Предупреждение: Яой (NC-17), жестокость, насилие, первый раз.
Сделано по заказу Радды.
- Sieg Heil! – раздался сбоку чистый юношеский голос.
Я рассеянно кивнул – благо мне не надо доказывать свою браваду и рвение выслужиться перед нашим фюрером. Уже не надо. Думаю, весь мой внешний вид говорит об этом. Мои пальцы непроизвольно скользнули по груди, отчасти ласково проведя по шероховатой поверхности бляхи на поясе. «Наша честь – зовется верностью».
- Херр Вольф, удивительно видеть вас здесь, - подбежавший лысый плотный мужичок так и лебезил передо мной.
- Отто Шнайдер. Мне нужен Отто Шнайдер, - коротко проговорил я.
Конечно же, этот недоделанный Гиммлер вызвался меня сопровождать, юля, буквально стелясь подо мной и всячески показывая свою готовность отдать жизнь во славу Германии. Интересно, а если на него наставить пистолет, он тут же обмочится? Я отогнал от себя рой ехидных мыслишек – что взять, не всем же быть идеальными солдатами, кто-то должен заниматься и бюрократией. Толстячок что-то без умолку рассказывал и дико надоел этим уже через пару минут после хлопка машинной дверцы за моей спиной. Меня абсолютно не интересует, как вы взяли эту деревню. Уверен, вам даже не оказали должного сопротивления, иначе бы вы так не ластились. Боялись бы признаться мне в потерях в этой глухой деревушке.
Через некоторое время я понял, что вновь оказался прав. В этом небольшом поселении, захваченном просто по пути для пополнения провианта, почти не было мужчин – одни алкоголики (отправленные на работы), да дети (оставленные матерям). Зачем излишняя жестокость к тем, кто невольно кормит? Забытое Богами место, глушь. Собственно, из виршей своего спутника я уловил и то, что помимо отсутствия потерь, не было и каких-то достижений. Совсем измельчали, позор.
Благо вскоре мужичок подвел меня к маленькому, но довольно крепкому домику, где по его словам и находился сейчас Отто Шнайдер – мой друг и боевой товарищ. С ним мы знались с самого раннего детства, наши семьи дружили между собой. Вместе учились, всегда как-то все планировали сообща. Даже служить пошли разом, и попали по воле судеб в один полк. Только вот война нас немного разлучила, разбросала. Отто после ранения в ногу перестали «ввязывать» во все эти события, а вот я пробился гораздо выше рядового командира. Личная гвардия. Свита. СС. Звучит гордо.
- О-о-о, Генрих!
Я чуть улыбнулся уголками губ, открывая дружеские объятия. Мужчина с короткой стрижкой черных волос поднялся с кресла, опираясь на странного вида трость. Я прекрасно знал, что Отто может ходить и без нее, всего немного прихрамывая, но это было некой данью собственному стилю. Впрочем, ему это шло. Худощавый брюнет с абсолютно черными глазами, затянутый в темную форму, да еще и с тростью, наводил некий мистический ужас. Монокля только не хватает.
- Отто, давно не виделись, друг, - также радостно ответил я.
Быть может чуточку сдержаннее. В наших рядах учат быть менее эмоциональным. Отто обнял меня, дружески похлопывая по плечу. Черный кожаный плащ приятно заскрипел блестящей поверхностью.
- Какими судьбами сюда?
- Да вот, узнать – что да как, - уклончиво ответил я, мельком, уже по привычке, окидывая незнакомое мне помещение взглядом.
- Соглядатаем на вторую ставку устроился? – хохотнул брюнет, вновь отходя к столу, продолжая «колдовать» на нем с едой.
Я промолчал. Разговор надо было вести так, чтобы никто ничего не заподозрил. Пусть даже это был лучший друг.
- Смотрю, совсем освоился, - добродушно продолжал тот, не глядя на меня, - Уже и челку косую отпустил…
Я все молчал, давая возможность выговориться соскучившемуся. Но отчего-то, после последних слов я почувствовал легкую неприязнь – казалось, что это был камень не только в мой огород. Наверное, устал. Вот и мерещиться всякое.
Пару часов мы сидели за столом, выпивали, конечно же, и долго разговаривали. Не только о происходящем вокруг, просто о жизни, о всякой-всячине. Я узнал, что друг мой женился, ждет сына-наследника. Да и вообще много полезной информации. Когда Отто рассказывал мне про красавицу-жену, я лишь тихо вздохнул. Мне этого не было дано. Не позволено, так сказать. Солдат СС должен был любить войну и родину. И вновь эта нелепая неприязнь. Тряхнув головой, я отогнал от себя все эти чувства. Когда часы на стене пробили шесть вечера, я поднялся, оставляя фуражку на тумбочке подле кровати. Я еще вернусь. Отто промолчал, не задавая лишних глупых вопросов – он думал, что знал, куда я пойду. Что еще нужно солдату в русских деревнях помимо еды? Только не совсем он угадал. Нет у меня времени и желания развлекаться. Хотя миссия не до конца закончена. Кто бы знал, как я не хочу этого конца. Впрочем, Отто молчал, вероятно, понимая, что рангом не вышел выспрашивать, куда я иду.
Оправив китель, я подошел к двери. На спине глаз нет, но я четко почувствовал жар. Жар прямого взора. Нет, это какая-то паранойя уже. Передернув плечами, я вышел во двор. Отчего-то на душе было погано, как будто не кошки кучку закопали, а тигры. В бетонный пол. Хотя чего я хотел? Это было проверкой на вшивость. Все-таки мне всего лишь двадцать семь лет.
Крепкие черные сапоги впечатывали мелкие камешки в густую пыль дороги. Я шел медленно – спешить было пока не куда. Осмотреть, послушать… а потом уже решать. В деревне было на удивление тихо. Хотя никто не стоял с автоматами наизготовку вдоль дороги, как пугают в рассказах русских детей фашистами. Глупости такие…
Взгляд мой привлекло здание. Да, даже не дом, а именно здание. Деревянная постройка – крепкая, умело сделанная. Видимо, живет кто-то хозяйственный, на все руки мастер. Хм, жил. Я вовремя заметил траурный полог на окне – потерял дом своего хозяина. Что поделаешь, война. Из полуприкрытой двери доносились веселые голоса – свои, родные. Я шагнул на порог, по-свойски заходя внутрь комнат. За столом сидели двое солдат и за каким-то непосредственным разговором ужинали. Один из ребят очень понятным образом посматривал на хозяйку дома – пышнотелую русоволосую женщину, скромно сидящую в углу. Завидев меня, эта баба с портретов вражеских художников, вскрикнула, прижимая к груди траурную рамку портрета. Видимо, за кого-то главного признала. Страшно главного. Немецкие бравые ребята напротив, улыбнулись, спешно стараясь подняться, вскидывая руки. Я молча показал жестами – сидите, я не к вам. Я не буду мешать.
Меня уже привлекли звуки со двора. Тихая песня на русском языке. Не грустная и печальная, как уже водилось, а вполне жизнерадостная. Кого-то война и оккупация волновали в последнюю очередь. И самое странное, что голос был юношеский. Может слабоумный? В деревне не осталось работоспособных мужчин и парней. А тут... поет.
Я тихо спустился с крыльца, огибая дом. Из бокового окна на меня с диким страхом смотрела женщина, давно смирившаяся с тем, что ее используют враги. Война. Ее губы быстро шевелились. Молишься? Значит, есть за что. Голос раздавался из какой-то деревянной постройки, от которой пахло травой, зерном и мехом. Крольчатник? Да, это был он. Рядом с клетками на корточках сидел юноша, лет девятнадцати на вид. Худощавый, как и все подростки, с густыми темно-русыми волосами, в полутьме отливавшими каштаном. Он абсолютно не замечал меня, привалившемуся в дверному проему. Как будто мирное время.
- Добрый вечер, - с усмешкой произнес я.
Да, наверное, услышать чистую немецкую речь за спиной – это страшно. Особенно в войну. Юноша подскочил, врезаясь спиной в какую-то полку, с которой посыпался на деревянный пол корм для этих серых пушистиков. Но он этого не замечал. Как и я впрочем. На меня смотрели огромные глаза цвета небесной лазури – чистые и незамутненные мудростью годов, обрамленные длинными пушистыми ресницами, подошедшими бы более дивной красавице, нежели парню.
- Господин… что-то желает? – внезапно произнес парень на немецком.
Он говорил с акцентом, но таким… приятным. Грубые швабские слова тянулись, как певческие, играя новыми красками даже для меня.
- Почему ты не служишь? – неожиданно для самого себя произнесли мои губы.
- В нашей деревне не слышали о войне, а когда надо… когда эта весть достигла нас, меня не взяли с собой. Из-за возраста. Мне еще тринадцать, - спокойно пояснил парень, как будто не с офицером СС разговаривал, а со своей бабушкой.
Я спросил еще пару вопросов. Просто так. Мне отчего-то нравилось слушать его немецкую речь, и видеть, как он потешно морщит аккуратный носик, слушая мои слова и стараясь их различить и понять.
- Как тебя зовут? – наконец, спросил я.
- Виталий…
- Я буду звать тебя Волчонком.
Почему я это сказал? Зачем? Но парень как-то нежно улыбнулся, поняв, о чем речь, и все желание ругать себя отпало само собой. Волчонок, так Волчонок.
- А мне про вас мама рассказывала, - настигло меня детское откровение (да, ошибся я с возрастом).
- И что рассказывала?
- Говорила, что вы злые, жестокие и агрессивные. И что вы людей почем зря губите. И отца моего вы убили, - эх, детонька, а знал бы ты, что сейчас с твоей матушкой делают.
- Я не убивал, - только и смог сказать я.
Для меня было не внове слушать байки о фашистах. Но мой ответ полностью удовлетворил мальчика, как ни странно – его лицо разгладилось, и он снова солнечно улыбался. Странный. Как будто узнав о моей непричастности к смерти его отца, этот грех снялся со всех солдат Германии.
- А дядя Паша все время говорил, что вы не такие уж и плохие, хотя у вас это… как его… слишком много глупых амбиций, - бездумно повторил Волчонок.
- Интересная версия. А где он сейчас? – где-где, наверное, в сырой земле.
- Он? Ну, здесь, а где ему еще быть. Он сказал мне, что за такое мнение, его немцы в ссылку не сослали. А еще, потому что он не пошел со всеми мужчинами защищать деревню – у него же жена беременная, - оповещал маленький глупыш.
А меня словно ледяной водой окатили. Беременная жена… эта чертова деревня… слухи… Все сходилось в одну неприятную мозаику. Значит все верно и меня послали не зря. И лучший друг предает родную землю. От этих беспечных слов я вскипел. Этот мальчишка заставлял меня… выполнить свой долг?
- Вы с ним же ничего не сделаете? – боязливо спросил Волчонок – почувствовал.
- Нет, - соврал я, скользнув взглядом по гибкому мальчишескому телу, - За него откупишься ты.
Шатен замер, не понимая смысла этих слов, но подсознательно чувствуя угрозу. Интересно, он громко кричит? Я стянул плащ, бросая его на более-менее чистую полку под изумленным взором чистых голубых глаз.
Резкий быстрый шаг вперед, и моя рука сильно сжала узкое плечо юноши. Я иногда развлекаюсь не только с дамами, ничего страшного. Волчонок вскрикнул, едва успев выставить руки, опираясь на полку позади себя.
- Что вы делаете? – прошептал отчаянно мальчик.
Я молчал. Сейчас все поймешь. Прости, малыш, но мне так горько из-за друга. Никто не виноват, что рядом только ты, и именно ты принес мне эту новость… С каких это пор я извиняюсь? Во времени Ивана Грозного плохих рассказчиков вообще казнили.
Я медленно раздевал его, с садистским удовольствием наблюдая, как пульсируют зрачки от страха, как дрожит хрупкое тело. Он даже не мог мне сопротивляться. А ты красивый, мальчик.
Странно… Я с ним долго возился… Может не хотелось чувствовать себя насильником детей? А может, хотелось слышать стоны постыдного удовольствия, а не боли. Я взял его одним ударом, как бьет молния. Он слабо вскрикнул и замер, только тихо шепча «нет» и «не надо», путаясь в русских и немецких словах.
Это приводило меня в безумный восторг. Я старался двигаться бережно и достаточно медленно, чтобы слышать сбивчивое дыхание, чтобы чувствовать подрагивание всего тела, когда моя плоть задевала какое-то чувствительное местечко внутри. Волчонок опустил голову на руки и только тихо плакал от отчаяния и беспомощности.
- Только не лги мне… Не говори, что тебе не нравится, - почти весело произнес я, целуя острые выступающие лопатки.
Тихие всхлипы в смеси со вздохом удовольствия были мне ответом. Вполне себе… Когда моя ладонь сжала напряженную до боли плоть мальчика – тот закричал. Видимо, совсем еще маленький… был. Я мучил его тело долго, пока то не выдержало, и Волчонок окропил мне руку своим семенем. Тонкая спина изогнулась, а распухшие губы пропустили яркий, как свежая кровь, крик.
Я подождал немного. Юноша тяжело и хрипло дышал, глядя на меня из-за плеча потемневшими глазами из-под густой влажной челки. Очи как два озера в лунную ночь. Не утонуть бы.
- Иди ко мне, Волчонок, - мягко попросил я и, замечая, как от моих слов мальчик шарахнулся в непритворном испуге.
Но еще один короткий… нет, кроткий взор, и шатен неуверенно подполз ко мне, не сводя странного взгляда с моего лица. Не ненависть. Скорее, удивление, непонимание и обида. Странный мальчик. Но мне было мало… Я обхватил тонкое тело, медленно усаживая на себя. Волчонок сильнее распахнул свои глазюки и только сжал мои плечи ладонями. Соприкоснувшись своими бедрами с моими, парень покорно положил голову мне на ключицу и сладко застонал. От такого нежного звука я чуть не потерял голову – так естественно, мягко… Я готов был в ту же секунду спустить в горячее узкое тело. Но лишь крепче прижал Волчонка к своей груди, покачивая на своих коленях, как ребенка. Он тихо обнимал меня за шею. Как будто мы давно вместе. Разозлившись на свои мысли, я ускорил животные движения. Я входил в него глубоко, яростно, даже немного жестоко… И вскоре излился в глубине этого только что невинного тела.
Когда я уходил из сарая, Волчонок лежал в той же позе на полу, как я его оставил – недвижимо. Кролики непонимающе смотрели на упавшего ничком юного хозяина, не понимая, что тут произошло.
На улице уж стемнело. Да, долго я игрался с этим пацаном. Хм, и забыл спросить, откуда тот отлично знает немецкий. Наверное уж, «дядя Паша» научил. Кстати, о предателях… Я оправил кожаный плащ и перевязь на груди, мерно зашагав к дому напротив, стараясь выбросить все лишнее из головы. «Наша честь – зовется верностью». Верностью! Слышал, Отто?
Тот стоял у окна и глядел вдаль чистого поля, простиравшегося прямо за домом, сложив руки за спиной. Услышав скрип двери, обернулся и сделал пару шагов вбок, чтобы отойти от стекол, задергивая те шторой.
- Узнал все? – я кивнул, неторопливо доставая пистолет из кобуры – Отто не дергался, - Знаешь, даже не буду оправдываться. Ты все делаешь верно, Генрих.
Я кивнул – друг оставался другом даже в таких ситуациях. Знал, что с моей точки зрения – он предатель. Угроза. И не хочется, чтобы я мучился совестью. А я знал, что никакие тайны Берлина Отто не стал бы выдавать, но я выполнял свой долг.
Взвод курка и оглушительный выстрел. Вот и весь долг. Отто упал, как подкошенный. Я постарался, чтобы он не мучился – я все-таки друг.
Дверь моментально открылась – вбежали солдаты, наставив на меня дрожащие стволы автоматов. Все же страшно на офицера руку поднимать, пусть и железную. Я, молча, протянул одному из них документ из внутреннего кармана плаща. Все вопросы отпали. Тело быстро унесли, похоронить, как положено. На небольшую лужицу крови бросили тряпку – небрежно, не стараясь маскировать. Все быстро, четко. Солдаты Германии. Я лег спать в этом же доме, отдавая свою последнюю дань прощанию с другом, что всегда был немного хуже меня, немного неудачливее.
Раздевшись практически догола, я аккуратно и педантично сложил свою форму на табурете подле кровати, а сверху положил оставленную еще днем фуражку. Я вернулся. Совесть меня не мучила. Пистолет я положил рядом с подушкой. И заснул практически моментально.
Снились мне всякие глупости, абсолютно не относящиеся к делу. А еще… кролики. Посередине ночи я проснулся от странного шороха и, открыв глаза, наткнулся на зияющую дыру дула пистолета. Скосив взгляд вбок, я понял, насколько я самоуверен и глуп – мой. Мой пистолет. Я лежал неподвижно – что еще оставалось делать? Гибкое стройное тело, как у молодого оленя, таинственно светилось в темноте. Чудная кожа.
- Ты обещал мне, что не станешь ничего с ним делать! – и по голосу я понял, что мальчик горько плачет.
Только были ли это слезы о каком-то малоизвестном ему мужчине?
- Я и ничего не делал с ним. Я его просто убил, - ровно проговорил я.
Прерывистый гортанный всхлип и дрожь, чувствуемая даже издалека. Я медленно, стараясь не нервировать гостя, сел в кровати, протягивая руку. Так странно чувствовать на ладони горячие слезы. Глупышка, наслушавшийся рассказов о красивых офицерах в блестящей коже.
- Ты… ты… - пытался ругаться мой Волчонок, но губы, раскусаные этим вечером, не могли произнести грубых слов.
Я мягко отобрал у него пистолет, из почти безвольной руки, и притянул к себе, вслепую ища мокрые и соленые от слез уста. Такой отчаянный поцелуй… Какой же ты еще маленький.
Мы занимались сексом всю ночь. До усталости и полной опустошенности. А под утро он заснул у меня на груди, прижимаясь к боку доверчиво и ласково. Ему было плевать на войну – горячее сердечко требовало иного.
- Возьми меня с собой? – вопрос без надежды, робкий.
Я перебирал его мягкие волосы, кутаясь в лучах утреннего солнца. Нельзя. Нельзя…
- Sieg Heil! – вновь этот бравый крик и мой усталый кивок.
Я отправлялся домой. Садился в машину под пристальным взором чудных голубых глаз. Я возвращался домой, еще не зная, что через каких-то три года молодой горячий партизан Советского Союза захватит в плен одного из лучших офицеров СС, расстреляв шины его машины и водителя из кустов. И офицер из этого плена уже никогда не выберется…