Я и Нодар сидим в московском кафе. Мы – аспиранты, живём в одном общежитии. Говорим о «мугаме». Есть состояние души, которое обозначается этим словом, общим для многих народов востока. А именно, когда человек входит во вкус и неважно, что он делает. Нодар – математик. Он говорит, что и в его науке можно ловить свой «мугам».
Ещё студентом Нодар бился над какой-то мудреной теоремой, которую вот уже века не могут решить поколения математиков. Вроде никакой очевидной пользы от таких трудов, но почему-то считается, что задачу надо решить. Только потому, что она существует.
Однажды Нодар стал свидетелем конфуза, связанного с этой задачей. Он сидел в кабинете у своего научного руководителя, профессора А. Б. Секретарь занесла кипу бумаг на подпись.
- Опять бирюльки, - сказала она и улыбнулась шефу.
Профессор не стал читать тексты, зато быстро выводил на титульных листах краткие отрицательные рецензии. Попутно он пересказывал Нодару повесть Пушкина о гробовщике. Известно, что её персонаж изготовлял некачественные гробы. Однажды ему приснилось, как на том свете его колотят бывшие клиенты.
- Что ты думаешь я подписываю? – заметил А.Б. с хитринкой, - авторы этих трудов думают, что решили теорему...» и назвал ту самую задачу, над которой в юности бился Нодар.
- Ох, надают мне тумаков энтузиасты науки, как клиенты того гробовщика! И всё из-за того, что какой-то чудак оставил в наследство миру головоломку, решение которой он будто не успел записать. Вдруг умер! – шутливо ворчал профессор.
Нодар промолчал. Когда-то он тоже послал на адрес института свой вариант решения теоремы и получил отрицательную рецензию.
Мне, литературоведу, математика казалась сферой чистого интеллекта. Так выразился я в кафе за столиком. Себя же считал неспособным к точным наукам. Окружение поддерживало во мне это убеждение. Любыми способами. Как-то я перепутал название специальности моей знакомой по общаге: её – спеца по маркшейдерскому делу, назвал «спецом по штрейкбрехерскому делу». Почти как обозвал.
- Да, ты - конченый гуманитарий, - отрезала она.
«Только потому, что напутал с названием технической дисциплины!?» – хотелось уточнить. Я не стал оспаривать основательность её вывода. Мы посмеялись над моей «занятной» оговоркой.
- А ты знаешь, в школьные годы на меня находило, во мне прорезались способности к математике, - обратился я к Нодару.
- Почему бы и нет, главное - быть умным,- заметил он. Однако его рассуждения о демократичности и доступности его предмета не убеждали. В тот момент в кафе ему хотелось говорить только «приятности». Он рассыпался в комплиментах в адрес науки, которую я представлял. Потом Нодар как будто сорвался и начал декламировать стих на грузинском. Математик проявил недюжиный темперамент и перешёл на крик. Наш столик привлёк внимание, посетители кафе и официанты ошарашенно смотрели на нас. Нодар кончил декламировать. Лицо пунцовое, даже взмок, тяжело дышал. Я не уверен, что "зрители" понимали содержание стиха, но некоторые из них аплодировали. На лице моего приятеля отпечаталось довольство, он поймал «мугам».
Я рассказал Нодару историю.
Мой учитель математики в средних классах Гиви Амбакович жил в окрестной деревне и каждое утро приезжал в наш городок на маленьком маршрутном автобусе. Моя мать находила его похожим на Энштейна. Почему бы и нет – сам Энштейн вполне смахивал на простого учителя из грузинской глубинки. Я не помню, чтобы кто-либо так чётко и точно вычерчивал на грубой доске крошащимся мелом разного рода фигуры, писал цифры, как Гиви Амбакович. Он впадал в раж, когда объяснял урок: то подкрадывался к доске, чтобы потом от неё отпрянуть, то грозно смотрел и указкой, как маршальским жезлом, тыкал в то место, где находился ответ задачи... В этот момент он не замечал, что происходило в классе. А там происходило дуракаваляние, никто не слушал педагога. Иногда он окликал нас, призывал к сотворчеству - произносил начало слова и потом ждал, что его до конца выговорит класс.
«Отри..., отри...», - бросал учитель выжидательно, «...цательный», - подхватывал хор.
«Пер, пер...», - зазывал математик, «... дикулярный», - следовало мощно в унисон.
«Пара, пара...» - «лельный» и так далее.
Такой метод развлекал, но знаний детям не прибавлял. А «па» преподавателя у доски только смешили, и по-русски он говорил плохо. Мы зазубривали правила. Я знал все теоремы, но на практике решал их с грехом пополам. У меня выработался суеверный страх перед математикой. Мягкий и снисходительный характер педагога не исправлял положение.
Как-то мои родители определили меня к родственнику, который работал технологом на маленьком винном заводике. Априори предполагалось, что человек с высшим техническим образованием смог бы помочь мне в математике. Мужик он был культурный, но при возникновении затруднений начинал багроветь от досады, переходить на крик. Моё сознание запиралось окончательно. От безысходности я заплакал. Репетитора сильно напугали мои слёзы. Его мать и сестра успокаивали меня и при этом укоряюще смотрели на педагога-любителя. Он был не при чём. Я также плакал, когда проигрывал в шахматы своему соседу. Было обидно за себя.
Но вот произошёл прорыв. Помню, в ясный солнечный день, в весну я вчитался в одно из правил и вдруг понял, что всё на самом деле очень просто. Я как бы обрёл новое зрение. В тот день, когда я решал на доске примеры, от радости Гиви Амбакович ходил кругами и некоторые его движения выдавали в нём трудно скрываемое желание изобразить «лезгинку».
В старших классах нас передали Анзору Владимировичу. Он тоже был деревенским. Как-то школьников и педагогов повезли в соседний колхоз. Мы увидели, как проворно и умело Анзор Владимирович окопал два ряда виноградника, в то время как большинство из взрослых (не говоря о детях) не осилило и половины того. Математик орудовал лопатой с неизменным для него выражением лица – угрюмым, сосредоточенным и непроницаемым.
Дети называли его «Гитлером», «Фюрером». Этот тип распускал руки. Экзекуции проводил регулярно и с удовольствием – костяшками пальцев по макушке, пальцем в ключицу. Иногда, поленившись встать из-за стола, он знаками показывал кому-нибудь из соседей нарушителя порядка, мол, всыпь вместо меня. На его нудных уроках это было единственным развлечением. Даже педагог расплывался в улыбке. Его рот обнаруживал больной оскал.
Существовала вторая ипостась садизма «Гитлера». Он был «нацистом» от математики. Для него все ученики были идиотами, для которых этот предмет был недоступным. Меня отрекомендовали ему как парня со способностями. «Гитлер» долго присматривался-принюхивался ко мне, вызывал каждый день к доске. Потом удовлетворенно махнул рукой и записал меня в завзятые гуманитарии. Однажды на уроке он делал сравнения между литературой и своим предметом, говоря, что, не зная творчество Пушкина, можно свободно изучать творчество Лермонтова. Математика подобное не терпит, в ней всё взаимосвязано. Говорил он правильно, но с насмешливой миной. Гуманитариев «Фюрер» считал краснобаями, вроде меня, которые вводят в заблуждение его легковерных коллег. Имелся в виду Гиви Амбакович. Кстати, Зураб М. - единственный любимчик "Фюрера" в классе был косноязычным. Были ли у фаворита особые таланты в математике - трудно судить. Я знал, что он брал дополнительные уроки у педагога на дому.
Я не мог долго сопротивляться и перестал воспринимать математику.
Никто ни разу не указал «Гитлеру» на его профнепригодность. На его уроках царила тишина – главное достижение педагогического процесса в школе, где я учился и где он был директором.
Но однажды «Фюрер» забеспокоился. Помню, он пришёл зардевшийся, смотрит на меня подозрительно и первым делом к доске вызывает.
А дело было вот в чём.
С некоторых пор в школе появилась молоденькая учительница, коллега Анзора Владимировича. Она только-только окончила вуз. Маргарита Моисеевна (так её звали) производила впечатления женщины-подростка, впрочем, по преимуществу подростка – девочка в очках с золотистой оправой на милом лице. Голос у неё был писклявый, слабый.
Мы, старшеклассники, любили её, правда, неуклюже. Так, испытанием для этого хрупкого создания стал первый снег. Здесь у нас девиц буквально избивают снежками. Спешка и страсть взаимно предполагали. Ведь снег мог растаять уже к полудню. Маргариту забил снежками вечный второгодник Колька Денисенко, который фактически приходился ей сверстником. У неё сломались очки, снег попал за шиворот.
Я, уже старшеклассник, не бросал в неё снежки. У меня был другой стиль. Однажды мы разговорились. Она сделала вид, что интересуется серьёзной музыкой, чем я воспользовался - в тот же вечер заявился к ней с диском органной музыки Баха. Увидев пластинку, Рита побледнела. Я пощадил её и дал послушать только одну небольшую фугу. Девушка еле настроила древнюю радиолу, которую позаимствовала у хозяйки. Рита была в домашнем халатике и по виду уж совсем незащищенная - невысокого роста, со слабой прозрачной кистью, белой высокой шеей. Видно было, что органная музыка её не развлекала.
В тот вечер мне повезло больше, чем моему однокласснику Ясону. С диском ансамбля «Битлз» под мышкой его застукал Колька Денисенко. Этот переросток дежурил у переулка, где жила математичка и зорко следил за происходящим. Ему не составило труда убедить битломана не ходить в гости к молоденьким педагогам с «весёлыми» песенками и поворотил того домой. Меня он тоже встретил с грозным видом, я уже возвращался после визита.
- Что за «бах-бух» у тебя? – спросил он озадаченно. Я сказал, что это - диск органной музыки. Он несколько посерьёзнел, вернул мне пластинку. Колька ничего не сказал, видимо, решил, что с такими пристрастиями к музыке мне не быть для него конкурентом.
Заглянуть в гости к Маргарите с другой пластинкой Баха было бы глупо. Поэтому я решил прямо без "хитростей" сослаться на то, что не понял заданного урока по алгебре. Повод был формальным. Своё появление у неё в доме я отметил спичем – навязываюсь, не даю покоя, потому что туп, нужна помощь. Рита покраснела и улыбнулась. Неожиданно для себя я обнаружил, что она была рада моему визиту, и что такая моя «скромность» была излишней. Я внутренне вспыхнул, даже голова закружилась... Мы не заметили, как просидели два с лишним часа, что уже сгустились сумерки. Может быть, она первый раз почувствовала себя учительницей. Лицо серьёзное, сосредоточенное, в голосе зазвенели уверенные нотки молодой женщины. Наверное, первый раз она работала с учеником, который оказался таким сметливым. Я ощутил лад ажурных алгебраических формул. Я налету схватывал материал, быстро писал, еле поспевал за мыслями... И вдруг всё оборвалось. В комнату тревожно постучали. Заглянула хозяйка и сказала, что на улице какой-то хулиган шумит. В ворота стучится. Я съёжился – Денисенко буянит. Но полегчало, когда в комнату вошёл отец. Он тоже выказывал тревожность, но по другому поводу. Я, оказывается, пропустил урок у репетитора по литературе. Папа поблагодарил Маргариту за внимание. Мы удалились. На улице я сделал вид, что не заметил Кольку Денисенко. Он ревниво смотрел на меня.
Я полагаю, что на следующий день Маргарита рассказала обо мне «Гитлеру». В течение нескольких дней он вызывал меня к доске. И опять я не «обманул его ожидания».
С визитами к молодой учительнице было покончено. К тому же меня беспрестанно терроризировал Денисенко. Ощущение гармонии математики, на которое меня вывела Маргариты, не успело закрепиться и позабылось сразу.
Нодар слушал меня с интересом. В какой-то момент его лицо просветлело.
- Вот тебе и «мугам», вы оба его ощутили! – сказал он торжественно.
Потом добавил:
- Вообще, у меня педагоги по специальности все сплошь мужчины были. Кстати, чем там с этой девочкой закончилось?
Года через два она вышла замуж за Денисенко. Добился своего хулиган! Он спьяну колотил её. Родился ребёнок с пороком сердца. Она убежала в Тбилиси. Я узнал её адрес, но в гости не наведывался. Когда проезжал на трамвае мимо её дома, напрягался. Вчера я увидел её в окне первого этажа с ребёнком. Она играла с ним и на что-то ему показывала на улице. Погода была мрачная, осенняя...