ОХОТНИК ПОНЕВОЛЕ
Когда я учился в девятом классе, мне пришлось убить живое существо – дикую косулю. До этого мне не раз приходилось бывать на охоте с отцом и с моими старшими товарищами. И естественно приходилось стрелять из ружья по диким животным и по пернатой дичи. Когда случалось попадать в цель, я искренне радовался, что не промахнулся, и наоборот – когда промахивался по дичи, то очень огорчался. За промах нужно было как-то оправдываться. А для этого обязательно нужно было что-то соврать, придумать какую-нибудь небылицу: мол, заметил поздно, или утка вылетела не с той стороны, или косяк летел слишком высоко. Но уж если приходилось сбить эту злополучную уточку, то тут похвалам не было конца. Старшие товарищи нахваливали меня за меткость стрельбы и поздравляли с охотничьими трофеями, тем самым, поощряя мое увлечение охотой. Да и отец был очень доволен, если домой я возвращался не с пустым ягдташем, а с какой-нибудь добычей - «с полем», как говорят охотники. Поэтому охота с самого детства была для меня не только вполне приемлемым, но и очень азартным и интересным занятием. Хотя бы в том смысле, что она представлялась мне достаточно честной игрой: охотник преследует добычу, а добыча, используя свои природные преимущества – чуткий нюх, острые слух и зрение, быстрые ноги, имеет реальную возможность своевременно скрыться от преследования. Причем, шансы у обоих примерно одинаковые, если не считать преимущества в экипировке охотника. Ведь у охотника не какое-то там доисторическое копье или лук, а современное ружье, которое способно убить зверя на большом расстоянии, когда тот еще может и не учуять грозящей ему опасности. И главный приз в этой кровавой игре достается тому, кто кого перехитрит - охотник зверя, или зверь охотника. Но вот однажды случилось совсем не так, как это обычно бывает на настоящей охоте.
Была у нас собака - немецкая овчарка по кличке Лада. Красивая и умная, но …глухая. Когда она была еще щенком, ее ударил по голове пьяный сосед, с тех пор она и оглохла. По этой причине ее постоянно держали на цепи, и только изредка выгуливали, да и то на поводке или в наморднике. Опасались несчастных случаев. И, наверное, правильно опасались: глухую собаку, если она, не дай бог, на кого-нибудь нападет, никакой командой не остановишь.
И вот однажды весной в середине апреля я решил прогуляться с Ладой по близлежащему перелеску. Снега уже почти нигде не было; полевая дорога, ведущая к лесу, была практически сухая, и по ее обочинам уже пробивались изумрудные островки первой зелени. Эта нежная травка приятно ласкала глаз, но в то же самое время составляла неприятный контраст с сухими и грубыми стеблями прошлогодней травы, на которых поблескивали колышимые легким весенним ветерком невесомые паутинки. В ясном безоблачном небе, заливались невидимые глазу жаворонки. У края дороги стояла большая копна не убранной с осени соломы. Я взобрался на нее, лег навзничь и стал смотреть вверх, пытаясь отыскать взглядом жаворонков. После непродолжительного процесса адаптации глаз к непривычно яркому свету, мне удалось разглядеть высоко в небе две кувыркающиеся точки. Это и были жаворонки. Терпко пахло перепревшей соломой, оттаявшей землей и еще чем-то неуловимым, что приятно раздражало обоняние, заставляя поминутно принюхиваться на собачий манер. Постепенно все тело объяла приятная слабость и истома. Хотелось вот так бесконечно долго лежать на спине, греясь на солнце, слушать пение жаворонков, смотреть в синеву бездонного неба и мечтать, мечтать, мечтать…
Лада в это время бегала вокруг копны, и отчаянно лаяла, стараясь привлечь к себе внимание. Я упорно делал вид, что не замечаю ее, и она переключилась на мышей, которые в изобилии водились в соломе. Потревоженные лаем, мыши начали разбегаться из-под копны в разные стороны, а Лада стала гоняться за ними по полю, стараясь поймать обезумевших от страха зверьков.
До самого леса я вел собаку на поводке, который она то и дело натягивала, пытаясь меня принудить перейти с шага на бег. Иногда ей это удавалось и тогда мне приходилось бежать за ней, механически переставляя ноги до тех пор, пока она не выбивалась из сил и снова не переходила на шаг. Но зато в лесу я предоставил своей собаке полную свободу. Отцепив карабин поводка от ошейника, я подумал: «Пускай набегается вволю». В ту минуту я и не предполагал, что в этом небольшом лесном массиве, может оказаться кто-то еще, кроме нас с Ладой.
Минут пятнадцать мы были предоставлены каждый сам себе: я внимательно изучал окрестности, а собака как шальная носилась по лесу. Она то бежала впереди, что-то вынюхивая в кустах, то отставала, то затем вновь догоняла меня, всякий раз повизгивая от радости, когда я обращал на нее внимание. Потом на какое-то время я потерял ее из виду, и только отдаленный заливистый лай заставил обратить внимание, что моей четвероногой спутницы уже давно нет со мной рядом. Забеспокоившись, что она могла встретить в лесу чужого человека и напасть на него, я пошел на звук ее лая. Он доносился откуда-то с опушки леса и становился все яростнее и ожесточеннее. Испугавшись не на шутку, я бросился бежать, что было сил. Достигнув опушки, я увидел душераздирающую картину, которая потрясла мое воображение: в нескольких метрах от края леса на раскисшем от вешней воды поле стояла увязнувшая в грязи косуля, а вокруг нее бегала моя Лада и, заливаясь отчаянным лаем, рвала ее за задние ляжки. Одна передняя нога косули была сломана, и из страшной раны торчал обломок белой кости. Видимо встретив в лесу собаку, она попыталась спастись от нее бегством через поле, но, увязнув в вязкой пахоте, сломала себе ногу и оказалась в самом бедственном состоянии, какое только можно себе представить. Не мешкая, я тотчас добрался до косули, взял озверевшую собаку на поводок и, оттащив ее подальше в лес, привязал к березе. После чего стал думать, как помочь попавшему в беду животному. Вернувшись на место кровавой схватки, я попытался вытащить косулю на сухое место, но та стала мычать и отчаянно биться, вследствие чего и вторая передняя нога ее оказалась сломанной и безжизненно повисла на одной шкурке. Обессилевшая косуля, не в силах больше держаться на сломанных ногах, просто упала на брюхо и, уже не шевелясь, беспомощно лежала, дико вращая своими лиловыми полными слез глазами. Из нанесенных собакой ран сочилась алая кровь, которая тут же смешивалась с черной грязью озимой пахоты. Раны были страшными, зияющими и, скорее всего, несовместимыми с жизнью животного. Мне стало жалко косулю. В то же время я отчетливо понимал, что она обречена на верную гибель, и что ни я, и никто другой, кто бы ни оказался сейчас на моем месте, ничем не смогут помочь ей. С такими ранами она все равно не выживет. Любой охотник, не задумываясь, пристрелил бы ее и тем самым облегчил бы ее страдания. Не в силах более наблюдать, как мучается животное, я пошарил в карманах куртки и нашел небольшой перочинный ножичек с одним откидным лезвием. Открыв нож, с минуту разглядывал его, мало соображая, зачем я это делаю. Решение созрело мгновенно. Зажмурившись, я резко полоснул крохотным лезвием по горлу животного. Косуля завалилась на бок и захрипела. Из перерезанной артерии фонтаном брызнула кровь, и розовой пеной заклокотала в ее горле… Минут через пять, когда конвульсии окончились, она дернулась еще несколько раз, затем вытянула задние ноги в прямую линию и затихла. Все было кончено. Я стоял перед убитой косулей на коленях, и, утопая в холодной грязи, плакал, наблюдая, как жизнь покидает ее тело; как все медленнее пульсирует кровь, вытекающая из ран, и как постепенно тускнеют ее прекрасные глаза, похожие на угасающие утренние звезды.
С тех пор я категорически не приемлю охоту ни в каком ее виде. Даже на бабочек.