, - всегда во всей красе. Всегда прическа, наряды, длинные накладные ногти, туфли… Всегда полуголая грудь. Или голая спина. Даже с утра, даже в самый будний, изо всех будних, день. У нее нет детей, и ей не приходится думать о том, как маленький человек сидит в одиночестве, запертый после школы в квартире. В обществе одного только Кота и Щенка. Есть еще и хомяк. Но хомяк – не в счет, он не такой умный, и я даже называю его с маленькой буквы…

Жаркий политический спор в нашем кабинете, между тем, засох, затих, умер. Как будто и не было этой волны возмущения, как будто все поняли, что давным-давно живут не на задворках цивилизации, а в раю. Как будто все уже сходили на революцию, как в кино, и теперь вот вернулись, удовлетворенные, и продуктивно работают на благо предприятия и государства.

- Ты знаешь, Игоря, системщика, босс хочет уволить, - говорю я в курилке, прикуривая тонкую сигарету. И жду. Жду реакции.

- Да ты что? – кассирша вынимает изо рта недокуренную «Житан», - да ты что!....
- Ты знаешь, Игоря, системщика, увольняют…
- За что? – маленькая бахгалтерша недоуменно вскидывает круглые карие глаза.
- У босса что-то не печаталось.
- Боже мой, как жаль!

- Ты знаешь, уволят Игоря, админа..
- Да ты что, Игоря? Какой ужас! Какая сволочь, все-таки босс! – толстая Ленка упирается руками в бока, - какая же сволочь!

- Ты знаешь, - увольняют Игоря…

Я говорю сегодня эти слова много-много раз. И без меня слух разлетается по всему большому офису. И единственная реакция – «да что что?». Все. Революционные настроения стихли, запал иссяк. И каждому дорога его собственная шкура. Хоть она и стоит сейчас всего четверть от прежней зарплаты.

Молчу и я. Мне тоже будет некуда идти. Разве что на Таможенную площадь, где стоят раскрашенные красотки в полной боевой готовности. Но конкуренции, я знаю точно, в силу приближающейся своей старости, я уже не выдержу. Что я выложу тогда на завтрак своему Коту? Распечатанное воззвание вместо «Роял-Канина»?

Я - такое же унылое гамно, как и весь мой коллектив. С этим можно только смириться, ненавидя себя во сто крат сильнее, чем когда-либо.

Можно биться головой об стену, зная, что точно так же, как мысленно распрощались все сегодня с Игорем, простятся и с тобой. Можно забыть и не думать об этом. Можно плюнуть и спокойно жить с этим, торжественно вверенным тебе диагнозом. Если у тебя нет крепкого тыла, в виде могущественного мужа или высокопоставленного папы, грош тебе цена, девочка. Даже если ты как-то очень хорошо соображаешь в бухгалтерии.

Найдутся и на твое место кандидаты. С новым рвением, без накопленных тобой старых обид. С крепким тылом. С острыми зубами. И они вырвут из этой жизни все, что посчитают принадлежащим им по праву.

Ешь свой бутерброд, маленькая. В кухне, в компании всех, таких же, как и ты, слабых, безответных предателей.

А через огромные стеклянные двери ты увидишь, как уходит из офиса ваш старый, любимый админ. С раскуроченным системным блоком подмышкой. Со связкой каких-то проводов. В другой руке у него прозрачный пакет. Там всякие отверточки, обжимные плоскогубцы, или как это у них там называется. Какие-то платы, планки какой-то памяти.

Он выписывает на охране пропуск, чтобы ему разрешили вынести из офиса все это добро, - такой порядок. Охранник заполняет бланк с красной диагональной полосой – и старательно прячет глаза. Потому что сегодня он остается на работе. А старый ваш, любимый админ уходит в никуда.

Когда-нибудь именно так уйду и я. С маленькой сумкой в руках, где права, паспорт, грязная салфетка с незапамятных времен, косметичка, истрепанный блокнот, полный ненужной уже никому, но когда-то – драгоценной информаций. С прозрачным кулечком, в котором просматривается договор страхования по системе КАСКО, дискета с программой подсчета безопасных и критических дней, пакет окаменевшей жвачки и конверт, в котором месяц назад пришло в твой адрес извещение о штрафе за несвоевременно уплаченный коммунальный налог по предприятию, где за копейки ты числилась настоящим директором.

Всё когда-то уйдёт в никуда.

Охрана на выходе прошмонает тебя, и ты наврешь с полными показного счастья глазами, что нашла себе другую, хорошую, перспективную такую работу, где уже заранее любят тебя и ждут. Где приготовили премию даже за то, что ты набралась когда-то смелости  и бросила это застоявшееся болото.

Охрана сделает вид, что верит тебе. Наверное, это остатки человечности, - в том, чтобы не вывести тебя сразу на чистую воду. И сказать тебе прямо, как ты проведешь несколько следующих дней. Лежа в постели без сна. Глядя в потолок. И уверяя себя, что все, на самом деле, хорошо. И очень скоро ты найдешь себе другую работу. С которой тебя даже отправят в оплачиваемый отпуск. В ту саму Европу, которой ты бредила последние несколько лет.


ЭПИКРИЗ


Когда все закончено, по крайней мере, когда завершен один этап на пути к поставленной цели, и еще непонятно, будет ли второй, да и нужен ли он вообще, пространство утрачивает плотность, а время – вязкость. Я болтаюсь посерединке, между реальностью и фантазиями, принимая одно за другое, иногда отдаю себе в этом отчет, а иногда мне наплевать. Все равно мне придется доживать до финала именно с тем мозгом, который живет у меня в голове. И что делать, если в нем есть дефекты? Новый мне не купить, не обменяться ни с кем, да я вряд ли я согласилась бы на такой обмен. Чужой мозг – как неновый автомобиль, блестящий и со скрученным спидометром.  И никакая гарантийная контора не заменит его на исправный.

Иногда я думаю, что схожу с ума. По вторникам это меня расстраивает, а по субботам я могу махнуть на это рукой. С одной стороны, психиатр как-то сказал мне, что зараза к заразе у них в психиатрии не цепляется. И, имея депрессию, можно расслабиться по поводу шизофрении.

С другой стороны – кто знает, в какой момент можно исцелиться от одной болезни, чтобы освободить место для другой?

Я плыву по течению, стараясь, чтобы никто не заметил, в чем же фишка. Мне кажется, что именно оценка окружающих – и есть, в моем случае, критерий моего состояния. Если я не вызываю у них удивления – значит, все хорошо. И я могу совершенно спокойно отдаться тому, чем занят, на самом деле, мой мозг. И поверьте, эта жизнь намного более интересна, чем предлагают мне критерии абсолютной общечеловеческой нормальности.

В моменты просветления я понимаю, что качусь в пропасть. Равнодушие к будущему успокаивает, как вылитый с корабля в штормовые волны китовый жир, - я читала об этом в детстве в каком-то приключенческом романе. Но мне хватает ума (или страха?) сделать еще одну попытку найти помощь. Я пишу своему несостоявшемуся любовнику, психиатру Сергею. Который отказался от меня, следуя кодексу чести. Он мне порекомендовал Антона. Сергей не помог мне ничем, - но он и не сделал того, что сделали со мной все остальные. Возможно, именно он и есть тот самый настоящий, подлинный врач, который четко помнит о «не навреди»? И я просто ошиблась раньше, когда легла с ним в постель, вместо того, чтобы стать его пациенткой?

Так или иначе, но вернуть уже ничего нельзя.

Я просто прошу его найти мне другого врача. И его ответ, который пришел по электронке, наводит меня на новую мысль. На мысль о том, что огромная армия зла еще бродит свободно по земле. И уничтожать его нужно решительно и безжалостно. Пусть даже собственными руками.


От Сергея.

Лола, здравствуй!
Я вспоминал о тебе и жалел, что ты как-то так, наглухо, пропала, исчезла из виду. Звонил с полгода назад, но ты поменяла номер.

Мне очень жаль, что так получилось все с Антоном. Ты говоришь, он помог тебе. Да, аналитик  был неплохой. Очень печально, что умер в таком молодом возрасте. И жаль, что так неприглядно, в постели у какой-то женщины, по слухам, его клиентки. Не знаю, как к этому отнестись. В принципе, он был известный ходок, но я слишком давно не общался с ним близко, еще со времен института.

Так или иначе, у той тетки хватило ума держать язык за зубами. Так что история превратилась уже в какой-то дым, и плохо верится, что она была на самом деле.

Ты говоришь, тебе опять нужен доктор? Я всегда знал, что состояние твое неизлечимо в корне, и предупреждал тебя об этом. Но, раз ты опять хочешь об этом поговорить ;), я могу посоветоватьБЕЗ «тебе» тебе одного аналитика. С гораздо большим удовольствием я посоветовал бы тебе купить собаку.

Забота о слабом и любящем тебя существе, - нет ничего вернее для того, чтобы слабому и несчастному человеку ощутить себя могущественным и сильным. Обрати внимание на дряхлых старушек, с облезшими моськами на поводках. Дело тут вовсе не в одиночестве, которое им трудно пережить. Дело только в том, что им необходимо существо, на фоне которого они сами, немощные, смотрящие уже смерти в глаза, могут ощущать себя сильными. Понимаю, что не хочется смотреть на старушек, когда здоров и молод. Напоминание о будущей старости и смерти мало кому нравится. Но чувства лечатся чувствами.

Впрочем, каждый лечится по-своему. Как психиатр со стажем, я уже имею право на эти слова, но надеюсь, у тебя хватит скромности не тиражировать их. Кушать, ты понимаешь, хочется  всем.

К сожалению, тебе придется немного потерпеть. Дядька этот, которого я могу тебе порекомендовать, лежит пока в больнице, с сердцем. Он хронический гипертоник, у него стенокардия, так что раз в полгода он любит для профилактики поваляться в больнице. Как кардиологу, тебе это все лучше известно.

Как только он подлатается, тогда и позвонишь ему, я тебе сообщу. Зовут его Владимир, он должен тебе понравиться.
Ну, вот, в принципе, и все.
Не пропадай, пиши.

С уважением, Сергей.


***

- А давай я тебе, хозяйка, погадаю? – вкрадчиво спрашивает Буняхин, раздувает пушистые щеки и кокетливо поправляет берет из бордового бархата. Помпон свешивается Коту на глаз, и Буняхин хитро, загадочно прищуривается. 

Мне – погадать? Ты? Здесь? Я молчу, но недоумение и растерянность расползаются по моей физиономии, Кот смотрит и явно получает удовольствие.

- Да тебе, тебе!

Мои звери таки вытащили меня на этот дурацкий ряженый бал. Корпоративная вечеринка, - о, как это называется. По случаю Рождества Христова. А, по-честному, - так лишний повод напиться и поприставать к чужим девкам (мужикам, - в скобочках).

Я не хожу на эти вечеринки. У меня синдром хронической усталости, в голове перекатывается крупный шар с холодной водой, и, когда голова болит особенно сильно, на поворотах меня заносит. Кроме того, у меня есть Кот и Щенок. Если я попрусь в этот ресторан, то на праздник они останутся дома вдвоем, а они – моя семья. Будет грустно и обидно.

- Не иду, - сказала я Анжеле днем. - Не хочу. Я вас всех и так уже видеть не могу, а тут еще целую ночь видеть ваши рожи.

Конечно, я хотела пошутить и отмазаться, но тон получился каким-то правдиво-резким. Анжела напряглась и холодно сказала мне, что корпоративные взгляды в этом году будут особенно учитываться при рассмотрении кандидатур на всемирно-финансово-кризисное увольнение.

Вечером я разревелась и рассказала Коту о своих мучениях.

- Не дрейфь, хозяйка, - бодро сказал Кот, сидя в кресле, затянулся Мальборо и закинул ногу на ногу. – Мы пойдем с тобой!

Я вытаращила глаза.

До сих пор отношения с Котом у меня были весьма прохладными. После его ухода из дому, тогда, летом, когда я встретила Никиту, прошло уже с полгода. За это время он успел «простить» меня и вернуться, месяца через четыре после ухода, изрядно потрепанным и существенно исхудавшим.

- Что, надоело, небось, по помойкам шастать? – ядовито спросила я, открывая тогда ему дверь. Он позвонил накануне и спросил, может ли  застать меня дома в такой-то день и такое-то время. Сердце у меня, конечно, охнуло, - кота я любила больше всех своих остальных мужчин, - но прощать ему предательство так просто не собиралась.

- Дура ты была, и дурой останешься, - невыразительно пробормотал тогда Кот, с трудом втягивая в прихожую через порог рыжий чемодан.

Я оставила вопрос без выяснений. Пришел, - и слава богу. Какая разница, - подумала я его словами при уходе, - выясняли мы отношения, или нет, - главное, что он вернулся. Какая уже разница…

Тем не менее, мы держались друг с другом отстраненно и на интимные темы не говорили.

А тут, с этим чертовым Рождеством, - я вдруг рассказала ему все.

- Итак, мы идем втроем. Ты, я и Беня!

Беня услышал свое имя из другой комнаты и шумным шаром выкатился через порог. Чихая, хрюкая и тявкая.

Пару месяцев назад, когда воспоминания о Коте  довели меня до ручки, я завела мопсёнка. Вернее, мне его подарили. Я рассказывала про это Антону. И Серёга говорил про собаку. Старухи с собаками. Теперь и я – дама с собачкой. Я назвала его Беней. Буня – Беня, какая разница, - одна маленькая буква! Только он не предаст, - потому что он собака, а не кот, - уговаривала я себя.

Всего неделю назад Беня научился не писать на ковры, а попадать аккуратно в тазик. Так что, в смысле возможности вывода его в свет, - хоть в этом отношении сомнений не было. Зато во всех остальных смыслах… оооо….

Я представила себя на корпоративной вечеринке. С персом и с мопсом. Отлично. Я стану хитом сезона.

Но Кот спокойно гнул свою линию, и я стала потихоньку к нему прислушиваться, - в конце концов, по кошачьим меркам он даже старше меня. А мне всю жизнь так хотелось кого-то слушаться, - умного, сильного и старшего. Пусть с умным и сильным не повезло, так хоть по одному признаку мой Кот совпал.

В ходе обсуждения нашего рождественского проекта Кот настоял на приобретении для него бордового бархатного камзола, такого же берета и белых шелковых чулок.

Беня же разжился темно-синим матросским костюмчиком, с настоящим, только маленьким, гюйсом, и смешной кепкой с козырьком. Козырек все время съезжал ему на глаза, щенок морщил плоский нос и закидывал шапку назад таким же движением головы, как роковая красавица отбрасывает со лба локон страсти.

И вот, этот  праздничный вечер уже в разгаре.

Мы пережили встречу с сотрудниками, во время которой я чувствовала себя главной героиней клоунады, нас много раз сфотографировали, принесли нам целый пакет с какими-то костями («сама будешь это есть» - одновременным шепотом сказали мне Бунин и Бенин), усадили нас за самый невыгодный столик и, наконец, оставили в покое. А после прибытия королевы бала, Анжелы, что шла по ковровым дорожкам, сверкая белоснежными мехами и бриллиантами, о нас и вовсе забыли. Слава богу, теперь можно было расслабиться.

Какое-то время мы, щурясь, разглядывали роскошный ресторан, -  новое приобретение нашего многомиллионного босса. Кипенно-белые скатерти и льдистый хрусталь), тяжелые сверкающие приборы, огромные окна, занавешенные дождиками, елочными шарами и серебряными фигурками. По центру – богатая елка в золоте и мишуре. Гости, разряженные и унавоженные центнерами косметических средств. Все сверкало и мешало найти в этом великолепии себя. Мы приняли гениальное решение выпить и чокнулись тяжелыми стаканами. «Шарикову больше не наливать» - сказал Кот и подменил стакан мопсёнка пакетом с гранатовым соком, - откуда-то он выудил его из своего необъятного камзола. Беня обиделся, но Кот  категорически сказал ему: «Ты – ребенок, а детям до шестнадцати коньяк запрещен!»

А потом мы заскучали… Если бы мы были дома, я бегала бы за Щенком по всей квартире, и мы менялись бы ролями – «убегающий» и «настигающий». А Кот лежал бы на обеденном столе и смотрел бы на нас спокойно и слегка иронично, - мол, дети малые, что с вас взять…

И тут…

- А давай я тебе, хозяйка, погадаю? – вкрадчиво спрашивает Буняхин, раздувает пушистые щеки и кокетливо поправляет берет из бордового бархата. Помпон свешивается Коту на глаз, и Буняхин хитро, загадочно прищуривается. 

Мне – погадать? Ты? Здесь? Я молчу, но недоумение и растерянность расползаются по моей физиономии, Кот смотрит и явно получает удовольствие.
- Да тебе, тебе!

Он ловко, как фокусник, достает из берета колоду карт, веером кидает на стол, я недоуменно поднимаю глаза.

Не хватало еще, чтобы мой кот мне гадал. В конце концов, он мой друг, товарищ и брат, а не наперсница в романтических делах. Хотя какие уж там романтические дела… Один сплошной застой и заунывье.

- Ну, гадай! – решительно говорю я Коту, откидываясь назад и складывая на груди руки. Может, хоть так я смогу защитить часть своей души от вторжения этого наглого животного. – Какой расклад ты на сегодня придумал?

- А никакого, - рассеянно говорит Кот, - гадать будешь ты сама. Вот тяни карту – и увидишь свое прошлое, настоящее и будущее.

- Как смогу я отличить прошлое от настоящего, бессовестный зверь? - я нервно хохочу, понимая уже, что коготок увяз, и сейчас я буду выпита, выжата до последней капли своей мелкой, уставшей от жизни души.

- Ты увидишь, - рот кота беззвучно шевелится, и я думаю, что его голос проник в мой мозг, и, может, уже не только голос Кота хозяйничает в моей голове, а сам хитрый кошачий разум уже роется там в обрывках событий, сновидений и представлений, складывая из них грустную мозаику моей несостоятельности во всех ипостасях, определенных женскому полу…

- Тяни карту, - командует Бунин. Беня тихо сидит на стуле, и он даже забыл о гранатовом соке. – Тяни!

Сердце падает мне под ноги, я стараюсь сдержать волнение, протягиваю руку…

- Левой, левой тяни, - мурлычет Кот. Он уже совершенно вошел в образ Кота Кашпировского, и сейчас все мои горькие правды выйдут наружу под его пристальным зеленым взглядом…

Тяну.
- Поворачивай теперь.
- Шестерка пик.

Ну конечно, какую еще более вшивую карту могла вытянуть я!  Я, – с моими безосновательными надеждами и претензиями к жизни, которая уже неоднократно мне доказала, что скромнее надо быть, милочка, скромнее, - в Кампучии вон дети голодают. А ты все мечтаешь о том, что когда-нибудь эта черная шестерочная дорога завершится у твоего балкона. И грязный черный автомобиль в конце долгого пути остановится в ночь у твоего дома, и тебе позвонят и скажут «выходи». И ты выскочишь, как есть, в носках, в тонких вельветовых брючках от пижамки, в которой ты спишь совершенно одна, вот только с котом и со щенком… И прижмут тебя к груди сильные руки, и нос уткнется в тонкий свитер, от запаха которого ты сойдешь с ума, и будешь молча сидеть и плакать, - оттого, что разлука закончилась, но завтра начнется новая. И не будет им ни конца, ни края, этим разлукам, и ты проведешь в них жизнь, а после, уже шаркая от старости ногами, ты подумаешь, - господи, как мог он так меня не жалеть!..

Я поднимаю заплаканное лицо, а серьезный Кот без улыбки говорит мне, - Тащи карту!

- Валет бубен.

Розовое лицо, кудряшки, серьезный тонкий голосок: «Мама, а почему коровы не летают?» Мой маленький нерождённый сын, я люблю его больше всего на свете. Когда меня нет, с ним сидят Бунин и Бенин, и не дают ему скучать, развлекают и стойко терпят все детские жестокие выходки, как-то дернуть за хвост или спеленать самостоятельное животное. Они по очереди разогревают ему кашу, и ссорятся шепотом, кто из них побежит за молоком.

- Дама треф.

Вершина карьеры, должность, превосходящая все немыслимые ожидания. «Женщина года», интервью, благотворительный фонд, зарплата, за которую каждый раз можно купить небольшую квартиру, необъятный штат подчиненных, их жгучая ненависть, ранний склероз, инсульт и койка для лежащих больных в элитном хосписе.

- Туз пик.

Пикник с большой семьей на море, за городом, и позднее возвращение, водитель встречной фуры засыпает за рулем, авария, гибель всех родных, перелом позвоночника и паралич, и горькие слезы до конца моих дней, когда уходит сиделка.

- Король червей.

Яркий роман с молодым жиголо, который вдруг не захочет от меня уходить, любовь, которой не было и не будет никогда на этой земле, и осознание суетности существования, тихая жизнь в скромном поселке, вдали от шумной цивилизации, и «наш сын так похож на тебя»…

Я не вижу уже ничего, слезы умывают мое лицо, и коллеги подходят к нашему столику, тихо спрашивая, что же случилось у тебя в это Рождество, - смотри, как все красиво, весело, хорошо, давай выпьем, - за нас, за бизнес, за наших детей, - ну почему же ты плачешь? А Кот сидит с чеширской улыбкой, пряча под камзолом свои дьявольские карты, а я бессильно жду, когда же нас, все-таки, оставят одних.

- Туз червей.

Слава и признание, громкое имя, лицо на всех афишах большого города, и я – желанный гость в любой точке мира, куда только можно ткнуть кончиком карандаша на карте. Цветы и бриллианты, «Бентли» и «Ягуар» в подарок (я сразу продам их, - ведь какое бессмысленное вложение денег, - и куплю дом в Испании, на берегу). Корриды, театры, книги, - вся моя жизнь – яркий праздник, и я не хочу, чтобы она когда-нибудь закончилась.

- Десятка пик.

Скромная бухгалтерская должность на небольшом производстве, жизнь от зарплаты и до зарплаты, режим жесткой экономии, и на новый год дети получат в подарок зимние куртки, - потому что жить нужно по средствам, и иначе не получается.

А веселье в разгаре, в ушах гремит глупая попсовая музыка, и толстые молодые юристы бойко трясут животами в танце с блондинистой секретаршей. Резкий диссонанс между тем, что творится сейчас у меня в душе, и тем, что происходит вокруг, приносит мне в голову только одно слово - «вакханалия», и я уже хочу сбежать отсюда как можно скорее. Но толпа преградила все пути к отходу, нам остается только сидеть и терпеливо ждать конца этому мучению. Тем более, что наступает главный момент торжества – выезд большого босса в карете, запряженной шестеркой белых лошадей.

Колокола на близстоящей церкви отбивают полночь.

Мы выходим из ресторана.

Из-за угла медленно и торжественно выезжает карета. Кучер с длинным кнутом, одетый в золотую ливрею. Белые кони с плюмажами. Золотая карета. В карете с откинутым верхом стоит босс в длинном плаще, со скипетром и державой. Он гордо озирает нас, весь мелкий офисный планктон, и под бой колоколов карета приближается к нам.

Внезапно налетает сильный ветер. Срывает с нас, выползших из теплого брюха ресторана, легкие шубы и кожаные плащи, крутит нами так, что на мгновение мы упускаем из виду и босса, и его чертову карету. Лошадиное ржание разрывает ночной воздух. Мы смотрим в их сторону – и  обомлеваем. На козлах кареты стоит огромная, мерзкая, серая крыса, в золотой ливрее, она хлещет длинным кнутом белых лошадей. А в карете -  чудовище в длинном плаще, с оскаленной тигриной мордой, и с клыков его капает клейкая слюна.

Я оборачиваюсь, в ужасе. А церковные колокола продолжают звонить.

В пиджачках, похожих на те, в которых были юристы, стоят рядом со мной розовые перепуганные свиньи. Белый пудель со светлыми волосами секретарши испуганно вжался тощим задом в угол. В сверкающих светлых мехах и бриллиантах по улице носится зелёный дракон, с огнедышащей разинутой пастью. Злобные собаки в форме охраны бизнес-центра шныряют, сгоняя перепуганных гротескных животных к центру какого-то магического круга. Над нами мелькают летучие мыши, их морды странно мне кого-то напоминают, и я с ужасом узнаю в них сотрудников кредитного отдела. В гигантской крысе я по повадке угадываю нашу кассиршу, - она судорожно запихивает за щеки обрывки какой-то бумаги. Лощеные менеджеры бодаются завитыми козлиными рогами, выстукивая копытами барабанную дробь. Жуткие животные визжа и кусая друг друга, попутно гадят прямо посреди улицы.

- Этой ночью правит ужас, - тихо говорит мне в самое ухо Кот, и берет меня под локоть. – Пойдем, хозяйка, мы должны допить наш коньяк и закончить гадание. Ты же сама знаешь, как опасно бывает прерывать ритуалы. От этого зависит вся твоя жизнь.

- А где Беня??? Где мелкий? – я не говорю ему на ухо, потому что беспрестанно озираюсь в поисках нашего Щенка, и мне приходится перекрикивать и ветер, и дикий звериный рев, и вообще, я кричу, большей частью, от страха.

- Да спит он, спит под нашим столом, - Кот хитро улыбается и на мягких лапах ведет меня обратно в ресторан, предоставив зверинцу управляться с собой самостоятельно. – Идем. В это рождество гадание должно быть закончено.

И вот я с больной головой, с ужасом в груди, тяну и тяну карту за картой. Перед глазами проносятся десятки судеб, каждая из которых могла бы быть моей. При одном только условии…

- А при каком условии? – спрашиваю я Кота.

Кот становится очень серьезным.

- При том условии, что ты сама должна выбрать.

- Как я могу выбрать, ты что, Кот, - обалдел? Разве ты не видишь, что даже те люди, которые, казалось бы, уже выбрали свою судьбу, носятся сейчас в зверином обличье по улице, - разве они этого хотели?

- Они – хотели так жить, - убежденно отвечает Бунин и кладет лапу на усы. – Они хотели. Разве ты не узнаешь в гипертрофии  образов истинную суть их выбора?

Я молчу, потому что спорить с Котом бесполезно. Особенно тогда, когда он прав.

И вот осталась последняя карта. Джокер.

Ничего не приходит мне в голову. Вскидываю глаза на Кота, а он улавливает немой вопрос и говорит голосом того человека, которого я никогда не забуду, потому что любовь дается один раз в жизни.

- Шут, хозяйка. Это шут. То неосознаное, что глубоко хранится в нас. Он выставляет на  всеобщее обозрение объект своих насмешек, а сам глубоко страдает от человеческой тупости, хамства и быдлячества... Ничего другого в конце колоды и выпасть не могло. На пепелище людского балагана, где все призрачно и надумано, где все ряженые в маски своей собственной значимости и огромного тщеславия, судьба указывает тебе твой, единственно правильный путь...

- Иди к черту, Кот! - я бросаю в него беспорядочно лежавшие на столе карты, - ты же сам сказал, что свою судьбу я выберу сама!

Карты разлетаются, теряются под ногами, столиками, вылетают в двери.

Я злюсь.

- Никогда не говори со мной, зверь, ты всегда должен помнить, что человек - это разумное создание. В отличие от некоторых хвостатых, что предпочитают наводить туман и тень на абсолютно логичные вещи!..

Когда мы, помирившиеся,  уставшие и обессиленные, решаемся пойти домой, когда уже закончено наше гадание, и я не получила ни единого ответа на свои вопросы о том, что меня ждет, а, напротив, погрязла в массе безнадежных размышлений, - Кот выуживает из-под стола сонного Щенка в матросском костюмчике.

- Идем домой, Бенечка, - приговаривает он.

Мы ловим такси и едем домой.

И вот я засыпаю, уже в своей постели, а Кот и Щенок мирно посапывают в ногах. «Это был страшный сон или галлюцинация» - уговариваю я себя, - «завтра все будет по-прежнему».

Утром, наскоро почистив зубы, еду в офис. У меня с утра несколько встреч, и телефон уже оборвали желающие нагрузить меня очередной проблемой.

Я паркую машину на своем месте, напротив бизнес-центра, и направляюсь к входу.

Около офиса – странная тишина и бездвижимость. Ненужное конфетти и грязный серпантин взлетают от дуновений слабого ветра. Около входа стоят две пожарные машины и длинный фургон, от которого несет застаревшей мочой. Он трясется, изнутри доносится ржание, хрюканье и рёв.  Такой фургон я видела возле цирка, - приходит воспоминание, и ужасная догадка пронзает мой мозг. Неужели?...

Знакомых людей вокруг нет. Только редкие прохожие, подозрительно ускоряющие шаг возле нашего офиса.

- Идите домой, женщина, - говорит мне усталый мужик в милицейской форме. – Не будет у вас сегодня работы. Да и никогда здесь уже ничего не будет…

Измученные пожарные сматывают рукава брандспойтов.

Молча разворачиваюсь и вдруг вижу чуть дальше себя, на покрытом инеем газоне, знакомый полосатый прямоугольник. Карта. Рубашкой вверх.

Астролог был прав. В девятом доме гороскопа у меня нет планет, мне некуда ехать, я останусь там, где живу. Предсказание сбылось.
От перемены места (людей, животных, сотрудников, любовников, врачей, да и любых действующих лиц) – ничего не меняется. Место здесь ни при чём. От себя  не уйти, гадай – не гадай. Я навсегда останусь  в своей заблеванной крепости. Потому нет никакой разницы, как ляжет карта.

Но все равно медленно подхожу к газону.

КОНЕЦ