Едва только розовощёкое, похожее на заморский апельсин, солнце выплыло из-за остро торчащей, будто девичья грудь, сопки, как наша троица, нагруженная рюкзаками, выкурив по последней сигарете, двинула в путь.
Уссурийская тайга, уже разнаряженная в яркую, не успевшую ещё подгореть на жаровне летнего солнцепёка зелень встретила нас задорным птичьим гвалтом, сливающимся в бесподобный хор неповторимых голосов да размеренным журчанием горной речки, вот уже столько времени несущей свои воды в мутную, изгаженную людьми утробу Японского моря. Эх, людишки, людишки! Сколько раз природа, возмущаясь творимым над ней надругательством, посылала на вас катаклизмы, да только не отрезвили они ваших голов, не вразумили на благие дела да почитание
общей для нас всех прародительницы.
Выбеленные, словно гигантские кости, изъеденные короедами и безжалостно изрубленные топорами, будто после великой сечи, навалены сучья на тонкие, по-детски ещё не окрепшие, но уже мёртвые стволы деревьев на часто встречающихся в лесной чаще вырубках. Давно уже не стало в тайге хищников страшнее двуногих существ. Под рычание бензопил, звон остро отточенных топоров, да солёный матерок, вперемежку с табачным духом и перегаром, убивают они лесных исполинов, которых потом, будто разбойников, пеленают в цепи, и погрузив их тяжёлые, кровоточащие смолой да соком тела на катафалки лесовозов, за жалкие бумажки с водяными знаками увезут на чужбину в Китай.
Ведаем ли мы, что творим, есть ли в нас хоть немного разума да частица заботы о детях наших, о внуках и правнуках? И даже встреченный по дороге егерь, построивший себе кордон в виде двухэтажного особняка, не вселил ни радости, ни веры в сохранность вверенного ему хозяйства. Поговаривают люди, будто он позапрошлый год, ближе к весне, повстречался с тигрицей у мыса Водороздельного, аккурат на слиянии Чёртого ключа с Тёркиным. Да нет, чтобы разойтись по-хорошему, всадил злодей полосатой кошки три свинцовых жала, точно под лопатку могучего зверя, разорвав в клочья сердце лесной красавицы. Сгубил прелесть и гордость тайги нашей, сбагрил кости да шкуру барыгам, а мясо скормил собачьей своре. Злодей, убийца – да разве докажешь? Грустно теперь идти по дороге, на глиняном теле которой уже нет огромных (шапкой не прикрыть), круглых отпечатков лап полосатой кошки. И никогда уже не будет виться цепочка беспокойных следов тигрят, играючи кусающих кончик мамкиного хвоста и с озорством сгоняющих иссиня-чёрных махаонов, скопом сидящих у мутных дорожных луж. Эх, люди, люди!
Ну вот и зимовьё. Постарела избушка, сгорбилась да почернела от горя. А ведь привечала всех, широко улыбаясь дверным проёмом, дарила тепло и уют. Даже тех не отторгала, кто по лености ли своей или из-за шакальей сущности разобрал да стопил в печи сначала веранду, затем стол с лавками, бережно ставленые добрым человеком под стройной разлапистой елью.
Того и гляди доберутся изуверы до лесного жилища, и останутся на солнечной полянке только чёрные головёшки, а через годик-другой и их затянет полынь-трава, и будет жить зимовьё только в памяти да на писанном когда-то акварелью этюде.
Но, прочь чёрные думы, летите к лешему крикливыми воронами, смывайтесь сладковато-студёной ключевой водой, да иссыхайте на весеннем ласковом ветре, озорником качающим верхушки вековых кедров. Мы живы, мы ещё можем радоваться, впитывая в себя и этот ветер, и говор ключа, и смолистый манящий запах таёжной вольницы. Пока ещё можем…
К вечеру прибрёл в зимуху Валера-борода, таёжный человек, с напарником. Сам метр с кепкой, худой, да сгорбленный жизнью. Если бы не знатная, отливающая на солнце вороньим крылом бородища да какая-то усталая мудрость в глазах, ни дать ни взять – пацан-пацаном. Напарник же его Вова-велосипед, напротив, ладно скроен, высок и говорлив. А ещё прибежала с ними разгорячённая дальней дорогой дворняга, в минуты блаженства и барской снисходительности хозяев называемая благородным именем Мэри, но чаще просто Машкой. Была она стара и, едва добредя до крыльца зимушки, устало повалилась на грязные доски, и, положив остроносую морду на лапы, утомлённо закрыла глаза.
Живёт эта разношёрстная компания в тайге уже полгода, добывая кедровый орех-паданку. Набьют мешок, впрягутся в почерневшие от пота лямки и прут его за пятнадцать километров, через ключи да лесные заросли для продажи в деревне. На обратном пути загружают свою торбу продуктами, покупают литр-другой самогону и опять в лес, под крышу таёжной избушки, потому как другого дома у них нет, как и нет стремления к другой жизни. Оба «отмотали» срок, забыли про родных и, сбежав от благ цивилизации, наслаждаются размеренной жизнью собирателей-промысловиков, не желая горбатиться на чужого дядю да валяться, упившимися вусмерть, под чужими заборами. Сам себе хозяин, сам себе Бог и царь, а когда скрутит тоской в закопченной избе – скоморох и шут. Кто знает, может и есть в этом какой-то высший смысл, может это лучший выход для таких вот бедовых, измочаленных жизнью, людей. И теплится в них что-то чистое и благородное, что растеряли мы в суете буден, веренице каждодневных трудовых свершений да в засосавшем нас водовороте быта.
Нет ничего приятнее на свете, чем ранёхонько утром, когда солнце нехотя поднимается из-за синеющих вдали отрогов, окунутся в чистые воды холодного, берущего начало в чаше Шкотовского плато, ключа. Кипятком обдаст живая вода так, что дух перехватит, да пойдет щекотливыми мурашками враз посвежевшее тело. Бегут по лицу струи, смывая грязь и копоть от угарной, сдвинутой кем-то печурки. Весело катятся капли, и одна, повиснув на кончике носа, расцветится крупным бриллиантом, вобрав в себя нежный свет катящегося по вершине далёкого отрога солнца. Эх, как хороша жизнь чистотой своей, умиротворённостью и предчувствием долгожданной таёжной рыбалки. Азарт, неистребимый азарт охотника – вот что движет нами, пробирающимися через лесные завалы, прыгающим по склизким камням таежного ключа. Предвкушение удара по леске, когда удилище сгибается в дугу, и из кажущейся бездонной глубины ямки выходит сильное тело мальмы – нашей приморской форели. Миг этот заставляет забыть о клещах и мошке, о змеях и медведях, забыть обо всём на свете. Вытащенная из родной стихии форель, быстро угасает, резко меняя свой ярко-красный цвет до блекло-фиолетового, как потухающие угли костра, но всё ещё пытается вырваться обратно в воду.
Порою жаль смотреть на загубленную красоту, но таков закон жизни. Здесь мы на равных, беру я лишь умом и коварством человека, хотя в сущности, я такой же маленький и жалкий среди этих валунов, обросших мхом, среди необхватных стволов деревьев, вздыбленных к небу сопок, как угасшая рыбка в ладони.
А вечером нас ждёт наваристая уха и всеговорящее молчание у ночного костра, выстреливающего в звёздное небо фейерверки искр. Завтра – домой. Мужикам, остающимся промышлять орехом, мы обещаем обязательно вернуться, с горечью понимая, что если наша встреча и состоится, то, ой, как не скоро.
Июнь 2001 год.