***
Городские жители отличаются от живущих в сельской местности неоднозначностью толкований. Горожане склонны подходить к каждому событию или факту, индивидуально, формируя свою точку зрения… Во всяком случае, горожанам хотелось бы так о себе думать. Житель сельский менее прихотлив и искушен, а потому склонен оценивать действительность стандартно… То есть, ежели такое уже было сто лет тому назад, то и последствия будут такие же как тогда. Так и формируется вековая мудрость народных примет.
В Больших Юрчаках основной народной приметой была такая: если в небе над поселком показался вертолет, то… Впрочем, об этой примете мы уже говорили в самом начале сего произведения. Увидев зависший над клубом вертолет, к месту посадки поспешили все поселковые аборигены от мала до велика, отнюдь не озабоченные раздумьями о том, что вертолет как-то не в срок прилетел. Каждый из юрчаковцев скорее готов был бы согласиться с тем, что врет календарь, чем с тем, что вертолета с водкой надо ждать еще неделю. Какую неделю, если вот он, МИ 8, возле клуба завис… Опять же примета народная… А народ, он, как известно, зря не скажет…
Выползшего из вертолета репортажного фотографа журнала «Украина» народ сперва не заметил. Да и Карминский, честно говоря, слабо различал что-либо перед собой. От впитанного гостеприимства и прогулки на вертолете его слегка мутило.
А может быть и не слегка.
Худо было Валику.
Ох, как худо…
Ми-8, высадивший Карминского, улетел. Поселковый люд, проводил винтокрылую машину взглядом… Да, именно взглядом… Людей, конечно, собралось у вертолетной площадки немало, но настолько они были заряжены одной страстной мыслью, одной энергией предвкушения и ожидания, что и взгляд у них был один.
Общий.
- То бишь, казенки не будет? – как-то по-особому, с неведомой угрозой в голосе, произнес вслед вертолету здоровенный бородатый сплавщик, - Тьфу…
И, обращаясь уже к Валику, спросил:
- Это тебя что ли вместо водяры? – И начал засучивать рукава безнадежно застиранной парадной рубахи.
- Что «вместо водяры»? – пробормотал Валик
- Глушить – пошутил сплавщик и уже было занес руку для удара… Кровопролитию помешал директор леспромхоза товарищ Терешонок, который всего тремя – четырьмя словами успокоил народ, а потом обратившись к Карминскому сказал:
- Вы уж не обижайтесь. Народ у нас вспыльчивый, но отходчивый. Вы к нам по какому вопросу?
Так в Большие Юрчаки прибыл Валик Карминский. И можно было бы поставить точку в рассказе о его прибытии, если бы не одно весьма интересное обстоятельство. Одет был Карминский очень странно, по мнению местных жителей, а именно, из всей его одежды сильно беспокоили аборигенов белые джинсы. Что правда, после всех дорожных перипетий они были уже и не такие белые, но… Юрчаковские бабы мелко крестились и шептали одна другой: «Надо же, в исподнем ходит… Бедует наверно…» А мужики просто ухмылялись и матом крыли городскую моду. Потому сердобольная бабка Катерина, которой на постой определили столичного гостя, из самых благих побуждений простирнула многострадальные портки фирмы Levis в отваре бузины, придав джинсам неравномерный коричнево-сиреневый оттенок. Чтоб значит не позорился перед людьми в исподнем-то… Да и исподники какие-то странные, прости Господи… Дерюга ведь дерюгой… Тьфу, одним словом.
Так в леспромхозовском поселке Большие Юрчаки приступил к выполнению задания американо-японо-французско-израильский разведчик Валентин Карминский, он же Антипод, он же Реликт, он же Снеговик, он же Пилат. Полковник Исаев был прав, когда предсказывал появление в поселке прямых иностранных агентов, направленных для наблюдения за Карминским. Японская служба внешней разведки прислала в Большие Юрчаки одного из своих ветеранов, полковника Генерального штаба, кавалера ордена Полярной звезды, обладателя шестого дана по карате и айкидо, потомственного самурая Такаширо Коно, действовавшего под псевдонимом Ронин. По легенде японец стал специалистом по тяжелой инженерной технике компании «Комацу». Наивные японцы всерьез полагали, что в советских леспромхозах такой техники просто завались. Мало того, наивность жителей страны Восходящего солнца простиралась так далеко, что своего агента они снабдили снегоочистителем, предположив, что в России с ее снежными зимами снегоочиститель будет везде встречен с радостью. Как мы уже упоминали, местные жители приняли Ронина за еврея, и, так как не знали о том, что он каратист, сильно побили. Потом правда, как исстари ведется у нашего крутого, но отходчивого народа, подняли японца с земли, привели в порядок и налили стакан водки.
- Саке? – спросил японский шпион, поднося стакан к губам.
- Сам ты саке, - отвечали суровые юрчаковцы, - это наша, чистая, как слезы
Богородицы.
Это был веский аргумент, правда, совсем непонятный для полковника Генерального штаба Вооруженных сил самообороны Японии. Тем не менее, через пару дней регулярного потребления местной саке, Такаширо втянулся, научился вертеть самокрутки и по первому требованию бегал то к бабе Кате, то к бабе Мане за водкой. Позднее, смышленого японца приметил директор школы Воробьев и, поселив шпиона в знакомом уже нам школьном спортзале, ввел в школьную программу японский язык. Новая работа в сочетании с изобилием саке японцу понравилась. О своем задании он почти не вспоминал уже к концу первой недели пребывания в Больших Юрчаках. И только иногда, по ночам, он доставал из тайника в стене спортзала самурайский меч, катану, и ронял слезы на благородный металл. А потом вынимал из того же тайника портативную рацию и забрасывал эфир трехстишиями, сочиненными под впечатлением местного образа жизни. В Генштабе Японии заколебались расшифровывать эти псевдорадиограммы, а начальник службы радиоперехвата Западно-Сибирского военного округа преждевременно поседел и запросился на пенсию.
Надо заметить, что кроме несчастного самурая в Большие Юрчаки не доехал ни один из иностранных агентов. И если у мосадовца Кашкета были какие-то свои резоны не пускаться в это путешествие, то француженке Мадлен просто не повезло. Попасть к месту назначения она хотела под своим обычным прикрытием, как корреспондентка газеты «Монд». Как и требовалось по советским законам, она своевременно уведомила о своих намерениях соответствующие органы и получила разрешение на поездку. Новые времена шумели над страной. Перестройка, гласность… Запретить ей не смогли. Зато смогли помешать. Причем без всякого вмешательства контрразведки. Вихрь, он же омут, пресловутого уральского гостеприимства завертел француженку. Сегодня хлеб-соль в Свердловске, а завтра экскурсия на Верхнетурьинский металлургический комбинат. Потом встреча с представителем коренного населения северного Урала, манси-вогулом, имя которого она и выговорить не смогла, а уж понять его сказы о синем тумане да о Чуди белоглазой не смогла тем паче…Потом была охота-рыбалка в заповеднике… В общем, старалось начальство разных уровней, чтоб значит в грязь лицом не ударить да еще чтоб эта шалава заграничная ничего в своей газетенке не наклеветала. Чуть ли не каждый вечер со слезами на глазах говорила своим сопровождающим Мадлен: «C’est assez! Demain Je vais a Bolchiye Yurtchaki» Сопровождающие соглашались, дескать оно конечно, как же ж иначе… И следующее утро начиналось с захватывающей экскурсии к каким-то народным сказителям. Надо ли говорить, что мероприятия эти сопровождались обильными пирами. Все происходящее очень напоминало гастроли. Причем гастроли эти явно затягивались. А в Париже рвал на себе волосы в ожидании радиограмм комиссар Тьерри. Он ведь не знал о том, например, что у его японских коллег ситуация обратная – радиограмм хоть завались…
А толку?
Каким путем попал в Большие Юрчаки контрразведчик капитан Ломарев по сей день не знает никто. Он просто возник в дверях леспромхозовской конторы и, улыбаясь, сказал директору, товарищу Терешонку:
- Здравствуйте, вам по поводу меня звонили. Я ваш новый агроном.
***
Это сладкое слово «свобода» подразумевает под собой довольно разные понятия. Для кого-то это целый комплекс различных демократических институтов в обществе, а для кого-то просто выход из тюрьмы на волю. В последнем случае свобода более конкретна и ощутима. И если в своем глобальном значении свобода, по мнению некоторых, выглядит как грудастая девка со знаменем, шатающаяся по баррикадам, то во второй своей ипостаси она может предстать в любом, даже самом странном обличье. И все для того, чтобы радостно встретить у входа бывших узников.
Экипажу злосчастной «коровы» свобода предстала в виде суетливого начальника гауптвахты, который бормоча нечто невнятное, видимо извинения, а может быть и напутственную молитву, вывел страдальцев во двор, где их уже поджидал автобус с дремлющим сержантом за рулем. Докуметов им не выдали, об освобождении не объявили, что дало повод штурману Кузякину лишний раз вспомнить былое. Зевая и ежась от предрассветного холодка он сказал:
- О, наверное на расстрел повезут. В Кенийской тюрьме тоже всегда на рассвете расстреливали.
- А ты проспал что ли? – отреагировал командир экипажа.
Вот иногда и так бывает – свобода пришла, а ее не узнали…
Расселись по местам в автобусе, разбудили водителя. Автобус тронулся и, весело тарахтя всеми своими частями, покатился, увозя вместе со всеми в неизвестность и нашего героя, лейтенанта Иванова. Лейтенант опять думал о Жене… Он глядел во тьму из автобусного окна и казалось слышал ее голос… Впрочем, это уже слишком романтично для нашего непритязательного произведения.
В ту ночь не спали многие. Ворочался на своей кровати не смыкая глаз гражданин Демут, хозяин заколдованной «девятки», не давала ему заснуть мысль, что мало он со страждущих берет, а жизнь дорожает… Не спала в Свердловской гостинице «Интурист» француженка Мадлен, обдумывающая способы обмануть гостеприимных хозяев и все же выполнить задание. Не спал Такаширо Коно, он сочинял очередное трехстишие, начинавшееся словами «Саке, как богини слеза …». В межгалактическом крейсере класса В бодрствовал обманувший Иванова зухерянин, коротая вахту за поеданием свиной тушенки. Вершил свое темное дело под покровом ночной мглы агент многочисленных разведок Карминский, он пытался отстирать джинсы от въевшейся намертво бузины…Не спал полковник Исаев, силясь разгадать вражеские козни. И полковник Кондакоу тоже не спал. Потому как в это время в его части земного шара был день… Не спала Женя Пронь, стояла у окна, думала о муже…
Или о бывшем уже муже…
Стихотворение, подсмотренное автором в дневнике Жени Пронь.
Чей голос слышится ему,
То тише, то сильней.
Он из окна глядит во тьму,
Он думает о ней.
А завтра – снова жизни пир
И снова наш прекрасный мир
Законов и вещей…
А голос прошлое поет,
Когда ж увидит он ее
Увидит ли вообще…
А там, где с берегом дружна
Прозрачная волна,
Есть дом, в котором у окна
Задумалась она…
У ног ее мурлычет кот,
И муж в который раз зовет…
Она не слышит ничего…
Как мир нелеп, необъясним
Ей очень трудно было с ним…
Но плохо без него…
Без всякого сомнения, тяжелее всех пришлось этой ночью особисту с рыбьей фамилией. Около трех часов ночи его вызвали в штаб авиаполка, где командир дивизии, генерал-майор, на протяжении почти получаса сгибал майора в бараний рог, показывал ему кузькину мать и попросту крыл матом. И все за что? «Я ж как лучше хотел, - мямлил майор в свое оправдание, - просто не разобрался в специфике…» Но комдив, явно настропаленный Соколовым, эффектным жестом выложил на стол газету «Известия» с «Заявлением ТАСС», а затем ту самую бумажку « В целях обеспечения безопасности Союза Советских…», подписанную собственноручно майором… И последнему стало вдруг отчетливо понятно, что ядерный полигон на Новой Земле, как следующее место прохождения его службы, может быть еще и не худший вариант. И все же сошлись на компромиссе, майор выпускает экипаж Ила, без всяких последствий, истребители возвращаются на свои стоянки, и уже утром американцы смогут только соли на хвост насыпать не только нашим славным военно-воздушным силам, но и всем чрезвычайным и полномочным факовым в далеком Вашингтоне. Не было никакой повышенной боевой готовности и точка. И «коровы» этой тоже не было. Ничего не оставалось майору, кроме как согласиться. Прямо из соколовского кабинета он позвонил начальнику гауптвахты и приказал немедленно, то есть в течение двадцати минут, доставить всех задержанных членов экипажа борта 5058 на аэродром.
- А пассажира? – с какой-то надеждой в голосе спросил начальник «губы»
- И пассажира тоже, - тихо произнес близкий к истерике особист, но все же сорвался на крик, - Выполнять! И спросив разрешения уйти, почти выбежал из кабинета.
- М-м-м, - промычал не разжимая губ командир дивизии, - ты, это, Леонидыч, бумажки-то эти в сейф спрячь. Он у тебя теперь вот где, - и опустил на стол крепко сжатый кулак.
Генерал-майор тоже почему-то не любил особистов.
Тем временем, автобус добрался до аэродрома, и, сидевший за рулем, сержант-дембель лихо затормозил возле «коровы». В открывшуюся дверь сразу же почти запрыгнул майор Щукин, или какеготам, и, все еще пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре, объявил, что произошла ошибка, виновные, так сказать, понесут самое суровое наказание, а он лично приносит извинения и… Тут он принялся выкликать по одному членов экипажа, козыряя возвращать документы, улыбаясь каждому и желая доброго пути. Капитана Бледных он вызвал последним и, подавая Лешке стопку документов и табельный «макар», улыбнулся уже совсем широко, что правда, несколько заискивающе:
- Надеюсь, вы на меня зла не держите, капитан. Это ведь все в целях безопасности Родины…
Бледных смерил майора взглядом и сказал от души, не вдаваясь в формы вежливости:
- Пошел ты на хер, майор, вместе с безопасностью, - и вышел из автобуса.
У майора создалось впечатление, что капитан Бледных слегка недолюбливает сотрудников Особого отдела…
Экипаж построился возле самолета. Леха невнимательно выслушал скороговорку местного техника о том, что все дескать исправно, самолет заправлен и готов у вылету, потом прошелся вдоль строя. Их было восемь человек, считая и его, Леху, и не считая транзитного лейтенанта… Восемь человек, объединенных словом экипаж.
- Ну, что, орлы, - сказал Леха, - вторая попытка попасть домой думаю будет удачной. Кузякин, а ты как думаешь?
И, не дожидаясь ответа, скомандовал:
- Экипаж по местам, приготовиться к взлету.
Затем, подошел к стоявшему поодаль полковнику Соколову, козырнул. Понимал, точнее каким-то седьмым чувством, постиг капитан, что своей свободой обязаны они именно ему, полковнику с крылышками на голубых петлицах. Они понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, как понимают друг друга профессионалы. Улыбнулись, пожали руки.
- Ну, давай, капитан, - сказал Соколов, - взлет по готовности, смотри, в Уругвай не попади. С таким-то штурманом.
- Буду стараться, товарищ полковник, - где наша не пропадала.
Бледных направился к самолету, послав по пути воздушный поцелуй майору-особисту. Взобрался по стремянке, занял свое место в левом командирском кресле, пристегнулся, надел шлемофон и забубнил по внутренней связи:
- Проверка связи. Кузякин, нам пожелали не попасть в Уругвай, так что не подкачай…
- Боюсь, что мы даже в деревню к бабушке не попадем, не с нашим счастьем, - голос штурмана звучал приглушенно и вроде бы не из наушников. Капитан заерзал в кресле, обернулся и, увидев стоящего в дверях пилотской кабины бледного, как бледная же поганка, штурмана, стащил с головы шлемофон.
- Не работает, командир… Ничего не работает. Мертвая машина.
- Как… совсем ничего?
- Ну, не совсем, - Кузякин дотянулся до тумблера на приборной доске, щелкнул, и в кабине возник голос певицы Пугачевой, возвестивший, что «это будет очень хорошо…» – радио работает, правда на одной частоте и только на прием. Слушай, не хочу. А взлететь не сможем. Инженер уже ругается с ихними техниками.
И было видение капитану Бледных - инженер-капитан из его экипажа, окровавленной шпагой, отбивается от мерзких аэродромных техников…
На самом деле, все было проще и страшнее. Прокричав все полагающиеся слова, инженер с тремя местными техниками совместными усилиями отыскали неисправность и теперь молча стояли возле самолета не в силах произнести хоть что-нибудь. От варварства просто перехватило дух. Они не отреагировали на прибежавшего Леху, на высыпавших на бетонку остальных членов экипажа, на вернувшегося в газике комполка. Они стояли и молчали. Мгновенно оценив масштаб катастрофы, Леха, лапая кобуру, шагнул к старшему по званию технику, пожилому старлею. Тихо спросил:
- Кто?
Тот развел руками.
- Кто?! – выдергивая из кобуры «Макар» закричал Леха. На его руке, в которой мертвой хваткой была зажата рукоять пистолета, повис Иванов, пуля ударила в бетонку и, не ко времени весело чирикнув, умчалась по каким-то своим делам к горизонту. Бледных еще пытался вырваться из Пашкиных рук, когда раздался этот странный звук, заставивший всех обернуться… Прижавшись щекой к стремянке навзрыд плакал штурман Кузякин…
Только самолеты не плачут, когда им больно.
Дальнейшее происходило как бы помимо сознания командира экипажа. Он еще осознавал что происходит, когда в кабинете комполка оформляли полетные документы с суровой резолюцией «Самолету необходим заводской ремонт». Он еще слышал вполуха разговор по ВЧ полковника Соколова с его архангельским коллегой, Лехиным командиром, но уже совсем в плотном тумане для него остались и выписка проездных документов для экипажа и добродушные напутственные слова комполка Соколова. А от коньяка, которым Соколов на прощание угостил экипаж, не осталось и послевкусия.
Они покидали аэродром авиаполка, не зная того, что их несчастная «корова» будет попросту сброшена тяжелым инженерным тягачом с бетонки. О том, чтобы тащить самолет в Ташкент на завод для ремонта никто и не подумал. Все стоявшие в карауле курсанты стройной колонной отправятся в дисбат, тут уж майор с рыбьей фамилией из своей пасти никого не выпустил.
Основная часть экипажа была переправлена в Баку на МИ-6, а Леха с Ивановым , как выразился комполка: «в профилактических целях», должны были добираться поездом из Красноводска до Москвы, а потом к местам службы. Поезд на Москву уходил поздно вечером, товарищам по несчастью предстоял целый день в славном городе Красноводске.
//История про вертолет Ми-6, рассказанная Кузякину его коллегой, штурманом вертолета, на котором экипаж несчастливой «коровы» совершал перелет через Каспийское море в город Баку.
Надежная у нас машина. Большая, но надежная. Что сказать, до того, как Ми-10 появился, наш «шестой» самым большим в мире вертолетом считался. А придумали « шестерку» для монтажных работ, потому это машина, которая в воздухе часами висеть может на одном месте, ей Богу, правда. У нас тут недавно, прошлым летом, один экипаж отличился. Целый день они по точкам летали, а лето ж, жара, в конце дня решили освежиться… Так нет бы как люди, присели бы на берегу пустынном и купались бы… Нет, они от берега километров пять отошли, лестницу веревочную вниз кинули и сами вниз попрыгали, в море. А на лебедке прапора одного оставили, для присмотра… Ну, вертолет висит, они купаются себе, никаких проблем. Но прапорщику ведь тоже жарко, там, в коробке, и решил он, что ничего страшного не случиться ежели он тоже спустится окунуться. Спустился, нырнул… И все вроде бы нормально, ничего не изменилось, только вертолет легче стал, а потому поднялся чуть выше… вместе с лестницей. И поднялся-то он всего на пятьдесят-шестьдесят сантиметров, но этого хватило… Для чего хватило, спрашиваешь? Для того, чтоб экипаж смог полюбоваться, на то, как шестерка в воду уходит через час где-то, когда керосин кончился. Не получилось у них до лестницы дотянуться, как не пытались. А само погружение машины они уже с берега наблюдали… Ух и скандал потом был в полку… Но замяли, до Москвы не дошло, потому как сор из избы выносить, кому оно надо…
Авторское отступление
Когда литературоведы будущего будут разбирать на запчасти сие скромное творение, ох, уж они потопчутся по автору за скучность повествования да за рваный, неровный, ритм оного, за отсутствие портретных характеристик героев, кои, по устоявшемуся мнению этих самых литературоведов, равно как и пейзажи, являются одними из самых важных средств раскрытия характеров. Увы, мне, автору, увы. Полагаю я, честно говоря, что любое отступление от основной мысли текста суть замедлитель развития действия и не более того. А потому и стараюсь избегать пространных портретных характеристик, равно как и пейзажных описаний да философских обобщений. Хотя так иногда хочется пейзажик в самом неожиданном месте повествования вставить…
Абсолютно ненужная пейзажная зарисовка:
…Из сельвы доносился пряный запах крокодилов. Предрассветная дымка стояла над распадком, в котором, по журчанию только можно было угадать ручей. Сквозь сплетение лиан из джунглей лились первые трели птичьей дребедени, прерываемые порой то шумом упавшего где-то далеко, в пучине джунглей, переспевшего кокоса, то всплеском от хвоста утконоса-отшельника, живущего в крохотном озерке, почти луже, на самой границе джунглей и саванны. Близился рассвет. Сумерки бледнели, становясь час от часу прозрачнее, и вот уже угадываются очертания притоптывающего на месте самца шагающего экскаватора. Он опасен в это время года, у него начинаются брачные игры. Периодически взревывает самец, а потом вслушивается в наступившую после его рыка тишину – не отзовется ли где-нибудь коварный шагающий соперник. С первыми лучами солнца потянулись в распадок на водопой карликовые носороги, настороженно прядущие ушами боязливые твари. Завыл в своем дупле броненосец, захлопал крыльями проснувшийся в норе фазан. Утро катилось по пересеченной местности, торя себе дорогу солнечными лучами. Раздался последний хохоток отправляющейся спать после ночной охоты гиены… Закричал первый сторожевой петух в маленькой армянской деревушке, что раскинулась там, за горой.
Наступил новый день. Еще один в, казалось бы, бесконечной череде таких же дней…