В нашей жизни есть явления, которые невозможно объяснить с научной точки зрения. То есть достаточно зафиксировать серию схожих случаев, чтобы построить теорию, работающую на общем уровне, но совершенно не объясняющую возникновение самого явления, на котором, собственно, она и выросла.
Рассмотрим это умозаключение на примере раннего токсикоза беременных.
Я неоднократно переживала состояние зарождения новой жизни, а поэтому являюсь вполне квалифицированным специалистом в данной области.
Есть женщины, которые совершенно равнодушно воспринимают этот процесс, они практически ничего нового не ощущают. Разве что слегка повышенный аппетит, лёгкую сонливость и незначительные изменения во вкусах и настроении.
Сначала я перестаю выходить на улицу, умываться, мыть голову, чистить зубы, курить и принимать пищу. Пытаюсь пользоваться хозяйственным мылом вместо душистого и зубным порошком вместо зубной пасты, но даже сама вода из-под крана вызывает непреодолимое отвращение. Потом я наглухо закрываю все окна, но всё равно до меня доносится запах заводящихся под окном автомобилей. Невыносимый запах — такой, наверное, чувствуют дикие звери или совсем маленькие дети, когда их обоняние ещё не научилось справляться со шквалом парфюмерно-химической информации нашего цивилизованного мира.
Мне уже не хочется вставать, переворачиваться, отпадает потребность в посещении туалета, я впадаю в лёгкий анабиоз, язык перестаёт ворочаться, кожа начинает шелушиться, приходит опасный период обезвоживания организма и полусознательных видений мозговой его части.
В таком виде я и попадаю в больницу, с диагнозом «беременность 6-7 недель, угроза выкидыша». Медработники применяют ко мне интенсивную терапию, ежедневно прокапывая мне около литра жидкости в виде физраствора с глюкозой и гемодеза, плюс витамины группы В. То есть вылечить меня может любая служба, выводящая из запоя алкоголиков.
Последний раз эта страшная болезнь — токсикоз — настигла меня в 2004 году, в маленьком городке с женским отделением на двадцать койко-мест. Мне отвели отдельную палату, и лечила меня врач-анестезист, в бывшем своём реаниматолог. Гинекологи, а их было всего 4 человека, познакомились со мной лично и каждый счёл своим долгом посоветовать мне избавиться от недуга оперативным путём. Тем более что срок маленький, и там не человечек ещё, а клеточка, и вообще, всё это не то что безопасно, а даже спасительно.
Ничего себе клеточка, думала я, эта клеточка со своим стремлением жить уже разрушила весь мой мир с сопутствующими ему благами! У меня исчезли все радости и желания, единственное, чего я хочу, чтобы эта врачиха с ужасающе вонючим парфюмом не приближалась ко мне никогда.
Несколько дней я лежала одна под капельницами, не спала и не бодрствовала, находилась в каком-то странном состоянии снов наяву. Меня то преследовали кошмарные видения, то мне казалось, что я — шумоуловитель мира, который должен, как Золушка, отделяющая смешанные зёрнышки, вычленять из эфира какую-то настойчивую информационную волну. Но больше всего меня преследовали кошки с содранной кожей, распятые на обломках бетонных плит. Они приближались ко мне, и оказывалось, что на кровавых тушках вместо голов — личики младенцев. И я никак не могла найти кнопку какого-то главного пульта управления мировым злом. Наконец я оклемалась, меня перевели в общую палату.
Мои новые соседки — молодая учителка с воспалением и прекрасная 18-летняя дьячиха с первой беременностью — рассказали про какой-то Беслан, в котором 1-го сентября взяли в заложники целую школу и удерживают её уже сутки.
— И что они требуют? — поинтересовалась я, пока ещё не понимая, что именно происходит.
— Да какая разница, что требуют! Главное ведь — целую школу в заложниках держат! Говорят, больше тысячи человек!..
Никто толком ничего не знал, телевизора у нас не было. И мы принялись сами гадать, что и как, пытаясь в какую-то логическую цепочку облечь имеющуюся у нас информацию. Учителка охала, дьячиха молилась, а у меня совершенно некстати прорезался аппетит, захотелось в лес, вдыхать запах падающих листьев, собирать опята и думать о чём-нибудь хорошем. Ценить жизнь такой, как она есть, свято веря, что всё самое страшное позади.
Моя выписка совпала с днём освобождения заложников, и уже дома я смотрела телевизионную хронику с места событий, которая транслировалась по всем телеканалам, включая Евроньюс и Би-Би-Си. Хроника ничего не объясняла, дни шли, она монтировалась, перемонтировалась, накладывалась музыка, титры, пока самые удачные кадры не превратились в обои, в пафосную телевизионную картинку под какой-нибудь текст или просто в заставку, в заполнение неловких пауз нашей жизни.
Кто были эти люди, что они хотели? Понимали ли они, что творят, или играли в какую-то жестокую игру, внезапно потерявшую свои правила? Была ли какая-то логика в их действиях? Всё это оставалось неясным, необъяснимым, а от того пугающим.
Я стала бояться смерти, внезапной, насильственной, совершенно бессмысленной. Похожее состояние наблюдалось и у окружающих.
Потом всеобщая истерика спала, по телевизору показывали уже только освобождённых, чудом уцелевших и выздоравливающих. Токсикоз мой совершенно закончился, потому что плацентарный барьер, как первая защита от окружающего мира, окончательно сформировался. Началась зима. Потом закончилась и она. А ранней весной у меня родилась девочка.
Больничные дни тянулись невыносимо медленно, хотелось быстрее домой, и я уже почти не вспоминала осень и врачей маленького городка, которые уверяли меня в том, что иногда оперативное вмешательство необходимо, особенно в тех случаях, когда существует реальная угроза для существующего высокоразвитого организма. Тогда приходится жертвовать чем-то малым, ещё только зарождающимся. Всего-то одной, но так стремительно и опасно развивающейся клеточкой. Я глядела в окно и ждала часов, когда мою клеточку принесут.
А за окном была какая-то огороженная площадка с сарайчиком, собачьей будкой и двумя красными Камазами. Каждое утро откуда-то, может быть, из сарайчика, появлялся мальчик лет двенадцати. Отпирал ворота, чистил снег и кормил собаку. Потом появлялись мужчины, заводили Камазы и уезжали. И вот тогда я поняла всё.
Есть люди, которые хотят жить по-новому и делать свою жизнь всё лучше и комфортнее, насыщеннее, богаче, чтобы соответствовать мировой моде в контексте мировой цивилизации.
А есть совершенно другие. Которые живут так же, как жили много тысяч лет назад. Только теперь им служат машины. Но в сущности, замени эти Камазы на быков, и ничего в картинке не изменится. И мальчику этому не нужна никакая мода, никакой престиж и никакая цивилизация. Он совершенно дик и свободен, он играет с собакой, делает свою нехитрую работу, и всё что ему нужно — всего лишь земля, на которой он мог бы продолжать всем этим заниматься.
И он не виноват, что люди понастроили городов и заменили животных машинами. Он не виноват, что цивилизация дошла до такого уровня развития, что человек, рождённый в лесополосе, не может построить сам себе деревянное жилище. Или каменное. У нас осталось слишком мало лесов и несобранных камней.
Какое дело ему до остального человечества, создавшего законы управления государством, политику, дипломатию и многое другое для того, чтобы подчинить себе Землю с законами её природы. Да он не знает других законов, кроме суровых законов выживания его собственной, маленькой общины. Но он равен со всеми остальными жителями нашей планеты в своей главной ценности. Потому что единственная ценность, которой одинаково владеют и современный Гек Финн мегаполиса, и Билл Гейтс, и я, и вы, мои дорогие читатели, это — жизнь.
Я говорю не о кровавых реках,
Не о снежинках вьюги мировой,
Но об отдельной жизни человека,
Всегда одной - везде одной.
И не числом средь цифр неисчислимых
Ей быть должно, не пешкой для игры-
С ней умирает мир, для нас незримый,
С ней угасают звездные миры.
Бесчисленны в грядущем поколенья,
Бесчисленны грядущие года,
Но нет для этой жизни повторенья,
Но этих глаз не будет никогда.
Ты, убивающий спокойно и бесстрастно,
Что можешь знать об этой жизни ты?
Быть может, в ней был замысел прекрасный,
Созданье творческой мечты.
Не тронь ее - она неповторима!
Быть может, в ней бессмертной мысли свет,
Миллионы лет мучительно творимой
На сотне неудавшихся планет... (с) Л.Ф. Бартольд