Начнем сначала: «Очевидно, где-то тут кроется фальшь. Какая-то неправда есть в этих велеречивых разглагольствованиях, в их притворной наглости и вызове. Лишает доверия к сказанному звучание некоторых слов, может, рано прозвучало имя, может, неоправданным является соседство имени и обращения к Богу». Возможно. Однако присутствие Бога делает очевидным будничное тождество всех троих - Его, Тебя, Меня, а, следовательно, освобождает от дальнейших поисков. Ты можешь подняться с колен, ты ощущаешь в себе способность самостоятельно встать - встать, в конце концов, только для того, чтобы через минуту снова лечь, но лечь, отдавая себе в этом отчет, лечь по собственной воле и встретить приход ночи, как каждый нормальный человек, распростершись на кровати.
(И все же, и тоже, и все то же, самыми важными являются, наверное, не эти силлогические упражнения, а та почти явная отрада, которую ты чувствуешь, искупая грехи и благодарно принимая наказание.
И каждое испытание, которое, принося этим почти явное облегчение, дает доказательство твоей греховности, потому что даже в нее ты не можешь поверить самостоятельно.
И утешение, что приносят тебе-ему-мне ползания по полу, стояние на коленях, судорги, конвульсии и писк.
Ведь в подобном групповом покаянии нет и тени физиологизма a la Захер-Мазох, тут и не пахнет провинциальными дрогобычскими комплексами Шульца, а просто в самом дальнем закоулке сознания, куда не сразу может прорваться боль, гнездится тихая радость осмысленного существования. Болезнь с ее пышным набором инструментов и забав дает то, что ничто больше не даст: смысл.
Болезнь с ее пышным набором инструментов и забав давала Воццеку то, чего больше не давало ничто: смысл. Ожидание, борьба, терпение и изнеможение - это была его, Воццека, работа, и он не мог ни избежать, ни избавиться от нее, она была его, неотступно и неуклонно его, и в этом был смысл. В страдании всегда есть смысл. Если, конечно, он есть. По крайней мере, Воццек чувствовал в своей обреченности что-то настоящее. Боль отбирала у него свободу действий, свободу движений, свободу выбора, в конце концов. Во время приступов Воццек не владел собой, он не мог разнообразить ни свои чувства, ни способы защиты, у него не было вариантов поведения, не было вариантов реакции - а, следовательно, ого-го, ага-га, не было и сомнений.
Это была настоящая жизнь, это была правильная жизнь и она была праведной. И что самое главное, жить так было удивительно просто.
Боль отнимала способность думать, а это оберегало упомянутую уже тихую радость от нежелательных метаморфоз, от любования собственными страданиями и от искушения низкопробным мессианством, которое ты чувствуешь каждый раз, как только боль отступает, а ты оказываешься наедине с самим собой, ведь быть собственным мессией для себя самого собственно и означает не что иное, как просто быть эта замусоленная проблема самоидентификации как впрочем и не менее засаленная проблема веры ибо как отличить ты от я а я от ты каккак-нибудь уберечься кактолько угроза утраты я встанет каку гроза смерти ко торой каки следуе тожи дать ожидаешь как спасения каккаккак вина неземного но как то так случается чтокак только ты видишькак онапри ближается тоне знаешь делать что).
С украинского