ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
БОЛЕЗНЬ МАТРЁНЫ
После ухода Антипа в тайгу и бегства с ним дочери Матрёна дни напролёт выплакивала своё нестерпимое горе, старалась отвлечь его от своего сердца, но не смогла. Не было у неё более близких душ на свете, кроме мужа да дочери – Фрол да Дарья. Да вот, ещё к Антипу присохла. Только жизнь-то повернулась по-своему. И от сильного нервного расстройства Матрёна вскоре захворала: на глазах стала сохнуть, чахнуть, румянец быстро пропал с её худого лица, тоска иссушила в жилах горячую кровь. Сердце её окаменело. На душе Матрёны было нестерпимо больно, но она не искала чужого сочувствия и страдала в одиночестве, страдала молча, как умеют страдать только сильные духом женщины.
Болезнь придавила её точно камнем. Идёт, бывало, по деревне и вся заколотится, зайдется изнуряющим кашлем, надсажая изнуренную хворью свою костлявую грудь. Только вишнёво-карие глаза на исхудавшем, бледном лице ещё больше стали, да зубы всё такие же остались: один к одному, белые-белые, словно жемчужинки. Через год и вовсе не стала со двора выходить. Всё сидит себе у заплота позади избы, у поленницы и кашляет, отплевывая кровью. И всё в сторону леса, за поскотину смотрит. Все глаза проглядела. Всё ждала она, всё надеялась, что Антип с Дарьюшкой воротятся домой. Хотя всё уже перегорело у неё в душе, только пепел остался.
Молва по деревне шла, что сломил Матрёну злейший недуг - скоротечная чахотка, коварная спутница долгой сердечной тоски, глубокой душевной печали и безысходности. Жизнь ее угасала, болезнь добивала её.
Свернуло Матрену скоро. По вешней полой воде дело было. Вспухший лёд на Лене уже тронулся, река взыграла и вся разом зашевелилась, будто очнувшаяся от долгой зимней спячки змея. Громадные льдины с шумом и треском лезли и громоздились одна на другую, сбиваясь в плотные ледяные заторы. Вода быстро прибывала и с бешеной мощью покатилась на берега. Домишки, что стояли под угором, затопило, а которые и вовсе безжалостно посносило шальным, бешеным валом.
Матрёна затворилась от всех в четырех стенах своей избы, и не вставала с постели. Присматривала за ней её добросердечная соседка Пелагея: кормила, обстирывала, прибирала в избе.
Перед смертью судорожный кашель бил Матрену всю ночь. Удушье спирало её иссохшую грудь. Матрёна металась в кровати, хрипела, захлебываясь кровью. И только к рассвету, вся источённая болезнью, затихла.
Было светлое весеннее утро, когда деревенские мужики на белых полотенцах вынесли из избы гроб с телом Матрёны, и людская толпа неспешно двинулась к погосту. Всей деревней провожали её в последний путь.
Хоронили её за поскотиной, на деревенском кладбище, в молодом сосняке. Жалели все Матрёну. Когда могилу зарывали, бабы рёвом ревели, голосили, по-кладбищенски выли. А помощницу Матрёны – соседку Пелагею – дабы привести в чувство - отпаивали водой. Да и у мужиков слёзы на глаза навёртывались, и они украдкой, неловко стирали их корявыми от могильной глины пальцами.
Немного времени спустя после похорон Матрены, под осень, на девятом десятке убралась на покой и бабка Лукерья (Василиха). Шибко скучала она по своей помощнице, тяжело переживала, жалела, никак не могла смириться с её ранним уходом. А перед смертью всё наказывала Пелагее, которая старалась хоть как-то заменить для Лукерьи Матрену, непременно схоронить ее рядышком с могилкой её незабвенного Васеньки.
Добротный дом Матрены за высоким заплотом, за воротами с заложенной тяжёлой тесиной подворотней несколько лет пустовал, стоял заброшенный, необитаемый, с закрытыми да с наглухо забитыми досками ставнями, пока, как-то по весне, озорная деревенская ребятня не спалила его по шалости. Пламя быстро охватило четыре угла избы и перекинулось на амбар и домовые пристройки. И от крепкой усадьбы Матрёны осталось только унылое чёрное угарище, над которым долго еще сиротливо возвышалась белёная труба русской глинобитной печи.
(продолжение следует)