Горячая точка
1
- Ух, ты, какой! Хорошенький! – мы сидим с ногами на партах и передаем друг другу черно - белые карточки, которые Анька притащила из дома, чтоб похвастаться своим двоюродным братом. Одна мне запала больше других, Сашка там такой красивый, глаз не оторвать. Черненький, глаза пушистые, эх, мне бы такие ресницы! А рот, рот какой, четкий, крупный! Хорош, мама дорогая, как хорош! И форма ему идет! – Это присяга, - комментирует Анька гордо, - Это с друзьями. А здесь он мне особенно нравится! – и мы с любопытством рассматриваем фотку, где он в шляпе. Это почти сомбреро, но круче. Со звездой. Сашка служит в Афгане, в горячей точке.
- Ань, подари мне эту! – Анька смотрит, что я там себе выбрала. – Нет, ты что, такая у меня одна, возьми другую. – Ну, Ань, мне эта понравилась. Не отдам! - у нас завязывается борьба, - Лен, имей совесть, помнешь же. – Ну, дай, я хоть перерисую ее! – я рисую лучше всех в классе, поэтому Анька сдается, - Ладно, только потом верни! И вообще, ты мне плакат “Пинков” когда дорисуешь? - Дорисую, Ань! Дорисую, честно! – я целую ее в щеку. - Подлиза ты Ленка! Просмотр продолжается, а я засунула в карман передника свой трофей и чувствую себя почти счастливой. Совсем счастливой я буду, когда вечером, при ночнике, буду рисовать себе своего незнакомого героя.
Фотку я решила заныкать, вон их у Аньки сколько! Обойдется! Почти у всех девочек нашего класса уже есть парни. У всех, только не у меня! Поэтому мне так важно иметь эту фотографию. Я представляю, что это мой парень, я даже сочиняю ему мысленно письма. Они полны пафоса, и мне это страшно нравится!
“Здравствуй, мой любимый Сашенька! Как ты там? Вас перебросили в Кандагар? Береги себя! Знай, я буду тебя ждать! Возвращайся скорей. Твоя Ленка”.
Нет.
“Твоя Елена”.
А, да! P.S.! P.S. обязательно!
“P.S. Целую тебя и люблю”.
Я почти плачу. Я так хочу любви! Мне уже шестнадцать! Я знаю, у Сашки есть девушка, она ждет его из армии. Но, это не важно, мне так хочется любви, что я придумываю ее для себя, целуя на ночь глаза парня, которого никогда не видела.
2
Аньки на уроках не было. Мы дружим серьезно уже тысячу лет, со второго класса, а последние года три – особенно. У нас кроме общих секретов еще появилось общее увлечение. Мы решили стать артистками. Да! Только это страшная тайна, потому как, если узнают – засмеют. Мы – не самые популярные девочки класса, Анька считает себя толстой, а я - длинноносая. В нашей компании еще несколько девчонок, но Анька – моя самая любимая! Я волнуюсь, что случилось? Вроде вчера все было в порядке. Когда же закончатся эти уроки ненавистные! Я не нахожу себе места, я изрисовала уже все тетрадки. Моя тетрадь по физике больше похожа на портфолио художника - модельера, формул меньше, чем красоток в замысловатых одеяниях. Но, сегодня мне тоскливо, и я рисую лица, прямо как Александр Сергеевич Пушкин, на полях скучного конспекта.
Я сую двушку в автомат, гудки, долго никто не берет трубку. Наконец!
– Але, здрасте! Аню можно?
- Это ты, Леночка? - голос Анькиной мамы тихий, сухой. - Знаешь, она спит, у нас тут …, - я слышу, как она сморкается, - неприятности семейные, Анечка весь день проплакала, завтра, наверное, тоже в школу не придет.
- Что случилось? С Анькой что-то?
- Не волнуйся, с ней все в порядке.
- А можно я завтра приду?
- Приходи.
- А что все – таки…
Но, трубку уже положили.
Следующий день в школе я не знаю, как пережила. Я вся, как на иголках. И после уроков, вместо тренировки, я мчусь к Аньке. Автобус еле тащится, скорей же, скорей! Потом бегом до дома, и не дожидаясь лифта, перепрыгивая через две ступеньки, я на месте. Запыхалась. Звоню. Дверь открывает папа.
– Привет, заходи.
– Здрасте, Аня дома? – выпаливаю я.
- Там, - Анькин папа, похожий на моржа в своих колючих усах, кивает на дверь ее комнаты, - Ты проходи, проходи, тапки, знаешь где.
Я разуваюсь, не наклоняясь, сминая задники туфель, и прошмыгиваю в Анькину комнату. Она лежит на кровати, надев на голову подушку. Я подхожу и тихонько тереблю ее за рукав растянутой кофты.
– Ань, это я. Что случилось? А?
Анька сбрасывает подушку, лицо у нее распухшее, зареванное. Она бросается ко мне на шею и начинает плакать, она всхлипывает так страшно, что мне тоже хочется зареветь.
– Ну, не плачь! Не плачь, Ань! Что случилось – то?
И тут, она, глотая слова, произносит страшное.
- Сашка! Сашка! Он…
Меня обдает холодным потом. Я начинаю куда - то проваливаться. Но губы мои живут отдельно от меня, и уже шевелятся вопросом: - Что? Погиб?
Анька падает лицом в подушку, и в нее выдавливает: - Нет, нет! Хуже!
Я не понимаю, что может быть хуже, но меня как будто отпустило, от того, что не погиб.
– А что тогда? Ань, ну, не молчи, что?
- Он подорвался на мине…
- Ну, ведь, не погиб же, это ж самое главное!
Анька вдруг садится прямо и произносит раскисшим ртом:
- Теперь у него нет ног.
Мы просидели тот вечер молча, обнявшись. Анькины слезы закончились, а мои медленно текли по щекам, зависая на подбородке, и я слизывала их языком, чтоб не разжимать наши объятия.
А вечером, придя домой, я не стала учить уроки. Я распотрошила книжный шкаф, и за ночь, закладывая страницы Сашкиной фотографией, которая вдруг пожелтела и покорежилась от моих слез, перечитала «Повесть о настоящем человеке».
3
Мы почти артистки! Мы почти москвички!
Через три дня нам ехать домой, но, какие это были каникулы! Мы были на разведке. Последняя четверть, экзамены и все! Мы поедем поступать! Мы сидим на маленькой уютной кухоньке и режемся в “Монополию”. Я банкир, у меня все фишки! Серый, племянник тети Таси, любезно приютившей нас, и ставшей на время каникул нашей опекуншей – наседкой, бьет Аньку подушкой – валиком по голове: - Я банкрот! Это все из – за тебя! Зачем я послушался женщину! Мои заводы! О, мои пароходы! – он приставляет два пальца к виску и стреляется. Потом долго и театрально умирает! А я хохочу, это что – то психологическое, когда проигрываю – страшно расстраиваюсь, а когда выигрываю – веду себя крайне неприлично. Меня разбирает такая ржа, что остальные обижаются и не хотят больше играть. Но, в этот раз - все хорошо, нам весело! Мы начинаем лупиться подушками все вместе!
- Аня, тебя к телефону, - тетя Тася, несмотря на свой возрастной отрыв - суперская! Она ни разу не повысила на нас голос, ни разу не упрекнула, что от нас, кроме шума и беспорядка – нет никакого толка. Анька, отбиваясь, пытаясь оставить за собой первенство в битве, забегает за дверь и оттуда уже, с визгом, выбрасывает гранату – подушку. Мимо. У нас перерыв. Серый ставит чайник, я собираю с пола разбросанные фишки. Как же хорошо!
В этот, последний год школы во мне что – то будто перевернулось, что – то необычное вдруг вырвалось наружу, и из робкой серой мыши я превратилась в яркую интересную девицу. Анька моя похудела, и теперь мы уже не были парочкой – тонкий и толстый. И еще. Я влюбилась! Объект моих воздыханий существует реально, хоть и кажется недосягаемой снежной вершиной Эльбруса. Не меньше, по крайней мере. У Аньки тоже кто – то есть, но она не колется! Это - одна из причин наших нечастых ссор. Подруга называется! Я ей – все, как на духу, а у нее секреты!
– Понимаешь, это не моя тайна, я не могу сказать, я пообещала, я слово дала, - говорит она, чуть не плача.
Я дуюсь страшно, но прощаю, в очередной раз, угрожая, что больше ей никогда ничего не расскажу. Обещания я, конечно, не сдерживаю. Потому как, кому, как не ей - лучшей подруге!
Я мажу мягким маслом куски рассыпающегося от свежести батона, а Серый тасует карты.
- Где там Аньчоус застрял? Картишки стынут! – выкрикивает он, покусывая край спички, который болтается у него во рту из стороны в сторону. – Ань! Подь сюды!
Тетя Тася, в цветастом халате, делающим ее похожей на пышную клумбу, вкатывается в кухню: - Не кричи, Сережа, поздно уже. Аня в ванне закрылась. Я ее спрашиваю, что случилось, а она говорит, что все в порядке, только дверь не открывает. Это после телефонного звонка.
- А кто звонил? – спрашиваю я.
- Не знаю, молодой человек какой – то.
Мы переглядываемся с Серым, он корчит гримасу, а я грожу ему кулаком.
- Щас, теть Тась, разберемся, - и я иду ломиться в ванную, под мерзкое хихиканье Сережки.
Анька долго не открывает, я слышу, как льется вода. Значит ревет. Но, минут через пять она все – же впускает меня, затаскивает за руку, и быстро закрывает на щеколду дверь.
- Ну, и что это значит? – спрашиваю я, пытаясь закрыть кран, но она не дает мне этого сделать, садится на край ванны. У нее красные глаза.
- Да объяснишь ты мне, наконец, или нет, что случилось?
- Короче так, Лен, - я вижу, что она нервничает, ее всегда выдают пунцовые пятна на щеках, - Нам придется поменять билеты. Сашка с другом едет из Германии, поедем с ними.
- Какой Сашка? На когда поменять?
- Какой – какой, мой Сашка! Брат мой. Ты что? Друг его тоже… без ног, они служили вместе, на реабилитации были в Берлине.
Мы давно не говорили о нем, сначала, чтоб Анька не расстраивалась, а потом, со временем, жизнь заполнили другие события. Иногда она, конечно, выдавала какую – то информацию, но видно было, что говорить о нем ей больно и не хочется. Я знаю только, что он долго лежал в госпитале, потом вернулся домой, девушка его дождалась, намечается свадьба. Вот и все. А мою придуманную любовь по фотокарточке оттеснила любовь другая, настоящая, я погрузилась в нее с головой, надеясь, что став артисткой, у меня появится шанс быть замеченной.
- Ну, и поедем, чего такого!
- Я не хочу, понимаешь? Не хочу!
- Да, почему? Вы что, поссорились? – я наседала на нее долго, но она уперлась, как баран рогами, - Не могу объяснить, не могу, хотела бы, Ленка, но не могу. Потом, обещаю…
4
Мы идем не спеша, специально вышли пораньше, чтобы надышаться Москвой, ее смогом. Анька молчит, она как надулась в тот вечер, так и не сдувается. А меня распирает, мне хочется растопырить руки и, подняв голову, заорать во все горло, во все московское небо: - Дорогие москвичи, доброй ночи, доброй вам ночи, вспоминайте нас!
- Ань! Скоро вернемся! Ты чего, а?
- Ничего, - буркает она.
- Да ну тебя! – даже ее поникшая рожа не может испортить мне настроение.
Но в метро я тоже сникла. Анькина кислота заразна, она перекинулась и на меня.
Курский вокзал суетится, кишит людьми, как муравейник, в который засунули соломинку. Мы пробираемся к нашему фирменному поезду, когда отъедем, дадут "Прощание славянки". В Москву мы ехали в плацкартном, а обратно, по барски - в купе. Из – за Сашки.
Я увидела его сразу, в толпе клетчатых сумок. Рядом с ним – коротко стриженый, угрюмого вида парень. Они курят. Они оба с палочками. Расстояние быстро сокращается, хоть мы и тащимся еле - еле, сумки тяжелеют с каждым шагом, бьют по ногам. Все, доползли.
- Привет, родная! – Сашка одной рукой обнимает Аньку, целует ее в щеку. – Это Витек. А ты – Лена? Ну, как же, наслышан. Ты и правда, красивая.
Я зыркаю на Аньку, от смущения, от неловкости, грожу ей, как мне кажется, незаметно, кулаком. Не так часто со мной молодые люди разговаривают, а уж комплименты – это вообще, что – то из области фантастики.
- Мне Аня тоже про вас много рассказывала.
Витек докурил, отбросил окурок щелчком на рельсы, и протянул руку - сначала Аньке, потом мне. Руки мне еще никто не пожимал, как – то не довелось. Я хватаю его за руку, и со всей дури, начинаю трясти. В тот момент мне казалось, что это по взрослому, по - мужски.
- Эй, смотри не оторви, а то и без руки останусь, - сказал он, ухмыльнувшись.
Сашка засмеялся. А я покраснела, отдернув руку, как от раскаленного утюга.
5
Разговор не клеится. Короткие фразы обрываются, не успев развернуться. Душно. Анька пялится в окно, пытаясь спрятаться за мельканием телеграфных столбов. Меня это уже бесит! Вот, блин, как воды в рот набрала! А я понятия не имею, о чем говорить! Не о погоде же! Витек откинулся назад, запрокинул голову и закрыл глаза. Пот струйками стекает по его бледному лицу, и я замечаю, что иногда его передергивает короткой судорогой. Сашка мнет в руках пачку “BT”. А меня раздирает от злости на Аньку и… любопытства. Мне страшно об этом даже думать! Но, желание скосить глаза под стол и посмотреть украдкой на их ноги - сильнее. И мои уши начинают гореть и оттопыриваться.
Стоячий воздух неловкости, заполнивший наше купе, прервал стук в дверь и миловидное личико проводницы: - Молодые люди, в поезде работает вагон – ресторан. Если хотите чай, кофе - я принесу. - Она кокетливо улыбнулась бантиками красных губ, - Если что, мальчики, я здесь.
Сашка откинул челку со лба: - Девушка! Заходите к нам! Давайте познакомимся поближе!
- Ой, я сейчас не могу, - она прямо засияла, - много работы. Я потом загляну, - и, закатившись смехом, закатила дверь нашего купе.
Анька, исподлобья наблюдавшая эту сцену, вдруг психанула, вскочила, дернулась к двери.
- А ну, сядь! – коротко отрезал Сашка.
Анька развернулась к нему красными щеками, видно было, что на языке у нее вертится что – то злое, но под его взглядом обмякла и плюхнулась на место, надувшись еще больше.
- Ну, что, так и будем молчать? – спросил Сашка, глядя на всех по очереди.
И тут меня точно ужалили: - Ой, а нам с собой тетя Тася еды надавала! Это ж ужас! Надо все съесть, а то испортится!
- Молодца! Так бы и сразу! У нас ничего не испортится! А ну, сеструха, корми брата! У нас тоже кой – чего есть. Короче, гуляем!
Столик быстро заполнился аккуратно завернутыми в вощеную бумагу продуктами, баночками и пакетами. Витек достал из небольшой дорожной сумки две бутылки водки. Две! Меня покорежило, терпеть не могу пьяных.
- А ну, Ань, выйдем, надо переговорить, - сказал Сашка, кивнув на дверь, и тяжело поднялся, опираясь одной рукой на край стола, а другой - на ловко скользнувшую в нее палочку.
Я разворачиваю пакеты, пытаюсь, насколько возможно, аккуратно разложить сыр и колбасу. Витек следит за моими руками, а потом резко накрывает мою ладонь своей. Я замираю, поднимаю на него глаза.
- Лен, я понимаю все, вам неудобно. Потерпи, ночь всего. Я Сане говорил, он не послушал. Прости, ладно? – и, отпустив мою руку, уставился в окно.
- Да, нет, все нормально, - замычала я, - что такого…
- Да, не нормально, не нормально! Вы ж девчонки молодые, на фига вам это… видеть, - он взял в руки бутылку, судорога опять мелко пробежала по его скуластому худому лицу. - Стаканы надо у проводницы попросить.
- Ага, я щас схожу.
Я рада ненадолго выбраться.
Сашка сидит на откидном стульчике, напротив соседнего купе. Он уткнулся Аньке в живот и что – то шепчет ее, склонившейся над ним, голове. Она гладит его по волосам, всхлипывает. Они меня не видят, они заняты своим. Так я и думала, поссорились, теперь мирятся. Мои глаза косят вниз, утыкаются в торчащие у Сашки из под брюк, стальные трубки.
Вот я и увидела! Мне стыдно. Стыдно от того, что пялилась. Хоть бы они не заметили! Хоть бы не заметили! И я пытаюсь как можно ровнее пройти по качающемуся из стороны в сторону вагону.
- Лен, ты куда? – окликает меня Анька.
- А? Я сейчас приду, я к проводнице.
- Ага, и мы сейчас идем.
Я возвращаюсь, иду медленно, болтаюсь в ритме стука колес. Четыре стакана близнеца, в металлических подстаканниках, с надписью «Днiпро», дребезжат в моей руке. Анька стоит одна, облокотившись на поручень у окна.
- Ленок, ребятам надо переодеться, там… протезы снять. В них долго нельзя. Больно очень, хоть и немецкие. Новые.
- А, ну конечно, - говорю я, - какие проблемы.
- Ты уж меня прости, ладно?
- Да вы что, сговорились, что ли? За что простить – то?
- Знаешь, за что, не надо было… просто Сашку давно не видела… Какая же я дура!
И я не знаю, что ей на это ответить, а потому морожу глупость: - Вот, стаканы взяла. Только я водку пить не буду.
6
Приличные слова закончились быстро. Пустые приличные слова. Которые не выражают суть, превращаясь в ложь, пройдя путь от зарождения мысли до ее выскальзывания изо рта в форме, не коробящей уши. Сколько ушей не услышали предназначенной для них правды!
- Первую не чокаясь. За тех, кто не вернулся.
Я первый раз в жизни пью водку. Меня передергивает. Слава богу, больше не наливают, мы еще маленькие. Первая бутылка закончилась быстро. Никто не ест, закуска заветривается на столе. Витек пьет молча, он вообще ничего не говорит. Его глаза, сузившись, уперлись в одну точку, кажется, они остекленели, остановились. Саня, наоборот, разговорился. Монолог… Нет, это скорее диалог с самим собой, с теми, кто остался далеко.
Сейчас, много лет спустя, когда о той страшной, нелепой и бессмысленной войне почти забыли, а вернувшиеся мальчишки, с так никогда и не прошедшим тиком афганского синдрома, стали седыми, я вспоминаю ту ночь с благодарностью. За откровенность, за слезы, за урок. Мое воображение с фотографической точностью прописало синие горы и красное солнце. И застывшие нараспашку ресницы на лицах мальчишек, которые остались там. Они врезались в память моих ночных кошмаров.
Жарко! Нельзя пить! Глоток через час…
Расщелина, одна, другая… Много расщелин…
И тишина! Она будет преследовать своим звоном до конца, от нее нельзя избавиться, она зарылась где – то внутри мозжечка. Может быть, она даже страшней, чем пляшущие мертвые головы на раскаленных углях.
И кровь из ушей… она обжигает равнодушие камней густыми цепочками ДНК, впитавшими их навсегда в корни чужой земли.
АЛЛАХ АКБАР… четки скользят в мозолях узловатых коричневых пальцев, не знающих, как пишется собственное имя.
Вопросов больше нет. Ни у кого. Потому что на них нет ответов.
Не думать, не думать, не думать…
Можно написать письмо маме.
Мама… мама… не плачь, может быть, в этом ящике не только я… Другая мама разметает по ветру волосы цвета седины, породнится навсегда с твоими слезами, склоняясь над братом близнецом моего цинкового дома.
Смерть не страшна, жизнь страшнее. Жизнь, это такая зыбкая штука… вот она здесь, в тебе, она дышит и любит свою девчонку. Пока не появляется он, дух.
Откуда он взялся? Ведь не было же! Ведь все прочесали… Дух, невидимый джин, как тающее облако, зацепившееся за верхушку горы. Желтая земля засыпает глаза, заслоняет последний клочок солнца. Звон, он повсюду, он разрывает голову своей однозначностью. Вспышка света раскрывается огромной белой воронкой, засасывает… Темнота.
И все. Нет ее. Жизни. Не будет никогда.
А ведь не целованный еще парнишка, бриться только начал… Но, это уже все равно. Ему – точно. Ему, может, даже и лучше там, где он теперь…
Это все сон! Просто сон плохой. Солнце в окно светит, голуби воркуют на подоконнике. И выспался, но лежишь все – равно с закрытыми глазами, потому что хорошо! А пацаны уже свистят: - Саня! Выходи, мяч погоняем! - И ты вскакиваешь, пару раз подтягиваешься на врезанной отцом в дверной проем перекладине, водой холодной ошпариваешь лицо и шею, и вниз по лестнице, во двор… Но потом открываешь глаза… Все. Ты проснулся навсегда и ничего не изменишь…
Это была страшная и удивительно богатая ночь. Ночь познаний, открытий и расстановки внутренних приоритетов. Так иногда бывает, что в короткое время твой опыт пополняется резко, мощно, затрагивая все этажи твоего естества, надолго определяя вектор движения твоего сердца.
Дверь неожиданно откатилась, и в проеме нарисовалась хорошенькая, уже чуть датая, проводница.
- Мальчики, это я, а что не зашли? – улыбка вдруг съехала с ее накрашенных губ, брови нарисовали на лбу домики.
Сашка осклабился: - Да уж лучше ты к нам. Чо вылупилась? Уже не нравлюсь?
Проводница остолбенела, ее рыбьи глаза вывалились из орбит и уперлись в Сашкины культи, а потом, в Витькины.
- Иди сюда. Ты ж потрахаться? С ним, - и Сашка положил руку промеж ног, - у меня все в порядке. Иди, ну, чо встала, проверь!
Она вылетела из купе, как ошпаренная, и долго потом блевала в туалете.
- Во, видали, - сказал Сашка и выпил залпом.
Витек тоже выпил и набычился еще больше. Его лицо передергивает все чаще. Они, такие разные, эти два парня без ног, очень похожи. На карту памяти их раненых войной глаз занесено то, что людям не надо видеть, не надо знать. Это правда, та, которую не показывают в кино, не приглаженная, не вылизанная. Поэтому, я не люблю фильмы про войну. Я всегда узнаю такие глаза в толпе. Они несут на себе печать смерти, ее незаживающее, сочащееся сукровичными слезами клеймо.
7
Сашка отрубился вдруг, на полуслове, как ребенок. Мы с Анькой поворачиваем его, подтыкая под голову подушку, накрываем покрывалом его обмякшее тяжелое тело. А он, воюет и во сне, сжимая пальцами, с по – детски обкусанными ногтями, несуществующий «калаш». Витек кажется абсолютно трезвым, а потому отказывается от наших предложений, чем-нибудь ему помочь.
Мы, прибравшись на столе, залезаем на свои полки. Анька долго ворочается, но потом и ее срубает. Она сопит ровно, ритмично, провалившись в короткий предрассветный сон. Мне не спится. Закрывая глаза, я снова и снова смотрю кино про Мересьева, как он, отбросив палочку, танцует перед медкомиссией присядку. И у него лицо актера Кадочникова, а потом Сашкино, а потом Витькино.
- Лен, ты спишь? – это Витька зовет меня снизу.
- Нет, не спится, что–то, - шепчу я, свесившись косичкой.
- Поговори со мной.
Я нащупываю ногой край стола и соскальзываю вниз. Сашка запрокинул голову, и храпит открытым ртом. Я тихонько дотрагиваюсь до его плеча, и он, зачмокав губами, поворачивается на бок и затихает. Я сажусь к Витьку, на краешек. Он берет мою руку и долго держит в своих теплых ладонях, а потом прижимается к ней губами. Я не отнимаю руки. Он целует мои пальцы, нежно, каждый ноготок.
- Ты не боишься меня? – вдруг спрашивает он тихо – тихо, - Я не напугал тебя?
- Нет.
- Можно тебя попросить, - шепчет он в мою ладонь.
- Да.
- Полежи со мной рядом. Просто полежи со мной.
Внутри у меня начинает болеть, где-то в районе солнечного сплетения. Но, я отодвигаю покрывало и ложусь. Я первый раз лежу рядом с мужчиной. Нет, мне не страшно, это что-то другое, горькое, больное. Я смотрю на него, долго. Потом начинаю гладить колючки его стриженого затылка. Он закрывает глаза и утыкается носом мне в шею. Потом прижимает меня к себе сильными руками. Крепко – крепко. И мне становится еще больней от того, что моя грудь чувствует тепло его объятий, а мои ноги чувствуют пустоту и прохладу простыней. Там, чуть ниже колен.
Он приподнимается на локте, проводит пальцами по моему лицу. Брови, нос, глаза. Глаза в глаза. Он понимает, что я чувствую. Ложится. Он плачет тихо, беззвучно, но я слышу, как колотится у него внутри. Я наклоняюсь к его лицу, целую его слезы. Я не знаю, почему я это делаю, я знаю только, что сейчас так надо.
- Не плачь, Витенька. Не надо…
Но, слезы скатываются горошинами, растворяясь в перьях подушки. Он закрывает лицо руками, вдыхает сквозь ладони липкий воздух купе. А потом, отняв руки, говорит мне, а может не мне: - А моя девушка меня бросила, - потом, помолчав, продолжает, - Вот так-то. А говорила, что дождется любого, лишь бы живой вернулся. А я люблю ее до сих пор. Вот так-то. Вот так-то, Ленка.
А я не знаю, что сказать, только чувствую, как из глаз потекло чужим горем, которое с этого дня стало и моим тоже. Там, в районе солнечного сплетения образовалась точка, горячая точка.
- Вот дурак! Прости меня, - теперь он гладит меня по голове. Теперь он меня.
- Поцелуй меня.
Он смотрит на меня долго, а потом целует. В губы. Это мой первый в жизни поцелуй. Первый и настоящий
Мы еще долго лежали рядом, прижавшись друг к другу, молча. И это было очень нужно, очень важно, ему и мне. А потом рассвело, и еще раз поцеловавшись, я полезла к себе на полку. Так и не уснув, я все думала об этих мужчинах, которых научили убивать, об этих мальчишках, которые не знают, как жить. Дальше и вообще.
Утром, выйдя из поезда, Витек протянул мне с улыбкой руку. Я, вспоминая вчерашнее пожатие на ”Курском”, засмеялась, и протянула свою. Он взял мою руку, подержал в своей, и не пожимая, поднес к губам: - Спасибо тебе.
- Это тебе спасибо.
Больше мы никогда не встречались. Но, где – то в районе солнечного сплетения, живет мой первый настоящий поцелуй. Он остался там навсегда. В моей горячей точке.
8
Много лет спустя, встретившись в отпуске, мы гуляли с Анькой, как в старые добрые времена нашей юности, по родному городу. Мы нарезали километры по хоженому и перехоженному вдоль и поперек проспекту, который, украшенный огнями, подсвечивающими здания, казался очень красивым, даже столичным. И мы казались себе все теми же девчонками. Да, в сущности, мы и были теми же. Мы берем в палатке пиво, хочется посидеть в парке, на лавочке, как когда – то, когда на кафешки у нас не было средств, и это нас абсолютно не парило. Открываем ключами. Хорошо. Тихо. Даже сверчки завели свою монотонную мелодию, стрекочут, как на юге. Можно даже представить себе, что где–то там - море.
- Лен, а у меня ведь должок перед тобой.
- Какой должок?
- Помнишь, как мы из Москвы ехали? Ну, тогда, когда поступать собирались?
- Конечно, Ань, такое не забывается.
- Так вот, я тебе хочу кое – что рассказать, я тебе тогда обещала.
И Анька рассказала мне историю своего первого поцелуя, своей первой любви. Это была странная любовь, запретная. Любовь брата и сестры. Сашка был ее первым мужчиной. Ее тайной, ее болью и невозможностью. И эта история вдруг переплелась с моей историей, историей моего первого поцелуя, который не стал любовью, но стал мерилом моего выбора в будущем. И моя горячая точка вдруг заныла, напомнив о далеком времени нашего быстрого, страшного и прекрасного взросления, которое потом с лихвой уравновесилось долгим топтанием на месте. Но, в моменты настоящего, сильного, она всегда давала о себе знать, помогая принимать решения и двигаться дальше, не кривя душой. А ведь ее могло бы и не быть, маленькой, больной, правдивой точки где – то внутри, в районе солнечного сплетения.