КОРМИЛЕЦ
Никогда не думал, что стану не только защищать тигров, но даже их спасать. А вообще, я всю жизнь их люто ненавидел. Ещё с детства, когда увидел соседскую корову с разодранными боками и истекающую кровью, она сама дошла до дома, а потом околела. И все соседские бабы голосили по ней, как по покойнику. А мужики скрипели зубами и, глухо матюкаясь, клялись «порешить тигру». А мы, пацаны, больше всего не свете любившие читать про тигроловов, охотно верили, что «все беды охотников от тигры», что спокойного «выпаса скота нет из-за тигры», что «зверьё в тайге шугает тигра», что «лучшего друга человека – собаку изводит тигра». Ну и клялись друг перед другом, что, когда вырастем, «всех тигров перестреляем». Кто обещал 10 тигров застрелить, кто 20, а кто и 50. Больше пятидесяти было просто фантастическое число – никакая бригада охотников за сезон не добывала больше 50 кабанов, или изюбрей. А куча из 20-30 изюбрей (их иногда замороженных целиком привозили в госпромхоз для сдачи государству), была просто величайшей горой мяса.
Вырос, отслужил в армии, вернулся в родную тайгу, стал штатным охотником-промысловиком. Так и жил бесхитростно: ловил соболей, стрелял белок, добывал кабанов, изюбрей, косуль. При случае и в тигра стрелял, чтоб не было «конкурента». Как и многие другие охотники. Женился, детишки «пошли». План выполнял, премии, грамоты давали. Всё, как у людей.
Так и шла моя охотничья жизнь до 19.. года. А тот год был тяжёлый для охоты: много снега, мало кедрового ореха и желудей. Всем в тайге было трудно, не только охотникам. А тут ещё тигры из Хабаровского края перешли в Приморье за кабанами, по охотничьим тропам стали ходить, капканы спускать, да приманку съедать или что в капканы попадалось, а то и собак охотничьих вылавливать. У меня собачку съели – такая была умная, прямо мысли мои читала. Только подумаю: «Чара, ты где?» - бежит навстречу. Только подумаю: «Свежий беличий след» - уже белку облаивает.
Да, тигры собаку съели, двух соболей съели, по тропе туда-сюда шастают. И какое тут будет настроение? Правильно, - никакого. Злой я был на них. Никогда в жизни такой злой не был. Вот, думаю, повстречается, - рассчитаюсь за всё.
Ну и повстречались. Ну и рассчитался.
Подстрелил кабана. Набил котомку мясом – килограмм тридцать, и иду по тропе к зимовью. Иду и матерюсь на себя: мешок полиэтиленовый забыл. И прямо чувствую, как котомка намокает, пропитывается кровью одежда, спина становится мокрой. И оставить мясо, чтоб замёрзло, нельзя – за этим табуном чушек два тигрёнка шли. Сразу мясо найдут и сожрут.
Вот иду, натурально в полный голос матерюсь. Этому искусству в армии хорошо нас старшина научил – матерщинник был талантливейший. Так умел «завернуть заковыристо», что слушались его бесприкословно, в основном, от удивления.
Иду, матерюсь, - так, вроде, быстрее и легче идти. А тропа проложена по руслу ручья, а русло узкое и глубокое, берега заросшие выше головы. И вдруг падаю ничком, сбитый ударом сверху. Падая, краем глаза увидел тигриный полосатый бок. Упал в снег лицом, грудью на карабин – карабин висел на груди, котомка придавила плечи и шею. Всё, конец, - думаю. Над головой тигриный рокот, в спину всаживаются и вынимаются лезвия когтей, рёбра хрустят, одежда трещит…
Хорошо, лицом в снег упал – быстро в себя пришёл, соображать стал. Почувствовал, что едят не меня, а котомку, то есть кабанье мясо из котомки. Что тигр не тяжелый, что их два. Потом сообразил, что это два тигрёнка. Потом стал копать рукой в снегу, пытаясь добраться до предохранителя. Добрался, карабин выстрелил. Прямо возле левого уха. Когда в голове звон от выстрела прошёл, осознал, что по мне уже давно никто не топчется. Приподнял голову – никого. Встал на четвереньки – никого. Поднялся в полный рост – никого.
И так мне после этого ужаса радостно стало! Ну в жизни никогда так не радовался! Вид у меня был, конечно, страшный: весь в крови, одежда на спине изодрана в клочья. Но сам счастли-ивы-ый!
Бреду по тропе потихонечку, что-то детское напеваю, вроде того: «Только просыпаюсь – улыбаюсь я. Мама дорогая, милая моя. Я смотрю на солнце – улыбаюсь я. Мама дорогая, милая моя. » Ну, в детском саду такое с детьми учат. И действительно, смотрю на мир, словно впервые его вижу. На солнце – тусклое и дряблое, дрожащее и остывшее, словно выброшенная медуза на берегу моря. Смотрю на это зимнее солнце и оно, словно спущенный мяч, начинает втягивать в себя воздух, становится упругим, звонким, ярким до боли. Вот-вот лопнет, и разлетится по миру жёлтый теплый свет новой весны.
Смотрю на кедры и ели, которые словно из замёрзшей зелёной воды, и чудится, что не изо льда они, а из зелёного весёлого огня, который вот-вот взметнёт свои языки до синего небесного льда, и небо растает и потечёт над Землёй, играя солнечными бликами и радостно отражая благодать земную.
Смотрю на бесцветный холодный и скрипучий снег, и вижу, что вовсе он не бесцветный, а переливается и играет красными, оранжевыми, жёлтыми, зелёными, голубыми, синими, фиолетовыми искрами, и эти искры вовсе не искры, а разноцветные ноты, которые чисто и торжественно выводят и выписывают, как на картине, симфонию Жизни…
Подкармливать стал я этих тигрят. Видать, мамку кто-то убил, а они ещё малые, сами охотится толком не научились. За кабанами ходили, ходили, да всё без толку и до того оголодали, что не боясь человека, прыгнули на пахнущую парной кабанятиной котомку, и глотали мясо, пока не выстрелил карабин.
Сначала я забирал мясо, а кости, голову, ноги, требуху тащил за собой пару километров, прокладывая пахучий след, который тигрята находили и по нему добирались до пищи. А потом они уже по звуку выстрела приходили и ждали, пока я уйду, чтобы получить свою долю. Так до весны они и выжили.